, будто ученики
могли выслушать с вниманием такую долгую и такую отвлеченную речь учителя,
то будет нелишним напомнить, что для ребят подобные речи учителя Каштанова
были не в новинку, они уя;е не одну такую речь выслушали, привыкли слушать
и научились следить за ходом развивающейся мысли.
   Наконец Каштанов перешел к главному: где и как получаем мы политическое
образование? Тут он, конечно, нс преминул подчеркнуть значение истории -
она помогает нам понимать государственную жизнь, государственную
необходимость.
   - Но достаточно ли знания истории и вообще чтения соответствующих книг?
Нет, - говорил Каштанов, - политическое образование совершенно невозможно
получить без политической деятельности. Только тот, кто сам попытается
организовать какое-то объединяющее людей дело, сможет сам убедиться в том,
насколько это трудно. Только тот, кто научится добиваться успеха и там,
где успех не во всем зависит от нзго лично, сумеет развить в себе
политическо-э чуть". Иначе его суждения всегда будут поверхностными,
пристрастными. Он будет судить о жизни превратно, он будет думать, будто в
политике все можно, стоит лишь кому-нибудь захотеть, и пройдет мимо самых
существенных движений мира. И во многих ситуациях, даже если природа дала
человеку ум и талант, а школа - знания, он, такой челозэк, будет выглядеть
недалеким и неумным, - сказал Каштанов в заключение. Потом подумал немного
в тишине и добавил: - Я знаю, ребята, вы по-разному относитесь к тому, что
называют общественной работой. Но заметим, что общественная работа - это и
есть по существу политическая деятельность, поскольку она объединяет людей
и отвечает сути государства, в котором мы живем.
   Так закончил свою речь Каштанов, но лишь поздно вечером, вспоминая
события дня и обдумывая их, он понял, что этой своей странной речью он
отвечал самому себе, на глубокие свои сомнения отвечал.
   Сомнения же были такого рода: а не занимается ли он, Каштанов,
никчемным, мелочным делом? Его друзья и соседи по дому разрабатывают новые
марки стали, проектируют и делают электроизоляторы; натянув на себя
всевозможные одежды, лезут в горячую печь, чтобы починить ее... А он? Чем
он занимается? Чему радуется? Что считает великим открытием?
   Да мужское ли все это дело? Не смешно ли он выглядит? Мог бы, например,
он с увлечением рассказывать о своих открытиях друзьям?
   И хотя он произнес целую речь, отвзчая себе, и хотя на каждое
предполагаемое возражение была у него и своя мысль, все же сомнение не
покидало Алексея Алексеевича, и оттого охватывала его тоска. Он не до
конца еще верил в свою работу, с ним происходило то же самое, что
происходит с каждым писателем, художником, режиссером: им ТРУДНО до конца
поверить в свою работу, пока они не увидят результата.
   Но все эти сомнения приходили к Каштанову по ночам.
   Днем же он все время проводил с ребятами, и ему было с ними хорошо, до
того хорошо, что он порой обвинял себя в эгоизме, жалея всех других людей,
которые лишены счастья целый день проводить с детьми и отдаваться им до
конца.
   На большой перемене учителей ждал еще один сюрприз:
   учительская была превращена в уютную чайную. Девочки колдовали у
электрического самовара, мальчики внесли огромный торт, хор
девятиклассников провозгласил:
   - Девятый дежурный приветствует вас! Забудьте о детях хотя бы сейчас! -
И устроители чайной скромно удалились, оставив учителей спорить,
удивляться и мечтать о том, что, может быть, так теперь в школе будет
всегда?
   - Нет, не будет, - говорил Каштанов, которого все поздравляли, словно
он-то и был настоящим именинником в этот день.- Всегда так, к сожалению,
не будет,- повторял Каштанов. - Но что-то из этого дня запомнится и нам и
им, не так ли? И согласитесь, что мы сегодня видим какихто других ребят, -
так давайте не забудем этого, давайте и всегда видеть их такими или по
крайней мере помнить, что они могут быть и такими!
   А в это время к Игорю Сапрыкину, ответственному за сбор информации,
сбегались гонцы с сообщениями из классов:
   - Двоек нет!
   Игорь хмуро принимал сводки, боясь радоваться заранее, и, оглянувшись,
на всякий случай показывал каждому посланцу кулак: смотрите там!
   Но если читает эту книжку кто-нибудь из учителей, то скажите, коллега:
поднялась бы у вас рука поставить двойку в такой день? Не захотелось бы
вам вызывать одних только отличников? А если кто и оказался бы не на
высоте, то разве вы не отпустили бы душу грешника на покаяние, не сказали
бы: "Ладно, сегодня я тебя прощаю, но в другой раз..."?
   Вот так же и учителя 18-й школы Электрозаводска поступали в этот день.
Всем ведь хочется передышки, нельзя воевать бесконечно.
   Елена Васильевна Каштанова, заканчивая урок литературы, тоже произнесла
речь перед девятиклассниками, хотя и не такую обстоятельную, как ее муж.
   - Я хотела бы поделиться с вами одной мыслью, ребята, - сказала она. -
В мире нет больших и малых дел, это различение совершенно неверно. У всех
добрых дел одна основа, и потому они принципиально неразделимы.
   Движение человеческого сердца навстречу другому человеку - малое дело?
Утешение в горе, помощь в затруднении, украшение хотя бы одного дня
человеческой жизни - разве это малые дела? Всякое добро - великое дело.
Добро, как и любовь, не бывает малым, добро, как и любовь, всегда велико!
   - Вы обещали меня вызвать! - прервал учительницу Козликов.
   - Я не забыла, Володя. Иди к доске.
   Добился! Добился! Козликов пулей вылетел вперед - ко тут, увы, раздался
звонок с урока.
   - Как жаль, - сказала Каштанова. - Но завтра уж я тебя спрошу, завтра я
тебя первым спрошу!
   У Козликова оставался один шанс - химпя, и он решил ни за что не
упускать его. Учительницу химии Инну Андреевну он встретил у доски и так и
стоял, пока класс здоровался с учительницей.
   - В чем дело, Коаликсз? - спросила Инна Андреевна, отметив
отсутствующих.
   - Хочу отвечать, - сурово сказал Козликов.
   - Ну, девятый дежурный... Вот ато действительно чудо - Козликов хочет
отвечать! Прекрасно! Сейчас я тебя спрошу...
   Класс ахнул.
   Костя Костромин смотрел на Козликова невозмутимо.
   Маша Иванова шепнула: "Не бойся!"
   - Нет, я ему покажу! - не вытерпел Саша Медведев.
   Даже Фокин с Романом Багаевым смотрели с интересом - что теперь будет?
   - Снайпера кадо, - сказал Фокин и прицелился в Козликова.
   Инна Андреевна посмотрела на класс, потом на Козликова.
   - Расскажи мне, Володя...
   - А я не знаю! - поспешно и радостно объявил Козликов.
   - Чего ты не знаешь?
   - Ничего не знаю!
   - Как, совсем ничего?
   - Ни вот столько! Ничего!
   - Но это же... - Инна Андреевна поднялась в глубоком волнении и обошла
Козликова кругом. - Козликов,
   Володя, ты действительно убежден в том, что ничего не знаешь?
   - Эта... Убежден!
   - Но тогда ты... Тогда вы, Владимир Козликов, - Сократ! Это Сократ
однажды сказал: "Я знаю, что я ничего не знаю". С тех пор никому не
удавалось повторить эти. замечательные слова, все люди думают, будто они
чтото знают. Вы сделали потрясающее заявление, Владимир Козликов! Ваше имя
украсит школу!
   Инна Андреевна вернулась к столу:
   - Садитесь, пять.
   - Сколько-сколько? - ушам своим не поверил Козликов.
   - Пять!
   - Тьфу! - плюнул Козликов и пошел на место.


                                   * * *

   После шестого урока никто домой не ушел, даже Лапшин с технарями.
   Какие уж тут принципы, когда такой великий спор идет и задача, совсем
недавно казавшаяся до смешного неразрешимой, оказалась до смешного же
простой. Но всем хотелось насладиться триумфом.
   Девятый класс собрался возле директорского кабинета, куда сбегались
дежурные со сводками.
   Игорь Сапрыкин перехватывал их, заглядывал в листок, кивал головой,
отпускал. Последняя сводка, прежде чем попасть к директору, прошла через
тридцать рук - каждому не терпелось лично убедиться в том, что вс„ в
порядке.
   Наконец дверь распахнулась, и Наталья Михайловна вышла с пачкой бумажек
в руках.
   - Ни одной, - сказала она. - Первый случай в моей жизни...
   Оркестр пятиклассников с таким воодушевлением исполнил туш, что,
наверно, по всему Электрозаводску было его слышно.
   Галя Полетаева в последний раз скомандовала, и хор девятиклассников,
значительно выросший с утра, объявил скороспелое сочинение Саши Медведева:
   - Девятый дежурный приветствует вас! Исчерпан сегодня улыбок запас!
   - Костя! - сказала Елена Васильевна. - Ну как же вы догадались?
   Костя подмигнул Мише Логинову:
   - Шерлок Холмс открывает секрет доктору Уотсону!
   Все очень просто, Елена Васильевна: двойки получают, но ведь двойки и
ставят! Получают - тысяча двести человек, а ставят - пятьдесят. На кого же
легче повлиять?
   - Это что же, по-твоему, в двойках виноваты мы, а не вы?
   - Мы рассказали анекдот, и каждый поймет его посвоему, - повернулся к
Фроловой Костя.
   Они потянулись вереницей по коридору, мимо портретной галереи учителей
- Миша Логинов с Валечкой Бурлаковой, Аня с Игорем и Сергеем, Фокин с
Галей Полетаевой, компания Клавы Керунды, три технаря - Лапшин, Щеглов и
Зверев. Костя приобнял Машу Иванову, очень довольную жизнью.
   - А что про нас вс„ говорят: "семьветровские, семьветрозские", -
сказала Маша. - Ну и пусть у нас будет ватага! Ватага "Семь ветров"... -
Маша оборачивалась на все стороны, но ее никто не услыхал, потому что
ватаги еще не было, - просто она нечаянно, как всегда, предсказала, что
будет она, ватага.
   Люди выходят в мир школьными классами, люди живут в мире парами... И
разве нельзя на планете, где столько людей страдают от одиночества,
расчистить от одиночества хоть маленький кусочек земли?
   Вечером Каштановы договорились: о ребятах - ни слова! Будем мечтать об
отпуске! И они мечтали о лете и в тысячный раз вспоминали, поддразнивая
друг друга, как они познакомились в спортивном студенческом лагере в Крыму.
   Там была скала высоко над морем, такая, что лишь один человек мог
сидеть на ней, свесив ноги вниз. Алексей Алексеевич, тогда еще просто
Алеша, устроился однажды под вечер на скале, сидел, думал, любовался
закатом, немножко грустил... и вдруг оглянулся и увидел незнакомую
девушку, и полушутя пригласил ее к себе на колени - больше не было места
на скале. А Елена Васильевна, тогда еще просто Алена, сама не зная почему,
не задумываясь, забралась к нему на колени, и он обнял ее, чтобы она не
упала в море, - и с тех пор так и держит ее, хотя Елена Васильевна часто
спрашивает Алешу, что было бы, если бы на ее месте оказалась другая
девушка: он бы и ее пригласил, да?
   Они говорили о том лете и об удивительной их встрече, и Каштанов
вспоминал теплый мягкий камень над пропастью, и шум моря далеко внизу, и
то, как он прижимал к себе Алену, еще не зная ее имени, и совершенно не
боялся уронить ее. И непонятно огромное солнце, торопливо уходившее за
горизонт, чтобы оставить их наедине, вспоминал он, а потом, нарушая
уговор, нечаянно стал думать о ребятах.
   Он увидел их не учениками и воспитанниками, а юношами и девушками,
которые любят или им предстоит еще любить, обниматься, сидеть на скале,
обхватив любимую и прижимая ее к себе. В несколько мгновений он перебрал в
уме ребят одного за другим и девушек одну за другой, и в эти несколько
мгновений успел остро полюбить за каждого и за каждую.
   - спросила Каштанова.
   сказал Алексей Алексеевич и по
   - Ты что, Алеша?
   - Да так, ничего, - краснел.


                                ГЛАВА ПЯТАЯ
                                   КОЛЬЦО

   ПОЗЖЕ КАШТАНОВ ШУТЯ называл эти несколько недель "эпохой больших
разговоров".
   А началась эта "эпоха" с того, что однажды он спросил Елену Васильевну:
   - Скажи, Алена... Вот ты школу кончила... Десять лет в школе училась...
Скажи: сколько раз ты с кем-нибудь из твоих учителей одна, с глазу на
глаз, по душам разговаривала?
   Каштанова задумалась, потом ответила:
   - Ни разу. Ни с кем и ни разу за десять лет...
   - А ты сама? С кем из учеников твоего девятого класса ты по душам
разговаривала?
   - С Мишей Логиновым... С Аней Пугачевой...
   - Вс„? Не густо... А их у тебя, между прочим, три десятка душ.
   - Да некогда, Алеша... Столько нагрузок, а еще сиди разговаривай?
Ла-ла, ла-ла...
   Каштанов вздохнул.
   - Конечно, некогда... Конечно, хочется что-то сделать, а не ла-ла... Но
без этого ла-ла людям одиноко... И вот смотри, чуть только провинится
человек - сразу у нас и время находится и желание. Вот это мы умеем -
распекать. Умение распекать считается необходимой или даже главной частью
педагогического мастерства! Воспитателираспекатели! А поговорить - не
умеем и не знаем даже, с какого бока к человеку подойти, если он ни в чем
не провинился.
   Но, как говорил всегда Каштанов, "главное в жизни что? Главное в жизни
- вовремя спохватиться". Спохватились и положили за правило: каждый день с
кем-нибудь разговаривать, по очереди, неторопливо, обо всем на свете - без
плана, без задачи, а просто так. Расспрашивать о жизни, об увлечениях, о
заботах. И - не ругать, не делать замечаний, не читать нотаций, не
говорить о недостатках, ни в коем случае!
   Ребята были заинтригованы. Вс„ видали за девять леттакого не было.
Сначала все были уверены, что идет какоето тайное расследование: кто-то
что-то натворил, и вот теперь копают... Предположения были самые
фантастические, и идти разговаривать никто не хотел: "АО чем спрашивать
будут, а? О чем? Я ничего не знаю!" Но постепенно оказалось, что ничего
страшного не происходит, и главное, все, о чем говорят, по всей видимости,
остается в тайне. Тогда началось обратное движение: все захотели
разговаривать с Еленой Васильевной или Алексеем Алексеевичем по душам, все
спрашивали: "А когда меня позовете?" - или просили: "Позовите меня еще, а?
Ну что вам стоит?" Много неожиданного открылось в этих разговорах перед
Каштановыми - ив ребятах и в себе. Оказалось, что это так трудно - снять с
себя шлем учителя и не отвечать на каждую реплику замечанием или
сентенцией! Но особенно много размышлений вызвал у Каштановых разговор
Елены Васильевны с Клавой Киреевой, королевой Семи ветров.
   - Вот вы, когда девчонкой были, Елена Васильевна, БЫ ходили с дворовыми
ребятами? - спрашивала Клава.
   - Нет.
   - Не ходили, я так и знала... Значит, вы и не поймете. - Клава
улыбнулась полупрезрительно и повела головой. - Вот приходим мы, значит, в
школу, в первый класс, так? Все в бантиках, все в гольфиках, все в
перэдничках белых - все одинаковые. И живем рядом, и родители наши станок
в станок работают - ну, во всем одинаковые, так? А с четвертого - пятого
класса начинается распас-овочка...
   - Что? - не поняла Каштанова.
   - Распасовочка. Одни туда, другие сюда. Один - во двор, на танцы,
курить, то да с„... А другие вроде бы "хорошие".
   - Значит, плохие и хорошие?
   - Да чем, чем же они хорошие? И чем мы плохие? Я вообще не люблю этого,
ну вот не люблю, когда о девушках плохо говорят. Говорят: ну, эти,
нынешние, такие-сякие, чуть не уличные... Ну почему - уличные?
   Ну вот если бы все девушки на улицу вышли, так что было бы?
Столпотворение! А где оно, столпотворение? Где?
   Каштанова долго смеялась, и Клава стала смеяться, когда увидела, что
смеется Каштанова не над ней.
   Распасовочка... Слово это царапнуло Алексея Алексеевича. "Вот, кажется,
вс„ делают для того, чтобы всем одинаковые условия, а вот же - гони ее в
дверь, а она в окно, раепасовочка... Это только кажется, это лишь нам,
учителям, кажется, - думал Каштанов, - будто сидят они все в одном классе
и живут в одном мире. На самом деле они в двух разных мирах. "Хорошие"
презирают "плохих", "плохие" ненавидят "хороших", а кончат школу - не
вспомнят, что они в одном классе учились. Они же годами и не разговаривают
друг с дружкой. А разница между ними в том, что одни торопятся домой и
боятся выйти из дому, а другие бегут из дому и боятся в дом свой войти.
Естественно, что одни других не понимают. "Как они живут?- говорят про
"хороших" девочки из компании Керунды. - Во дворе не гуляют, на танцы не
ходят, от дружинников из подъездов не бегают".
   Домашние и бездомные - такая грустная распасовка.
   И нечего их ругать и воспитывать, бездомных, надо вернуть им дом, если
удастся!"
   Каштанов решил начать с королевы бездомных Клавы Киреевой.
   Вызывать Кирееву-старшую в школу, передавать записку через Клаву
Каштанову не хотелось, и он дозвонился ка завод, в лабораторию, где Тамара
Петровна работала.
   Киреева пришла, но разговора с ней не получилось. Никто так дружно не
живет, как мать с дочерью, пока они живут дружно, но никто и не воюет с
таким ожесточением, как мать с дочерью, когда они начинают воевать.
   Тамара Петровна намучилась с дочерью. Клава была для нее несчастьем и
позором. Тамара Петровна всем жаловалась на дочь и у всех просила совета:
как ей быть? Один говорили ей: "Ломай характер, пока не поздно, а то потом
намучаешься"; другие советовали ей выйти замуж, чтобы мужчина в доме был;
третьи рекомендовали обратиться в милицию, в детскую комнату: "Там таких
быстро в чувство приводят!"
   Замуж Киреева-старшая не собиралась, не за кого было, в милицию идти
боялась. Что же ей оставалось делать?
   Ломала характер, как могла.
   Она заранее знала, что скажет ей Каштанов, как он будет жаловаться на
Клаву и требовать, чтобы она, Тамара Петровна, приняла меры. А какие меры
может она принять? Бить ее? Так она и бьет ее чем попадя, ничего ей не
спускает, и крик у них в доме стоит с утра до ночи.
   - По-моему, - сказала Киреева, - она у меня больная. Больная - и вс„!
Ей только двенадцать было, а она утром расчесывается - и швырк гребенку на
пол! А потом говорит: "Мама, подними!" Ну, не больная ли?
   - А вы взяли бы да подняли расческу, да еще пошутили бы: дескать,
спасибо, Клавдюша, мне полезно нагибаться, - или еще что-нибудь в этом
роде придумали бы...
   Тамара Петровна чуть не задохнулась от этих слов Каштанова. И здесь над
ней издеваются? И в школе?
   - Она, подлая, бросила расческу, а я - кланяйся перед ней? Да кто она
такая, чтобы перед ней кланяться?
   - Она ваша дочь, - тихо сказал Каштанов.
   - Ну и что же, что дочь? Я в лаборатории работаю, У нас завод семьдесят
процентов со знаком качества дает, у нас продукция на весь мир идет, и в
Африку даже, с нас теперь требуют - кошмар! А я как на иголках - что дома?
Кого привела? Куда ушла? Когда вернется? Все нервы у меня истрепаны, и еще
ей кланяться?
   - Как хотите, - пожал плечами Каштанов. - Но я могу предсказать, чем
все это кончится: кончится тем, что вы на свою родную дочь заявление в
милицию напишете...
   К сожалению, не вы первая.
   - В милицию? И напишу!
   Тамара Петровна поднялась, поняв, что помощи она и здесь не дождется,
ее же и обвинят. Ничего этот человек в воспитании детей не понимает, и как
назначают таких! За что им деньги платят! Попробовал бы на заводе спину
погнуть!
   - Ну что же это у нас получится, - сказал Каштаков, - что у нас
получится, Тамара Петровна, если детк будут писать заявления на родителей,
а родители - на детей?
   Но Киреева не стала его больше слушать, ушла. Каштанов долго сидел в
своем кабинете, тер лицо руками. Он был недоволен собой.
   Отчего он так холодно разговаривал с Киреевой? Что его раздражало в
ней? Потом понял: а то, что она жалуется на дочь... Не защищает ее, а
жалуется. Что за люди?
   И жалобы-то ее - не ходит в магазин, не моет полы, не убирает посуду за
собой... Как будто она растит служанку, как будто о служанке, о прислуге
речь идет. "Все перепуталось, - думал Каштанов, - и концов не найдешь".
   А главное, у него было такое чувство, будто Клава - его, а ые этой
женщины дочь и он должен ее спасти.
   Между тем Клава Киреева по прозвищу Керунда достала пузырек лака с
блестками и сделала такой маникюр, какого, кажется, еще и не было в
городе. Правда, девчонки видели в Москве лак со звездочками, но даже по
рассказам Клава представить его себе не могл