сь, что не только
его жизнь, но и жизнь всех учеников 18-й школы-новостройки переменится
почти мгновенно. А на самом деле почти никто из учеников долго не замечал
никаких перемен. Каждый жил своей жизнью, у каждого свои события, до
которых Каштанову Алексею Алексеевичу дела не было хотя бы потому, что он
об этих событиях, составлявших истинную жизнь класса, не знал и не мог
знать.
   И, бросив самый беглый взгляд на класс Каштановой из-за учительского
стола, или из-за кафедры, как любил говорить Каштанов, какую же точку
зрения мы изберем, с какой парты посмотрим теперь на наш девятый без буквы
класс?
   Да с какой угодно, с любой.
   Потому что, повторюсь, они все, эти парты в классе, принципиально
равноправны. И не сетуйте, пожалуйста, на то, что в этой книжке слишком
много имен и фамилий.
   Наш герой - класс, а в нем, как-никак, тридцать с лишним человек. Разве
упомнишь всех сразу? И Каштановы, как и все учителя, долго путались,
называли Машу - Ларисой, Клаву Керунду - Таней Прониной, а Таню Пронину -
Галей Полетаевой. Очень трудно обрести свое имя в классе!
   Но Фокина, злодея Володю Фокина, все запоминали с первого взгляда и
первого раза.
   Поссорившись и даже подравшись с Володей Фокиным, Галя Полетаева, как
это часто бывает в жизни, вскоре и помирилась с ним; но теперь они больше
не выясняли отношений, теперь они были друзья; теперь Галя Полетаева могла
безнаказанно и безбоязненно болтать с Сашей Медведевым и обсуждать с ним
запутанные свои сердечные дела, что доставляло удовольствие и той и
другому.
   - Ну какой же ты Дон-Жуан, Саш? - говорила Галя, взяв Сашу под руку и
прохаживаясь с ним на перемене, на виду у всех. - Дон-Жуан всех побеждал,
а ты?
   - А может, я современный Дон-Жуан. Может, мне главное - любить, а не
побеждать.
   - И кого же ты любишь? Ну, кого? Ну, скажи, ну что тебе, жалко? Скажи,
а?
   Возможно, Галя ожидала, что Саша признается в любви к ней, и она уже
выбирала подходящий ответ из имевшихся на этот случай заготовок, но
длинный Саша Медведев нагнулся к ней и объявил, что он всех любит...
Девчонок - всех!
   Галя долго смеялась, чтобы скрыть досаду.
   - Ну и как же я буду с тобой гулять, Саш, если ты всех любишь? А?
   И вправду, как с таким гулять? На следующей перемене он вокруг Клавы
Керунды, королевы Семи ветров, вьется.
   Но и Керунда ему:
   - Саша, Александр! Ну что ты за человек? Ведь Галя Полетаева тебе
записочки пишет на каждом уроке, целые письма! Ведь все знают!
   - Нет, я прямо потрясаюсь, - возмутился Саша. - Откуда вс„ знают? У
Полетаевой с Фокиным сложные отношения, расстались давно, а вс„ никак не
разберутся.
   Вот она мне и рассказывает, совета просит, вот, посмотри,- неосторожно
протянул записку доверчивый донжуан Саша Медведев, и тут случилось
несчастье: налетела на них Лида Горюнова по прозвищу Гоша:
   - Это что? От кого? Кому?
   - Да это Полетаева пишет записки Медведеву, так, ерунда всякая, делать
нечего.
   Саша спрятал записку, он даже и не помнил потом, что Гоша подходила.
   Ах, школьные записочки, школьные записки! Сколько счастья, сколько
несчастья, сколько драм и трагедий связано с ними! Сколько тревожных
минут! Какие страсти в двух-трех быстрых словах! Как ломались судьбы,
когда записочки эти, ненадежной почтой - от парты к парте - пересылаясь,
не по адресу попадали! Сколько героизма проявлено школьным человечеством,
не выдавшим тайну записки учителям, и сколько скандалов, оскорблений,
сколько мученичества принято, сколько народу из школы исключено из-за
историй, начавшихся пустяковой запиской!
   Но как счастливы бываем мы спустя двадцать, тридцать лет, если в старой
книге вдруг обнаружим - нет, не засохший кленовый листок, не
блекло-розовый высохший цветочек, а неувядшую школьную записку от нее -
лукавую, насмешливую и ласковую. Записку с согласием дружить, ваписку с
отказом, или ревнивую записку, или запискуразрыв... Судя по берестяным
новгородским находкам, это древнейший жанр - школьная записка, наспех
составленная под строгим взглядом учителя и с опасностью для жизни
переданная по назначению...
   Дети, храните школьные записочки!
   Через несколько минут стараниями Лиды Горюновой по прозвищу Гоша весь
класс знал, что Саша Медведев всем показывает любовные записки Гали
Полетаевой, а сама Галя плакала, а Гоша показывала на нее подругам :
   - Смотрите, смотрите, рыдает! До-пры-га-лась!
   И весь "колхоз" Клавы Керунды, королевы Семи ветров, жестоко осудил
Галю Полетаеву за то, что она не умеет с одним гулять, а каждый день ей
другой нужен, "на два фронта работает".
   Галя же Полетаева, в свою очередь, поняла, что она опозорена на всю
жизнь и лучше всего ей теперь умереть.
   "И почему ни с кем ничего не происходит, только со мной? - думала Галя.
- Лучше бы мне умереть!" Можно, конечно, перейти в другую школу, но
Электрозаводск не Москва, здесь все про всех известно, и дурная слава
потянется за Галей следом. Нет, только умереть, другого выхода не
оставалось.
   Но сначала надо было отомстить Сашке Медведеву, потому что еще ни
одному человеку Галя обиды не простила - не было этого и никогда не будет.
Поэтому, когда к ней подошел Володя Фокин, она пожаловалась ему, вытирая
слезы:
   - Из-за тебя все, Фокин, из-за тебя!
   - Ну хорошо, Са-аша, ну хорошо, - сказал Фокин и пошел.
   - Ты смотри, Фокин, не наделай глупостей! - крикнула Галя вдогонку, и
почему-то ей сразу расхотелось умирать - по крайней мере до тех пор, пока
она не узнает, как она будет отомщена.


                                   * * *

   В тот же вечер, часов в пять, Паша Медведев, "морячок", стоял с дружком
у подъезда - просто так они стояли, не зная, как убить время. Фокин
подошел с двумя большими хозяйственными сумками. В них не динамит был, как
может подумать поклонник детективных романов, и Володя Фокин вовсе не
собирался взрывать дом, в котором живет Саша Медведев. Просто мама послала
его сдать белье в стирку, вот он и зашел по дороге.
   - Пойдем со мной, Паша, свидетелем будешь, - сказал Фокин и тяжелым
взглядом посмотрел на Пашу из-под круглой ровной челки, которая была в
мода в художественном училище: считалось, что художник должен ходить с
челкой.
   - Свидетелем? А ты что, жениться собрался?
   - Нет, брата твоего буду бить, из-за Галины.
   - А, ну давай, - равнодушно сказал Паша. - Только его дома нет.
   - А где же он? Перед Галиной неудобно, - вздохнул Фокин.
   Если говорить честно, ему не слишком хотелось драться с верзилой Сашей
Медведевым, к тому же еще и самбистом, но он обещал девушке, а по законам
Семи ветров девушку можно обмануть любым образом, но драться за нее
необходимо, тут обмана быть не может. Отсутствие Саши на месте, да еще при
свидетелях, очень устраивало Фокина, и он уже взялся за свои сумки, как
вдруг подошел Саша.
   - Что ж ты? - сказал ему брат. - Тебя бить пришли, а тебя дома нет.
Уклоняешься!
   - Бить? Давно пора, - улыбнулся Саша.
   - Да это я пошутил, - сказал Фокин. - Так, дельце одно есть. Отойдем?
   Фокин попросил Пашу покараулить его сумки и пошел с Сашей в подъезд,
мирно беседуя с ним. Они поднялись на третий этаж, где была квартира Саши,
и тогда Фокин одним ударом свалил Сашу с ног, и только тот приподнялся -
ударил его ногой, и еще, и по лицу, с бешенством, возраставшим с каждым
ударом, все сильнее и беспощаднее.
   Наконец, когда Саша больше и не пытался подняться, а Фокин устал, он
поправил воротник курточки, подтянул рукава и, не оглядываясь, спустился
по лестнице.
   - Ну? - спросил Паша внизу. - Уладили?
   - Уладили, - сказал Фокин, поблагодарил Пашу за то, что тот постерег
сумки, попрощался и пошел в прачзчную.
   Через несколько минут "скорая помощь" увезла Сашу в больницу, у него
была сломана переносица. Паша Медведев бросился было искать Фокина, чтобы
переломать ему руки-ноги, но Сашина мама, следовательно Пашина родная
тетка, вцепилась в него и взяла с него обещание не трогать Фокина, потому
что она передает дело в милицию, а Паша, если Фокина изобьет, все
запутает. Только таким доводом смогла она Пашу остановить. Но Паша с этой
минуты места себе не находил, потому что на Семи ветрах не принято было
обращаться в милицию и он знал, что товарищи его осудят. Избить - избей,
убить - убивай, но без милиции. Поэтому-то милиции и было так трудно на
Семи ветрах.


                                   * * *

   Вот так началась новая деятельность Алексея Алексеевича Каштанова. Еще
за несколько дней до этих событий такая драка никоим образом не касалась
бы его - мало ли драк на Семи ветрах? А теперь он сидел с Володей Фокиным
и^ мучительно старался понять, что произошло, почему, и что он, старший
воспитатель, должен делать, чтобы это никогда больше не повторилось.
   - А если бы ты его убил? - спрашивал Каштанов Фокина. - Чуть правее
пришелся бы удар или чуть левее - и вс„... Ты когда бил - ты не боялся
смерти человека?
   - Я об этом не думал.
   - Значит, на боялся...
   - В жизни все опасно, Алексей Алексеевич. - Фокин сложил ладони
шалашиком и говорил спокойно, будто они рассуждают вообще. Такой
интересный философский разговор. - Если бы Медведев ударил первый, то я бы
не встал. Сейчас я бы в больнице был, а вы Медведева расспрашивали бы.
   - Значит, по-твоему, все на твоем месте поступили бы так же?
   - Разумеется.
   "Каким их словам научили: "разумеется", - подумал Каштанов. -
Культурные люди! Тонкие акварели рисует!
   Осенний воздух передать может! Талант!"
   - И вообще, Алексей Алексеевич, кто-то бьет, а когото бьют. Вчера я
бил, сегодня меня бить будут - какая же разница?
   Каштанов слушал Фокина не перебивая, и ему казалось, что тот
раздваивается у него на глазах, расслаивается на умного, спокойного,
культурного, вежливого, тонкого человека - и на бешеного зверя с
беспощадными кулаками и бесчеловечной философией. Но кто жз перед ним? С
кем ему, Каштанову, сражаться? Вэдь на самом-то деле он не может отделить
в Фокине одно от другого, как сливки в сепараторе, на самом-то деле перед
пим один человек, которому нет оправдания, нет!
   - Ты по-прежнему считаешь себя правым? - спросил Каштанов.
   - Нет, не считаю. Прав тот, кто не попадается, а я попался.
   - Да-а, - только и мог выговорить Каштанов. Жесткая логика! Круговая
оборона! Слова тут бесполезны, никаким доводом его не прошибешь.
   Так Каштанов с самого начала своей новой работы испытал то чувство,
которое надолго, на многие дни станет теперь главным его чувством:
бессилие... Он взялся за работу, с которой не может справиться! "Если бы
сейчас на гюем месте была бы Наталья Михайловна, - думал Каштанов, - она
бы накричала на Фокина, наорала, может быть, даже шлепнула бы его в
сердцах - и на том успокоилась бы, и он, Фокин, успокоился бы. Все вылили
бы свой гнев, все накричались бы, наплакались - и получилось бы какоз-то
продвижение. Но я не могу кричать и плакать и не могу удовлетвориться
видимостью продвижения. Мне нужен Фокин, живой Володя Фокин, лучший Володя
Фокин, художник Володя Фокин... А он, сколько ни кричи и ни плачь,
остается зверем, и неизвестно, кого и в каких обстоятельствах он завтра
вот так же собьет неожиданным ударом".
   - Что теперь будет со мной? - спросил Фокин.
   - Собрание решит.
   - Собрание? - Фокин поморщился и посмотрел на Каштанова с некоторым
сожалением. Взрослый, серьезный, умный человек - и будет устраивать это
детское собрание!
   Каштанову стало нехорошо от этого взгляда, словно его уличили в
неправде. Он и сам знал, что собранием делу не поможешь, что получится
только видимость разрешения и продвижения, - ну точно так, как если бы
Фролова покричала на Фокина.
   И тут Каштанов с удивлением понял, что, хотя он прэжда не занимался
воспитанием и по возможности отказывался от работы классного руководителя,
он все пятнадцать лет, что он в школе, все эти годы он постоянно думает
именно о воспитании и ни о чем другом и что у него есть совершенно четкие
представления о том, что же в школьном воспитании делается неправильно.
Что неправильно - он знал. А что правильно? А что правильно - он узнает!
   Пока что Каштанов настоял на том, чтобы никто из старших на собрании не
был: пусть разбираются сами.
   Елена Васильевна была вообще против всяких собраний.
   - А если они сплотятся? Он мстил - и мы отомстим? - говорила она. -
Имеем ли мы право доверять суд над товарищем его же товарищам? Даже в
народном суде таким судьям дали бы отводКаштанов возражал:
   - А если не было бы собрания, разве ребята не судили бы Фокина?
   - Судили бы, - отвечала Елена Васильевна. - Но без права распоряжаться
его судьбой. Нельзя давать подросткам власть над судьбой товарища.
   Фроловой было непонятно, о чем они спорят, о чем тут вообще можно
спорить:
   - Вырастут - сколько раз придется им выступать на таких собраниях?
Пусть учатся!
   Только тут Каштанов подумал, что, пожалуй, жена его права. Идея учиться
на Фокине, на его судьбе ему не понравилась.
   - Учиться на товарище? - горячо воскликнула Каштанова. - Что-то я не
слышала, чтобы студентам-медикам доверяли сложные операции! Или
студентам-юристам - судить!
   Фролова пожала плечами:
   - Это же коллективное воспитание, как вы не понимаете? Это же основа
основ!
   Каштанов, сначала споривший с Еленой Васильевной, теперь был на ее
стороне.
   - Вот именно, что коллективное воспитание, - сказал он. - Именно основа
основ. Но какое мы имеем право применять методы коллективного воспитания
там, где никакого коллектива нет?
   - Так что же делать? Что вы предлагаете? - спросила Фролова, немного
сердясь.
   - Не знаю, - сказал Каштанов. - Во всяком случае, пусть проводят
собрание сами, пусть говорят без оглядки иа учителей.
   - А если они простят Фокина?
   - Тогда, по крайней мере, мы будем знать, что в их глазах Фокин прав.
   И действительно, они готовы были простить Фокина!
   Правильно он поступил!
   Лиза Севастьянова, Сева, объявила, что Фокина вообще нечего разбирать,
а разбирать надо Полетаеву, она во всем виновата.
   Роман Багаев выступил с пылкой речью опытного оратора, со множеством
красноречивых риторических вопросов:
   - Нам говорят, что Фокин поступил подло. А письма чужие по классу
таскать? А девушку до слез доводить - это как? И кто, кроме Володи Фокина,
за нее заступился?
   Кто? Тогда все молчали, а сейчас?
   Наташа Лаптева попробовала было возразить, сказав, что нельзя бить
человека по лицу, ногами, нельзя!
   - И это - современный человек? - воскликнула она.
   Но Роман Багаев тут же ответил ей:
   - Отстала от жизни! Современный человек бьет ногами и по лицу!
   По классу прошло волнение, и Фокин дернул Романа за пиджак. Зачем тут
выступать, на собрании? На собрании надо каяться и просить прощения.
   - Я сознаю свой проступок и заслуживаю самого большого наказания, -
сказал Фокин, поднявшись и глядя на ребят прямо в глаза, поочередно. Никто
не мог выдержать его взгляда, все отворачивались один за другим. Злодей! -
Не было основания бить Медведева, - продолжал Фокин. - Но я не мог
иначе... Она... Галя... Мой лучший друг. Ну скажите - как бы вы поступили
на моем месте?
   Костя Костромин с самого начала собрания сидел молча, но на этих словах
поднял голову. Он действительно, как и просил Фокин, поставил себя на его
место и представил себе, что кто-нибудь задел Машу и Маша плачет от
обиды... Да он бы в крошево превратил бы обидчика, и в больницу нечего
было бы везти! Прямо в морг! И тут же Костя подумал: ну, что у них за
жизнь? Ну, как они живут все?
   - Ребята, ребята, послушайте! - Аня Пугачева поднялась за партой. -
Бывают люди - жаль их. А Фокина очень жаль! Он вчера пришел учебник химии
вернуть, я говорю: "Заходи!", а он говорит: "Не зайду, совесть не
позволяет". Его и так мучит совесть, а мы вс„ капаем, капаем, капаем...
   - Человек осознал свою вину, - веско сказал Роман, - и вс„! И давайте
на этом закончим!
   ...Каштановы в это время маялись в учительской. Алексей Алексеевич
рассказывал жене историю из жизни Ганди: он учителем был в молодости и вот
уехал как-то на неделю, а ученики его какую-то пакость сделали ужасную...
   - И что же он? - спросила Елена Васильевна.
   - Он? Он вошел в класс, сказал детям, что он, видимо, очень плохой
учитель, раз они могли так поступить, и потому он объявляет голодовку на
сорок дней.
   - Ну что же, я согласна, - устало сказала Елена Васильевна. - Пойдем и
объявим Фокину и всем, что мы приступаем к голодовке. Во всяком случае,
будет какое-то дело, какой-то ответ...
   - Я в одном уверен, - сказал Каштанов. - Нет у педагогики таких
средств, чтобы исправить отдельно взятого Фокина, и пока мы не поймем это,
мы так и будем жить от ЧП до ЧП. Или мы изменим все отношения в классе,
или ничего не изменится, сколько бы мы ни работали...
   - Новость! - сказала Каштанова. - Это еще Макаренко открыл.
   - Макаренко, может быть, и открыл, да мы еще Макаренко не открыли.
Толкуем его вкривь и вкось, а в своем классе увидеть его не можем. -
Каштанов прошелся по комнате. - Весь мир читает Макаренко и увлекается им,
кроме нас. Мы возимся в частностях - завод не завод, отряд не отряд,
правонарушители или обычные дети - и не хотим углубиться в философию
Макаренко.
   - А в чем же эта философия? - спросила Елена Васильевна, не очень
любившая педагогические книги.
   - А вот в том, - сказал Каштанов спокойно. - В том она и состоит, что
нельзя и не надо менять человека, а надо менять, улучшать отношения между
ребятами, и тогда они изменятся сами. Не человека менять, а отношения
между людьми!
   Елену Васильевну в этот вечер все раздражало.
   - И размах же у тебя, - сказала она. - От Ганди до Макаренко!
   - От Ганди до Макаренко. Они оба понимали, что они делают, а мы, как
слепые котята, - от ЧП до ЧП, - повторил Каштанов свое выражение. -
Педагогика чрезвычайное происшествие. Есть ЧП - плохо, нет ЧП - все
хорошо. Так и будем жить?
   - А кого, собственно говоря, ты громишь? - спросила Каштанова.
   - Себя, - сказал Каштанов. - Это я в себе что-то разгромить хочу,
понимаешь?
   - Понимаю, - сказала Каштанова. - Но что там сейчас происходит на
собрании, пока мы здесь обсуждаем важные наши проблемы?
   А на собрании произошло совершенно неожиданное:
   поднял руку и собрался выступать Леня Лапшин, который за все девять
лет, что они сидят на всевозможных собраниях, ни разу рта не открыл,
потому что считал все эти собрания пустой болтовней, а всех ребят в
классе, почти без исключения, считал никчемными людьми, на которых не
стоит тратить времени. Он и по имени-то, кажется, не всех знал в классе, в
упор своих одноклассников не видел: пеньки!
   - Что мы здесь обсуждаем? - поднялся Лапшин. - Разве это собрание?
Каждый болтает, что ему вздумается!
   Никто не говорит по существу!
   - Скажи ты по существу, - спокойно предложил председатель Миша Логинов.
   - Скажу. Но только коротко. Что вы здесь развели?
   "Один раз ударил", "два раза ударил", "я виноват", "он не виноват", ax,
ox, ых! Да его со свету надо сжить, чтобы духу его не было! Мразь!
   - Высказался, - произнесла Клава Керунда в тишине. - Молчал, молчал и
высказался.
   - Ну, ты, ты... - поднялся Роман.
   - Ты еще будешь мне угрожать? - Леня Лапшин пошел на Романа, сжав
кулаки. Еще мгновение - и в классе завязалась бы драка. Но Леню
остановили, и он только выкрикивал: - Мразь! Фашист! Убийца! Ведь он все
убивать шел и только случайно не убил!
   - Принесите валерьянки, истерика, - сказал Роман.
   Лапшин немного успокоился.
   - Предлагаю: Фокина исключить немедленно и собрание закрыть. Главное -
без разговоров!
   Это у него пунктик такой был, и не только у него одного: любившие
разговаривать часами, они все ненавидели разговоры. Если бы Лапшина
послушались, если бы решили это дело в три минуты - исключить, и без
разговоров! "Вот это было бы красиво", - думал Леня Лапшин.
   Но одна Наташа Лаптева поддержала Леню, остальные молчали до тех пор,
пока не поднялся