доске, а математичка Клавдия Петровна ходила вдоль
рядов и приговаривала:
   "Невидимые линии пунктиром... Пунктиром... Пунктиром...", Игорь
перехватил Анкину записку к Ларисе Аракеловой. Вот он до чего опустился!
Сергей, все это видевший, сурово осудил его, но Игорь решительно развернул
записку.
   Аня просила у Ларисы какую-то "вяз. кофт., о кот. мы гов. - оч. оч. оч!
Только на суб.!".
   Значит, в субботу...
   В субботу космическая машина Игоря протарахтела по узкой шоссейке и
стихла у первой развилки. Одного только боялся Игорь, устраивая засаду:
чтобы не ошибся он ii чтобы Жердяй не изменил обычный маршрут, о котором
он однажды рассказывал в компании, где и Игорь был. До двенадцатого
километра, а там направо, в лесок, на укромную полянку.
   Но все шло, как по расписанию. Жердяй с Аней стрелой пронеслись мимо
Игоря на сверкающей красной "яве".
   Аня была совершенно счастлива в этот день. Настоящая жизнь началась у
нее, и хорошо, что не послушалась она ни Игоря с Сергеем, ни Гали
Полетаевой, которая нерешительно сказала, что все-таки не стоит с Жердяем
ходить, ни совести своей, глухих и тяжелых предчувствий.
   Ни перед кем она не отчитывалась, никого не боялась - свободна!
   Когда они встретились после школы, как договорились, и Юра протянул ей
каску, Аня расшалилась и заявила:
   - Нет, без берета я не поеду!
   Жердяй сказал, что можно каску на берет надеть, но Аня лукаво заспорила:
   - А если он останется под шлемом, то как узнают, что это я?
   Жердяй во всем ей уступал, во всем! Ему даже в удовольствие ее прихоти
исполнять, он просто молится на нее!
   Ни слова не говоря, он снял ремень и хитрым образом прикрепил красный
беретик поверх мотоциклетной каски.
   И вот он крепкими руками ведет мощную машину, а за ним величественно
восседает Аня в шлеме, поверх которого надет берет, прихваченный
жердяевским поясом так, что пряжка пришлась под подбородок. Мигом выехали
из города, и теперь Аня летит по шоссе за широкой спиной Юры Жердяева.
   Но только успела Аня подумать о том, что наконец-то и Сапрыкин от нее
отстал, как услышала она ненавистный треск позади. Испорчена поездка,
испорчена вся жизнь Ани!
   Жердяю на своей "яве" легко было уйти от Игоря - и откуда только он
взялся на этой пустой шоссейке? С неба, что ли, свалился? Десант? Надо же
кончать с этим парнем!
   Жердяй не любил, очень не любил, чтобы кто-нибудь становился на его
пути. Пошутили - и достаточно.
   Жердяй ссадил Аню у автобусной остановки под бетонным навесом и велел
ей ждать.
   - Ну ты подумай, а? - говорила Аня, чувствуя себя виноватой перед Юрой.
   - Да ты не беспокойся, Аня. Я его попрошу, он уедет.
   Или приглашу с нами... Ты не возражаешь? - спокойно сказал Жердяй и
вновь вызвал восхищение у Ани. Вот человек!
   Жердяй разогнал "яву" и пошел навстречу сильно отставшему Игорю.
   А Игорь - прямо на него и, кажется, не собирается сворачивать или
останавливаться, чтобы мирно поговорить.
   Ладно, посмотрим, у кого нервы крепче.
   Два ездока, сближаясь, посылали друг другу проклятья.
   Черный шлем Жердяя охватывал клубок досады, холодной злобы и
дальновидного расчета.
   Оранжевый шлем Игоря разрывался от ненависти, презрения и восторженного
предчувствия неминуемой гибели.
   Игорь меньше всего боялся за свою жизнь, и не нужна была ему жизнь. Все
воспитание на Семи ветрах держалось, если говорить очень коротко, на том,
что своя и чужая жизни ничего не стоят. Игорь знал, что не свернет, но он
был на пять лет моложе Юры Жердева, он был еще весь пропитан
семьветровским духом и потому не ждал и не надеялся на то, что противник
его свернет. Он знал, что Жердяй едет его убивать. Ну что ж... Игорь замер
в ожидании страшного удара и что есть силы вцепился в высокий руль своей
тарахтелки.
   Ах, Каштанов, дорогой мой Алексей Алексеевич, что же вы наделали,
неразумный вы человек, недалекий человек!
   Зачем же вы раньше времени разбудили энергию своих воспитанников - еще
до того, как появился у них жизненный опыт и хоть малейшая способность к
расчету и предвидению? Зачем внушали им высокие идеи об отношении человека
к человеку, об ответственности за товарища? Зачем проводили свои "вечера
горящих сердец" - и вот зажглось, горит юное сердце, и катится Игорь
навстречу своей гибели. А жизнь, которую ему предстояло прожить? Кто ее
проживет за него? Почему, за что, постановлением какого суда обрывается
она?
   И есть справедливость в том, что вам придется сурово ответить за жизнь
Игоря Сапрыкина, дорогой Алексей Алексеевич. Никто не скажет:
непредвиденные обстоятельства. Скажут: надо было предвидеть! Вам детей
доверили, а вы? Вот они, плоды опасного свободомыслия... Закрыть, немедля
прекратить все эти коммунарские дни ("Почему - коммунарские? Какая еще
коммуна? Где - коммуна?"), всю эту "кучу малу" ("Что за выражение? Что он
себе думал? На поводу у детей идет!"), всю эту "шамонь" ("Нет, вы только
подумайте! Труд на заводе они называют "шамонью"!). Прекратить все это
самодеятельное творчество!
   А самого Каштанова...
   Летел навстречу гибели Игорь Сапрыкин, шли последние секунды молодой
жизни. А вместе с ним погибают на наших глазах Каштанов, Каштанова,
Фролова Наталья Михайловна - директор больше всех виноват. И погибает идея
Каштановых. Не оправдала себя идея, никому она не нужна, если из-за нее
люди гибнут.
   Дети! Дети! Во всех своих приключениях и происшествиях оберегайте и
свою жизнь! Каждый из нас имеет право не думать о себе, но нельзя не
помнить о тех, с кем спаяна, слита, кровоточащими нитями связана наша
жизнь.
   Но все это будет потом - широко разойдутся круги от этого поединка на
шоссе.
   А пока что на весь мир печально тарахтит тарахтелка, мчится Игорь на
верную смерть ради Анки, и уже болит все его тело, руки-ноги переломанные
заранее ноют в тоске, разбитая голова гудит невыносимо, и сердце почти
остановилось еще до того, как должно было остановиться оно навсегда.
   В последнюю долю секунды Жердяй едва заметно вильнул рулем и, точно
рассчитав, словно он не в смертельной гонке, а в бильярд на деньги играет,
ударил Игоря так, что тот вылетел с машиной за кювет, и над черным полем
по обе стороны шоссейки, где только что гремела какофония двух столь
несхожих и несогласных ревов, звучал теперь только мерный, гармоничный гул
красной "явы".
   А может быть, я все придумал... Может, и не разойдутся никакие круги.
Дорожно-транспортное происшествие. Два неопытных мотоциклиста не сумели
разъехаться на мокром шоссе.


                                   * * *

   Надо бы подумать и о Жердяе. Что чувствует человек, убивший человека?
   Но я этого представить себе не могу. Я вообще не умею и не делал многое
из того, что умеют и делают мои герои.
   Я, например, никогда не прыгал с парашютом, и внимательный, придирчивый
читатель наверняка заметил это. Но я и не ездил на мотоцикле, не занимался
дзюдо, как Сережа Лазарев, и в художественной школе, как Володя Фокин, не
занимался, и не учился на цветника, подобно Гене Щеглову. Я рассказываю о
классе, настолько честно, как могу, и не хотел бы обеднять его из-за того
только, что у меня-то самого лишь одна жизнь, а не тридцать. Простите
меня, дети, - я надеюсь на ваше воображение и на ваш опыт, который во
многом, или хотя бы в чем-то наверняка больше моего.
   И уж во всяком случае отказываюсь я описывать чувства Жердяя. Как
описать мрак? Он бессодержателен. К тому же в моем представлении Жердяй
этот - законченный злодей, а злодеев нынче не принято выводить, не модно.
   Считается, что в каждом человеке непременно есть и хорошее, - мол,
сложен человек. Сложен-то сложен, но это литературно-психологическое
обстоятельство не спасает нас, когда мы встречаемся в жизни с настоящим
злодеем. Каждому из нас за жизнь встречается по одному форменному,
фирменному злодею, а если не повезет - то и несколько их встретится. И
нечего в них искать чистое и доброе! Бегите от злодеев, дети!
   - Ну вот, - сказал Жердяй спокойно, вернувшись к Ане. - Он просто
кое-чего не понимал, а я ему объяснил.
   - Что ты ему объяснил?
   - Что у нас с тобой все хорошо. У нас с тобой все хорошо, Аня? - И он
поправил сбившийся беретик на каске.
   - А где Игорь? - спросила Аня для очистки совести.
   - Игорь? Вон, домой поехал - слышишь, тарахтит?
   Аня прислушалась. Впервые захотелось ей услышать успокоительный треск
Игоревой громкой машины, впервые представилось ей, что это самый чистый
звук, который она когда-либо слышала. И еще она подумала: а смог бы Юра
Жердев вынести столько из-за нее? Она так страстно хотела услышать
далекое, мирно утихающее тарахтенье, что она услышала его совершенно
явственно, и успокоилась.
   Они свернули на закрытую, уютную полянку, Жердяй объявил: "Приехали,
сударыня!", быстро набрал сыроватых сучьев, плеснул бензина, ловко разжег
костер, разложил привезенную снедь, налил Ане из металлической фляги.
   - А чего тут? - спросила Аня.
   - Чтобы узнать вкус пищи, надо попробовать, - ласково сказал Жердяй.
   - А ты? А себе?
   - А я за рулем, - почти нежно сказал Жердяй.
   Но словно фантастически огромная курица закудахтала вдруг невдалеке,
покудахтала, покудахтала, захлебнулась, и вдруг громом и грохотом
наполнился лес, и на поляну, побитый, покалеченный, с разодранной щекой и
с горящими, но не безумными, а ясными глазами вылетел Игорь на своей
стойкой машине, сам он ее сделал, мастер Самоделкин, из вековой прочности
бабушкиной кровати выпилил.
   Выскочил на поляну - и прямо по разложенной снеди, через костер -
Жердяй и Аня едва успели отскочить в разные стороны. Игорь пролетел между
ними с диким воем, но наскочил на маленький пенек - и через голову
покатился.
   Жердяй пошел на него, лежачего, но Игорь поднялся.
   И как жив человек?
   - Не трогай его! - закричала Аня, вцепившись в Жердяя. - Видишь, он
какой? У нас все такие в классе! - добавила она с неожиданной гордостью,
потому что почувствовала внезапно, как исчез томивший ее страх перед
Жердяем, - хотя она не понимала, конечно, в ту минуту, что Игорек навсегда
сохранил ее прекрасное свойство никого не бояться.
   Дети! Никого и ничего не бойтесь.


                            ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
                               БРОНЗОВЫЙ ВЕК

   РАЗУМЕЕТСЯ, ИГОРЬ Сапрыкин ни одному человеку не рассказал о поединке,
а насчет ран и царапин его почти и не спрашивали - эти семьветровские
вечно ходили израненные, в синяках.
   Так Каштанов и не узнал о беде, которая на этот раз прошла, можно
сказать, стороной.
   Да он много чего не знал. Не знал, например, что биологичка Раиса
Федоровна Костина жаловалась за его спиной, что из-за него, Каштанова,
из-за его нововведений ребята стали дерзкими (а они и всегда дерзили Раисе
Федоровне, и куда больше, чем теперь); и родители некоторые приходили
жаловаться - чересчур самостоятельные стали ребята; и физик Лось
произносил речи о том, что если все теперь такие честные и благородные, то
почему плохо учатся? Вот не переведет он Лазарева и Сапрыкина в десятый
класс, не поставит им тройки, пусть хоть режут его!
   Люди ведь как устроены? Ничего не делает человек и ничего не делается
вокруг него - вздыхают: "Бездельник, что с него возьмешь? " Но чуть кто
берется за работу - сразу и критики, сразу и совершенства какого-то
небывалого требуют, и малейшие недостатки не прощаются.
   Плохо пришлось бы Алексею Алексеевичу, если бы не повезло ему, если не
было бы у него защиты. Директор Фролова не во всем Каштанова понимала, но
интуитивно доверяла ему, и притом безгранично, и все время, как умела,
снимала напряжение вокруг Каштановых. Там посмеется, там поддакнет, там
вздохнет: "Ох, и не говорите!", а то и вовсе строгое лицо сделает: "Уж я
возьмусь за этого Каштанова! Уж я ему покажу!" И так, прикидываясь то
легкомысленной, то глупенькой, то неопытной, Фролова, не жалея себя,
укрывала Каштанова, старалась, чтобы на него поменьше обращали внимания:
пусть работает спокойно!
   Пусть работает человек!
   А может, и не одно только везение было у Каштанова.
   Ведь он сознательно перешел в школу Фроловой, говоря жене, что почти
все равно, где работать и кем работать, но очень важно, с кем работать.
Придерживаясь этого правила, выбирая работу не по месту, а по людям.
Каштанов и за всю свою жизнь не встречал дурного начальства, и оттого,
пожалуй, и сохранился его пыл, сохранялась уверенность в том, что человек
все может, - уверенность, которая была его главной воспитательной силой.
   - А вот, ребятишки, еще задачка... Попробуем решить? - говорил Каштанов
ватаге "Семь ветров". - Игоря и Сергея на второй год из-за физики
оставляют.
   - Игорька! - ахнули все. - Сережу!
   - А я им говорила! Я говорила им! - закричала Аня Пугачева, не глядя на
Игоря. - Я им говорю, а они мне:
   "Где это ты видела, чтобы в девятом на второй оставляли!"
   А я им: "Может, в других местах и не оставляют, а у нас на Семи ветрах
все бывает!"
   - Это все понятно, - сказал Каштанов, - но как быть?
   Костромин даже головой покачал - ну и вопрос!
   - Куча мала! - объявил он. - Кто?
   Добровольцев оказалось достаточно. Спорили до позднего вечера и наутро
рассказали Алексею Алексеевичу о своем решении. Каштанов хохотал на всю
школу и говорил, что только в шестнадцать лет можно пускаться в такие
безумные предприятия. Что же касается Игоря и Сергея, то надо было видеть,
как вытянулись у них лица. Совсем не до смеха им!
   - Ну вы чего... Ну чего... Да идите вы... - бормотал Сережа Лазарев.
   - Зачем же... за неделю? - с тоской спрашивал Игорь.
   - А чтобы на пределе! - весело отозвался Костя. - Закон: все на
пределе! Иначе зачем?
   Леня же Лапшин объявил, что больше чем неделю на эту пустяковую
"Физику-9" и не нужно.
   - Разве это физика? - Леня небрежно пропустил страницы учебника через
пальцы. - Это же так... игрушки... Тут и неделю нечего делать.
   - За неделю японский можно выучить, - сказал Паша Медведев. - И вообще,
отвечайте определенно! Согласны или несогласны?
   - А чего их спрашивать? - возмутился Лапшин. - С понедельника
приступим, все подсчитано.
   Операция по спасению Лазарева и Сапрыкина была разработана так.
   Во-первых, назначили трех "тьюторов" - это Миша Логинов откуда-то
модное иностранное слово добыл: тьютор.
   Вроде репетитора, только из своих, и, конечно, бесплатно.
   Тьюторами сделали Мишу, Фокина и Леню Лапшина - они знали физику
получше. В учебнике "Физика-9" оказалась 261 страница. Разделили учебник
на три части, вышло примерно по 90 страниц на тьютора.
   - Это вам - по девяносто, а нам. с Игорем - двести шестьдесят, -
затравленно сказал Сергей.
   - Двести шестьдесят одна, - сурово поправила Наташа Лаптева.
   - Двести шестьдесят страниц физики за неделю - свихнемся, - тихо сказал
Игорь.
   - Двести шестьдесят одна страница, и не свихнетесь,- поправила Наташа
Лаптева.
   - Сдадите, - а там хоть в психушку, нам дела нет, правда, Михаил? -
сказал Паша Медведев.
   Дело и вправду клонилось к "психушке", но Миша объявил наконец, в чем
секрет: каждый тьютор превратит свою порцию учебника в 20 вопросов и
ответов. Выучить всю физику за неделю - страх и ужас, прямая дорога в
психиатрическую клинику. Но выучить 60 вопросов за неделю? 10 вопросов в
день? Что же тут страшного? Что невозможного?
   - Выучим, - весело сказал Володя Фокин и пристально посмотрел на Игоря.
- Выучим!
   Игорь поежился:
   - Ну, ты вообще живодер.
   Это сейчас - разговорчики, сейчас - смеются, сейчас - шуточки, а завтра
придется сидеть над этой проклятой физикой! Сейчас они равны, вольны и
свободны, а завтра невидимая черта разделит их: с одной стороны тьюторы
эти и вся ватага, а с другой - они с Сергеем, и все взгляды - на них, и
все внимание - им, как будто они больные...
   Одно облегчение вышло: в школу не ходить неделю.
   - Занимаемся методом полного погружения: от всего отключились, в голове
только физика, больше ничего, - объяснил Миша Логинов.
   И еще выяснилось, что заниматься будут у Саши Медведева, - у него
родители отдыхать уехали, они с Любочкой одни - с той самой Любой, которая
"мэйкапар"
   учила...
   Все продумано, никуда не денешься! Фокин составил расписание: в
понедельник начинает он, дает двадцать вопросов и ответов. Час
рассказывает, час учат, час спрашивает - и так колесом до середины
вторника; с середины вторника и всю среду - Михаил. Четверг и пятница -
Лапшин. К вечеру в пятницу, по расчетам кучи малы, Игорь с Сергеем будут
знать примерно сорок вопросов из шестидесяти.
   - Да? - сказал Сергей. - Сорок?
   - Сорок, - подтвердил Фокин. - В субботу и воскресенье доколотим, в
понедельник сдадите.
   Самое поразительное то, что от этой уверенности, от всех этих расчетов,
от потрясающей продуманности Игорю и Сергею стало казаться, что все именно
так и будет: в будущий понедельник они, целый год физики не открывавшие,
каким-то образом будут знать. С тех пор как начала действовать ватага, им
всем стало казаться, что решительно все можно сделать, все получится, все
у них выходит. Ведь не одна только Таня Пронина переменилась в классе...
   Алексею Алексеевичу очень хотелось рассказать физику Лосю о затее Кости
Костромина и его друзей, но он удержался. Он только посидел с ребятами в
Совете дела, подал идею превратить курс физики в набор вопросов и ответов,
а в остальном решил не вмешиваться, и Елене Васильевне вмешиваться
запретил.
   Он присматривался к ребятам, к действиям Кости и вспоминал, что прежде
у них с Еленой Васильевной было лишь одно слово для ребят: темные,
темненькие! "Войны и мира" не читали и читать не хотят, учебник физики в
руки не брали и брать не хотят, язык - бедный, манеры ужасные, шуточки
тяжелые, и эти постоянные скандалы и драки, как у пятиклашек... Темнота...
   "Но какая же темнота?" - думал теперь Каштанов, с его новым знанием
ребят. Леня Лапшин, у которого "рукиноги дрожат", когда ему чего-то
хочется, который мог посреди года в Громославку уехать, а вернувшись, и
говорить о поездке своей отказался, все внутри себя держит, расплескать
боится или боится выглядеть хвастуном, - он, Леня Лапшин, - темнота? Или
Паша Медведев, который, в Ларису Аракелову влюбившись, пишет ей письма в
толстой тетради, уже чуть ли не сотое письмо, весь класс об этом знает, и
все молчат - ни шуточки, ни слова, ни полслова...
   А история с Таней Прониной? А коммунарские дни? А веселые "урюки",
"изюмы", "курага" - это что, темнота?
   - Мы смотрим на них с точки зрения формального образования, - говорил
Каштанов жене, - по классному журналу, по отметкам. Мы бюрократы от
педагогики, за журналом детей не видим... А ну как сгорят все наши журналы
синим огнем?.. Вот ты представь себе, что в один прекрасный день пожар - и
все журналы сгорели, выгорели, спалил их гром... Что тогда? Какими тогда
предстанут перед нами ребята?
   Но Каштанова не соглашалась с ним.
   - Да, - говорила она, - ребята попались действительно неплохие, и
вообще нет на свете плохих ребят, присмотришься, так в каждом что-то
доброе. И все же темнота, темнота, без "Войны и мира", без Достоевского,
без книг, без физики, без "Илиады" Гомеровой - темнота!
   - Ну, хватила... "Илиада", - бурчал Каштанов.
   - Да, "Илиада"! Почему тебе - "Илиада", а им - нет? Что же умиляться
тем, что они хорошие, - а мы-то что им дали? Почему мы их на "Илиаду"
обокрали? "Илиаду" у них украли почему?
   Каштанов замолкал. Елена Васильевна тоже была права. Права, права,
права... Все вокруг него правы! Ну что же...
   Ну что же! Зато он теперь знает путь к "Илиаде", знает выход из
лабиринта темноты... Он - вместе со всеми в школе - приведет ребят к свету
или хотя бы выведет на дорожку с указателем "свет", но это будет не только
книжный свет, не только способность и радость читать "Илиаду", это будет
свет деятельной жизни, питаемой культурой... Это будет свет добрых
отношений и деятельной любви друг к ДРУГУ... Как Костя говорит? "Все на
пределе! Иначе зачем?"