ть и думать. Но все
это было так не похоже на общественную работу, что все занимались с
удовольствием. Дай Игорю Сапрыкину или тому же Лене Лапшину поручение на
годзавалит. Даже и не возьмется - не любит он общественной работы:
"Отстаньте от меня, у меня тренировки!" А почему "отстаньте"? Да потому
что изо дня в день тянуть лямку, и все равно ничего не выходит, и всегда
тебя ругают, и совесть нечиста... А тут все ясно: сделал свой час в
коммунарский день, подготовил его с товарищами получше - и все довольны, и
ты свою работу видишь. Хорошо!
   - По-моему, разобрался. - Леня показал на разложенные перед ним
карточки. - День за днем.
   Костя попросил показать ему, и они подошли к доске.
   Леня чертил уверенно, не задумываясь; он и с закрытыми глазами начертил
бы:
   - Вот Паулюс в окружении... Впервые за сто сорок лет немецкая армия
попала в окружение... Всю Европу прошли, пять лет воевали, хвастались
умением окружать - и впервые сами попали... Первый котел!
   К доске стали подходить ребята.
   - Чтобы помочь нашим котел уничтожить, - рассказывал Лапшин, - прислали
сюда вторую гвардейскую армию Малиновского, он тогда еще только
генерал-лейтенантом был. - Лене нравились все эти подробности. Все, что он
знал, он знал до точности.
   - В Испании его генерал Малино называли, - сказал Костя.
   - Малино. И вот обстановка на двенадцатое декабря,- говорил Леня, не
глядя в свои карточки. Зачем ему смотреть? Разве он сам не был тогда, в
42-м, в штабе Малиновского, еще не знавшего, что ему предстоит, и в штабе
Манштейна, собравшего в Котельниково танковый кулак для освобождения
Паулюса? И всего-то Манштейну ничего идти: до реки Аксай сорок пять
километров, потом до Мышковой тридцать пять - всего, выходит,
восемьдесят... Что для танков восемьдесят километров по степи?
   - А почему Паулюс не ударил со своей стороны? - Сережа Лазарев тоже
почувствовал себя полководцем. - Ударили бы с двух сторон!
   - Ударили! А горючее? Война - это горючее, а у него горючего в танках -
на тридцать километров хода... Ему же горючее самолетами доставляли, лично
Геринг занимался, да опозорился, не смог. Вот они вс„ и рассчитали:
Манштейн из Котельниково ударит, операция "Зимняя гроза", так? Мышкову
форсируют, подойдет за тридцать километров - и тут уж ему навстречу
Паулюс, операция "Удар грома". Вот у них как - гроза, гром! Для страху,
что ли?
   В общем, план хорош был: с юга - гроза, с севера - гром.
   Пробьют коридор в кольце окружения - и сразу в него грузовики со
жратвой и горючим, они уже готовые стояли, нагруженные. Все рассчитано до
точки! И никто ничего не знает, никто не ждет их, а они - как снег на
голову. Вот как надо операции готовить, - неожиданно для себя похвалил
Манштейна Леня Лапшин.
   - А наши? - спросил Игорь. - Наши что?
   - А наши-то про операцию узнали вовремя, они прибытие дивизии из
Франции засекли, там рейд конный был, ну и нарвались на этих "французов".
Но думали - защитимся... - Тут Леня вздохнул. - А как защитишься?
   Тут шестьдесят первая армия стояла в основном. Шестьдесят вторая - в
Сталинграде, она известная, а здесь - шестьдесят первая. Но это только
говорится - армия...
   На километр фронта - полтанк-а и две пушки. И неполный боекомплект
снарядов... Куда их, эти две пушки, таскать? Куда раньше ставить? И
танки... у Манштейна - пятьсот, а у наших знаете сколько? Семьдесят семь...
   У Манштейна даже "тигры" тут были, их из Африки, от Роммеля привезли,
даже не перекрасили, так торопились...
   А "тигр" что? Броня - сто двадцать миллиметров, вот. - Леня показал
пол-ладони. - Ее чем возьмешь?
   - Не сто двадцать, а сто пять, - поправил Миша.
   - Чего сто пять? Чего сто пять? Сто двадцать!
   - Сто пять!
   - Сто двадцать!
   - Сто пять, я сам читал!
   Лапшин заорал на весь класс:
   - Зверев! Толик! Ну Звериныш же! Сколько броня у "тигра"?
   Толик Зверев в конце класса оторвался от книги и не задумываясь
отрапортовал:
   - Сто двадцать миллиметров, пушка - восемьдесят восемь миллиметров,
длина ствола - шесть метров двадцать сантиметров, вот как отсюда и дотуда.
   - Понял? - веско сказал Лапшин Мише. - Он бьет почти на два километра.
Наши еще в то время и не достреливали до него, а он уже - блямс! - Леня
ударил кулаком по ладони. - Блямс!
   - Все равно Т-тридцать четыре лучше, - отозвался Зверев с последней
парты. - Наши научились тогда кумпола штамповать. Вот так: бац - и кумпол,
бац, бац - и кумпол. Немцы хотели тридцатьчетверку сделать, собрали
инженеров, а не смогли.
   Сражение в классе разгоралось.
   Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил
на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и
переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на
полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн
опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши
выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни
пушек, и людей, кажется, не осталось... А Манштейн еще одну дивизию сюда
бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день
вылетают... Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к
Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости
- как остановить? Как?
   Незамеченная, подошла Елена Васильевна.
   - Мальчики! Звонок был! Урок.
   - Урок? - Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он
сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках?
   - Какой урок? - переспросил Лапшин, недоумевая.
   - Литература, - кротко сказала Каштанова.
   - Литература, литература, литература! - Лапшин бросил мел, с размаху
швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости.
   Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта
прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его
прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и
прорвет фронт Манштейн, сольются "Зимняя гроза" и "Удар грома"...
   Ведь история - это прошлые, прошедшие события, а произошли они день
назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять - какая разница?
Вс„ в прошлом!
   Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин,
безбожно торгуясь и стараясь не обиде гь Елену Васильевну, уговаривал ее
отдать им этот урок.
   "А мы за это, - говорил Костя, - мы всю вашу литературу наизусть
выучим!"
   - Мою? - улыбнулась Каштанова и позвала: - Леня! Лапшин! Иди продолжай!
- И она села за парту рядом с Клавой Керундой.
   "В конце концов, - подумала Каштанова, - разве мы не об этом с Алешей
мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и
определяли будничные разговоры... Чтобы острова сливались в материк".
   Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы - обиделся бы, да еще
взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала - это он умел, как и все
семьветровские.
   Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну
реакцию: "Вот Лапшин, все знает!"
   А теперь всем было важно и интересно то, что он рассказывает, Леня
чувствовал это, у него был уже небольшой опыт доверия к ребятам. Раньше,
рассказывая, он всегда отстаивал себя и свое право на рассказ; теперь
воинственность эта была ни к чему - и Леня без спора, легко подавив обиду,
вышел к доске.
   - Значит, Манштейн рвется к Сталинграду, ему уже рукой подать... Как
остановить его? - Леня отошел от доски. - Здесь Василевский был
представителем Ставки... Он еще двенадцатого декабря, когда Манштейн
только пошел, он первый понял, что дело плохо, что удара такой силы не
сдержать... Василевский звонит в Ставку: давайте выставим заслон, срочно
бросим на Мышкову армию Малиновского!
   А ведь армия-то для другого была предназначена! Жалко ее в эту операцию
вводить! Вот в Ставке и думали... А Малиновский пишет в своих
воспоминаниях, что он всю ночь на тринадцатое не спал: что решит Ставка?
Вот представляете? Он, может быть, один знал, какая беда ползет - не
ползет, скачет! Вот он не спит, ждет решения: послушаются его или не
послушаются?
   - Ну и что? - спросил Саша Медведев. - Не тяни!
   - А я не тяну. Утром сообщили: армию Малиновского двинуть против
Манштейна, направление удара - Громославка... Вот как две стрелы в одно
яблоко: Манштейн на Громославку с юга, Малиновский с севера - кто быстрее
дойдет?
   - А если бы по-другому решили? - спросил Паша.
   - Тогда... Тогда вполне возможно, что Паулюса вырвали бы из окружения и
Василевский был бы еще и виноват.
   Ведь он перед Ставкой отвечал...
   Класс загудел. Всем показалось несправедливым: как же виноват, если
предупреждал! Если говорил!
   - Мало ли что говорил, - с оттенком презрения к этим штатским людям
ответил Леня Лапшин. - На войне по результатам судят, там разговоры не в
счет. Ты не говори, ты побеждай!
   Леня собрался с мыслями и продолжал рассказ.
   Двести километров шли по талому снегу, по пустой степи, без передышки и
обогрева передовые части Малиновского, и в то же самое время рвался к
Мышковой Манштейнстрашные гонки со смертью по заснеженной пустыне...
   И вот Манштейн, собрав все силы, вышел к Мышковой...
   Но на шесть часов раньше вышли на Мышкову части Малиновского!
   И пошли бои на Мышковой - за Громославку, за Васильевку, за каждый метр
на северном берегу реки...
   Леня замолчал и подумал: "Вот мы здесь сидим сейчас... А где бы мы были
и что бы с нами было, если бы не успели наши на Мышкову? Если бы сдалась
речка Мышкова?"
   Позже Каштанова рассказывала мужу о ее странном уроке.
   - Надо было тебе поправить немножко Леню, - сказал Каштанов. - Так
вопрос ставить нельзя: если бы проиграли на Мышковой, то... Это
исторически неверно.
   - Исторически, может, неверно, - согласилась Каштанова, - а
по-человечески я Леню понимаю... Если бы каждый солдат, погибая, не думал,
что в этом бою решается вся судьба войны, то как же шел бы он на смерть?
   24 декабря 1942 года армия Малиновского, выдержав удар на Мышковой,
перешла в наступление, 25-го к вечеру наши были на Аксае. 27 декабря
корпус Ротмистрова завязал бой за Котельниково, откуда Манштейн начал свой
поход, и 29-го оно пало. Малиновский перенес свой штаб в Громославку.
   Что же касается Лени Лапшина, то он пережил сражение на Мышковой и как
солдат, и как полководец, и как историк, и не мог он жить дальше так, как
жил. Что-то он должен был сделать, именно сделать. Совесть его мучила так,
словно он убежал с кровавого сражения на Мышковой.
   Что с того, что он в то время еще не родился? Не был же он на Мышковой,
это факт: не был! Как дезертир, выходит, он! И Леня почувствовал, что он
не сможет жить, если немедленно, сейчас же, неизвестно каким образом не
окажется он в Громославке. Ну, тех людей и тех боев уже нет.
   Но Громославка - есть же она сейчас! Там его место!
   "Увидеть своими глазами, иначе предательство какое-то получается", -
думал Леня.
   - Руки-ноги дрожат, - говорил он Косте. - Сейчас подняться и поехать...
   - А ты поезжай, - сказал Костя. - Я бы сразу поехал на твоем месте. Я,
если хочется... Я - вс„!
   - А деньги?
   - Достанем, - сказал Костя. - Хочешь ехать?
   - Вот позарез! - сказал Леня, сам удивляясь тому, что он открывается
перед кем-то в классе. И вообще перед чужим человеком!
   Денег у Кости не было, и продать было нечего. Отец обещал купить плащ,
но не возьмешь сейчас под плащ этот и вместо плаща? Слишком много
разговоров... И никогда не брал он деньги у отца, если не давали ему, и
никогда не просил.
   А нужно достать сегодня, сейчас, это Костя понимал.
   - Ты вот что, - сказал он Лене. - Ты сиди дома и жди. У меня мысль есть.
   У единственного человека в классе всегда были деньгиу Романа Багаева. К
нему и направился Костя. Пусть разменяет СБОЮ сотенную бумажку, ничего с
ним не случится!
   "А то отниму, - думал Костя по дороге. - Отниму силой!"
   - Да? - сказал Роман, когда Костя объяснил еьгу, зачем пришел. - Денег
у тебя нет? А мозги у тебя есть?
   И он популярно объяснил Косте, что он. Роман, не чоккулся еще, что не
для того копил он деньжата, что они самому нужны.
   "Сейчас убийство будет", - подумал Костя, но сдержался. Улыбнулся, как
мог, - и начал говорить...
   Как он уговаривал Романа, как гипнотизировал его, как объяснял ему, что
такое человек и что значит "руки-ноги дрожат", - передать это невозможно.
Но дело кончилось тем, что Роман совершил этот непонятный ему поступок, о
котором он очень жалел в первые минуты и которым с каждым днем все больше
гордился. Ни с того ни с сего отдал почти все свои капиталы, с таким
трудом и с таким риском собранные. Просто так отдал, без всяких договоров.
Протянул свой сотенный билет: "На, и сдачи не нужно!"
   Ну ладно, отдал и отдал, подумаешь! Деловой человекДругую сотню
наживет, и не одну.
   Но получилось так, что с этого дня у Романа Багаева внезапно пропала
страсть к накоплению денег. Неинтересно ему стало деньги копить...
   Вот что такое "само собой" Алексея Алексеевича Каштанова, если кто еще
не понял.


                                   * * *

   Сначала была паника: "Пропал мальчик!" Потом Костя рассказал все
Каштанову. Большинство в классе сошлось на том, что Лапшин немножко не в
себе, и некоторые заявили, что они давно знали это.
   Но удивило ребят отношение Алексея Алексеевича и Елены Васильевны: ни
слова они не сказали. Даже за прогул его не осудили, как будто это
нормально: исчезать из школы посреди учебного года. "Мог бы и каникул
дождаться", - одна Наташа Лаптева осудила Леню.
   Смеялись над Лапшиным, судачили... А все-таки немножко и гордились им.
Как будто он один за всех на Мышкову поехал, как будто они послали его.
   ...А Елена Васильевна все-таки вернулась к речке Мышковой. На очередном
уроке она стала опять рассказывать про давно пройденных "Отцов и детей"
Тургенева.
   - Посмотрите, ребята, - сказала она. - Вот он умирает, этот волк
Базаров... Помните, мы говорили с вами:
   это Тургенев его в одном письме так назвал - волк Базаров. Волк...
Затравленный волк.. И о чем же он говорит, умирая? Давайте почитаем еще
раз эту сцену... Я только вчера обратила на нее внимание, когда думала о
рассказе Лени Лапшина... Почитаем, - Каштанова открыла страницу. -
Последние слова Базарова были такие:
   "Я нужен России... Нет, видно, не нужен... Да и кто нужен?"
   В классе стало совсем тихо. Девятый без буквы давно научился различать,
когда Каштанова просто приходила в класс, когда она "давала урок", как она
торжественно говорила, и когда она поднималась до чего-то очень ей
важного. В первом случае в классе была сносная тишина, во втором случае -
тишина, в третьем - абсолютная тишина.
   - Ребята, - продолжала Каштанова. - Последняя - и первая, и главная -
тревога этого прекрасного человека:
   нужен ли он России? Многие из вас размышляют: кем они станут? Кем я
стану? Это правильно. Некоторые, я знаю, идут дальше, думают: каким я
стану? Это хорошо. Но главный вопрос человека - не о себе, не о том, кто
я, и даже - какой я... Главный, мучительнейший вопрос - нужен ли я России?
Что я дам ей своей жизнью?
   Вечером они встретились, как всегда, - Костя, Игорь, Сережа, Паша и
Саша Медведевы. Было зябко, нейлоновые куртки, в которых они ходили всю
зиму, плохо грели их. Звезды, яркие, тусклые, близкие и далекие, в
огромном множестве, без названий и без порядка, просто звезды - молча
следили за ребятами с высоты. Когда-то, незадолго до рождения наших
героев, была книжка под названием "Звездный билет" - ею зачитывались отцы
наших героев, о ней шумели и спорили, и появился даже термин "звездные
мальчики". Никто из семьветровских книжки той не читал. Они так же
всматривались в звезды, но звезды у них были свои. Говорят, у каждого
человека своя звезда. Но и у каждого поколения свои звезды - это
несомненно.
   Поздним ветреным вечером несколько ребят продирались сквозь огни
звездных миров в небе и сквозь огоньки домашних миров, скрытых за окнами
одинаковых девятиэтажек.
   - Да ну! - прервал молчание Сережа Лазарев. - Что такое? - Он даже
головой помотал, стряхивая с себя наваждение. - Дана тебе жизнь - и живи,
и нечего там!
   Не совсем ясно выразил он свою мысль, но все поняли Сергея. Им всем
хотелось бы отчасти и вернуться к той прежней, легкой и легкомысленной
жизни, которая была у них до этого года. Они много приобрели за этот год,
но ведь и потеряли же... Легкость, легкодумье. Жить им стало труднее.
   - Человек сам себя огорчает, - говорил Сергей. - Я заметил: больше всех
человек сам себя огорчает. А зачем?
   С Сережей не спорили, не хотелось. Они все, хоть и поразному, смотрели
на бесчисленные звезды и на огни входивших в моду оранжевых абажуров - и
там и здесь огни эти мерцали, светили и сияли сами по себе и, казалось, не
.нуждались в них - в Косте, в Игоре, в Сергее, в Паше и Саше... "Нужен ли
я России? Кто ей нужен? Как сделать, чтобы она во мне нуждалась?" - не
этими словами, но примерно так думал Костя. Те, на Мышковой, к которым
уехал Леня Лапшин, те были нужны... А он? А сейчас? Косте хотелось сказать
друзьям что-то такое ясное, чтобы все им стало понятно раз и навсегда. Но
что? Опять он не знал, не было у него такой идеи, а без идеи Костя
говорить не любил. Он ничего не говорил, только смотрел на звезды, и на
огни в * домах, и на товарищей своих.
   Братья? Может быть, этим он. Костя, нужен России - чтобы все братьями
вокруг были?


                               ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
                              ПРЕКРАСНАЯ ПРОША

   ПРОШЕЛ ТРЕТИЙ, ПОТОМ четвертый коммунарский день; прошли такие же дни в
восьмых и даже в седьмых классах - их проводить было гораздо легче, потому
что был опыт и были помощники - ребята из девятого класса. Старшенькие, как
говорила Фролова, действительно становились старшими в школе - их все
знали, их любили, им подражали, и появлялся дух школы, дух этой школы.
Усилия Каштанова, направленные поначалу только на старших, теперь
сказывались во всех классах, и учительская признала, что Алексей Алексеевич
был прав, когда почти все свое время проводил в девятом без буквы классе, и
отнюдь не только для того, чтобы помочь жене, делал он это.
   Все было хорошо. Уже готовились к большому трехдневному сбору на
весенних каникулах, вместе с восьмиклассниками и семиклассниками; уже
догадались, что на этом сборе создадут смешанные компании во главе с
"урюками", "изюмами" и "курагой". Фроловой не нравились эти названия, она
была недовольна: "Ну что это такое? Ну что за "курага"? Никому и не
расскажешь!" Но Каштанов настаивал: придумали сами, сложилось само собой,
и пусть так и будет, пусть сохраняется этот дух вольности и
необязательности!
   Словом, все было хорошо, но Каштановы никак не могли понять: что же это
у них получилось? Что это изобретено? Как будто игра - но слишком серьезно
для игры и по содержанию, и по значению, и по своим последствиям.
   - Я бы сказала, - размышляла Елена Васильевна, - но боюсь... Знаешь, на
что это похоже? По-моему, на театр...
   - На театр?
   - Да, на театр... Но не на тот театр, каким мы его представляем себе -
с пьесой, сценой, актерами и зрительным залом, - а на какое-то старинное -
или новейшее?- массовое действо... Действо., в котором нет актеров - одни
зрители, и нет зрителей - одни только актеры...
   - А что? - говорил Каштанов. - Не будем бояться слов, если они помогают
что-то понять.
   Действительно, коммунарский день давал всем то чувство очищения и
обновления, которое прежде они испытывали только в театре, да и то редко.
Когда начинался безумный этот день и вихрь событий захватывал всех, то
отлетали, как шелуха, привычные формы поведения. Ребята - и Каштановы
вместе с ними - переставали помнить себя. Исчезали сдерживающие человека
путы, падали они, и при строжайшей, невиданной прежде дисциплине, все
чувствовали себя свободными, как никогда. Неприлично было только одно - не
участвова