во.
     - Что ты? - спросил Коля.
     Она  не  расслышала  его вопроса и опять заговорила торопливо. Ни слова
нельзя было понять в бессвязном ее бормотании.
     - Лена,  - крикнул Коля, - Леночка, ты засыпаешь? - Он отлично понимал,
что она бредит. - Леночка, проснись!
     Она  помолчала,  а  потом заговорила другим тоном. Коле показалось, что
она пришла в себя.
     - Ты  знаешь, Коля, я что-то нездорова. И знаешь, что мне кажется? Что,
может  быть,  генерал  Рогачев,  о  котором  песню  пели  на  пароходе, - ты
помнишь?  -  может быть, это мой папа. Конечно, папа полковник и учитель, но
все-таки мне так показалось.
     Как  ни  боялся  Коля  опасных  встреч,  но,  если  бы он сейчас увидел
деревню,  он, не колеблясь, вошел бы в нее. Все, что угодно, лучше, чем этот
темный  лес и бессмысленное бормотание Лены. Он же не знает, может быть, это
очень страшная болезнь. Может быть, Лена умирает?
     - Приди  в  себя,  -  сказал  он.  - Что ты говоришь? Ты же знаешь, что
Рогачев твой отец, ведь я же тебе рассказывал.
     - Да-да, - сказала Лена. - Конечно, я знаю. Я все это знаю...
     - Лена, Леночка! - кричал Коля и теребил ее за плечо.
     Она смотрела на него непонимающими глазами.
     Дождь  хлынул  как  из  ведра.  Струи  воды,  пробиваясь сквозь листву,
лились  на землю. Сразу взмокла земля, и ручьи потекли между деревьями. Коля
подхватил  Лену  на  руки.  С  трудом  он  приладил куртку так, что она хоть
немного  прикрывала  от дождя Лену. Уже через несколько шагов грязь и листья
налипли  на  ботинки;  подошвы  скользили,  и  идти стало невыносимо тяжело.
Сверкала   молния.   Деревья   размахивали  ветвями,  потоки  воды  с  шумом
низвергались  на  землю. По щиколотку в воде, с трудом удерживаясь на ногах,
брел Коля.
     - Ничего,  ничего,  -  говорил он, прижимая Лену к себе. - Тебе ведь не
страшно?  Ведь ты понимаешь, что дождь не может вечно идти: пойдет немного и
перестанет.
     Он  поскользнулся  и,  обессилев,  прислонился  к стволу березы. Он все
старался  поплотнее закрыть Лену курткой, чтобы дождь не попадал на нее. Под
курткой Лена говорила что-то слабым, усталым голосом.
     - Ты сказала что-нибудь? - спросил Коля.
     - Ты  положи  меня, - говорила Лена, - я очень тяжелая. А утром придешь
за мной.
     - Тише,   тише,   -   уговаривал  Коля,  -  не  надо  говорить.  Ты  же
простудишься.
     Молния,  сверкнув,  осветила  лес.  Коля  увидел,  что у тропинки стоит
шалаш  из  еловых  веток.  Скользя  и  чуть не падая в грязь, пробрался он к
шалашу.  В шалаше немного слабее били струи дождя. Все-таки капли непрерывно
пробирались  сквозь  хвою  и  падали  Коле  на  голову,  на  плечи,  на шею.
Наклонившись  над  Леной,  Коля  старался  закрыть  ее  от  этих  капель. Он
прислушался. Лена опять говорила:
     - Ты  не  уходишь? Я не знаю, что это на меня нашло. Я этого никогда не
думала. А ты, наверное, сердишься?
     - Молчи,  молчи,  - сказал Коля. - Боже мой, ты еще говоришь со мной об
этом!  Давай  никогда  не  вспоминать  о  том, как мы поссорились. Как будто
этого не было.
     - Коля,  не  уходи!  -  повторяла  Лена.  - Я все боюсь, что ты на меня
сердишься.
     - Молчи, молчи, не надо открывать рот, а то ты простудишься.
     Ветер  гнул  огромные деревья, гром раскатывался по небу. Ветер налетел
на  шалаш.  Сначала он сорвал одну ветку, потом расшатал другую, вырвал ее и
отбросил,  потом  расшатал  третью. Как разъярившийся великан, ветер отрывал
от  шалаша  ветки одну за другой, бросал их на землю и топтал их ногами. Вот
он  умчался  дальше  -  шатать  деревья,  гнать  тучи,  выть и свистеть, а у
тропинки  остался  только  скелет  шалаша,  только несколько голых связанных
сучьев,  и  под этими сучьями, открытые хлещущим косым струям дождя, сидели,
прижавшись друг к другу, Коля и Лена.
     Но  вот  еще раз сверкнула молния. Гром гремел где-то далеко. Дождь уже
не  хлестал  сплошными  струями.  Теперь  мелкие  капли  монотонно  шумели в
листьях. Все погрузилось в густую, непроглядную темноту.
     И   вдруг   в   темноте  появилась  светящаяся  точка.  Она  как  будто
раскачивалась  и  медленно,  но  неуклонно  приближалась.  Коля не отрываясь
смотрел  на  нее. Он был так слаб, что даже не мог крикнуть. Уже было видно,
что  это  движется  ветровой  фонарь.  Освещенные  им,  появились из темноты
облепленные  грязью, медленно шагающие сапоги да маленький кусочек тропинки,
размытой дождем.
     Равномерно  покачиваясь,  двигался  фонарь, равномерно хлопали по грязи
сапоги.  Вдруг  фонарь  остановился  и  поднялся  кверху.  Теперь он освещал
брезентовый капюшон и немолодое лицо с пушистыми седыми усами.
     - Э! - сказал человек, несший фонарь. - Тут, по-моему, кто-то есть.
     Из темноты в круг света вступила высокая худая женщина.
     - Ну конечно, - сказала она, - мальчик и девочка.
     Коля  сидел,  мокрый,  дрожащий,  прижимая  к  себе  Лену, и напряженно
смотрел на склонившихся над ними людей.
     - Ну-с,  молодой  человек,  -  спросил  усатый, - кто вы такой и как вы
сюда попали?
     - Это моя сестра, - сказал Коля, - она больна.
     Усы пошевелились.
     - Ну-ну,  посмотрим...  Берите,  Александра  Петровна,  девицу,  а  вы,
юноша,  тоже,  кажется,  идти не способны. Ну, что же, лезьте мне на спину и
чувствуйте себя там как дома.
     Ветровой  фонарь  покачивался,  освещая  неверным светом деревья, лужи,
мокрую траву, поднимавшуюся из воды.
     Обхватив ногами спину усатого, Коля положил ему голову на плечо.
     Деревья  появлялись  из  темноты  и  уходили  опять в темноту. Коле они
казались   то   стариками,   идущими   под  конвоем  фашистских  солдат,  то
партизанами,   выскочившими   из  лесу.  Коля  изредка  еще  вздрагивал,  но
почему-то ему казалось, что теперь все будет хорошо.


                             Глава шестнадцатая

                              Утро после грозы

     Сквозь  сон  видел Коля темную деревенскую улицу, слышал глухой собачий
лай  и  скрип  двери.  Лампа  ярко  освещала  избу.  Какой-то  мальчик вышел
навстречу  и  потом  хлопотал,  устраивая  постель.  Качаясь,  дошел Коля до
лавки,  где постелили ему, натянул одеяло и сразу заснул. Снился ему домик в
лесу,  дедушка  на  крылечке,  цыплята,  которые  пищат, забираясь под крыло
наседки.
     Проснулся  он  в  комнате, освещенной солнцем, и, проснувшись, долго не
мог вспомнить, что с ним было и как он сюда попал.
     Мальчик  (Коля  туманно  вспомнил, что видел его вчера) сидел за столом
и,  высунув  на  сторону  язык,  писал.  Работа эта давалась ему нелегко. Он
вздыхал,  окунув  перо в чернильницу, долго осматривал его, тщательно снимал
волоски  и  вообще  проявлял  много неторопливости и аккуратности. Однако не
только  пальцы, но даже ухо и нос были у него выпачканы чернилами. По другую
сторону  стола  на  скамейке  сидели  фокстерьер  с  обрубленным  хвостом  и
надорванным  в  жестоких боях ухом, одноглазый рыжий кот, который, казалось,
все  подмигивал  и ухмылялся про себя, и черный ворон, который держал голову
так, как будто твердый крахмальный воротничок все время подпирал ему шею.
     Мальчик задумался, потом, посмотрев на фокстерьера и ворона, спросил:
     - "Кувыркаться" пишется с мягким знаком?
     Фокстерьер тявкнул, а ворон, склонив голову набок, прокричал:
     - Воронок, Воронуша!
     - Дураки!  -  с  огорчением  сказал  мальчик.  -  Ни  о  чем вас нельзя
спросить, а есть небось просите.
     Коля  не  выдержал  и  рассмеялся. Фокстерьер повернулся к нему, поднял
ухо  кверху,  так  что  оно торчало, как сигнальный флажок, и тявкнул. Тогда
кот  посмотрел на Колю и подмигнул, а ворон необыкновенно кокетливо повертел
головой и переступил с лапы на лапу.
     Мальчик  осторожно положил ручку на чернильницу и провел рукой по лицу,
желая,  очевидно,  стереть  пятно  с  носа.  Вместо этого он оставил широкую
лиловую  полосу на щеке, но, так как полоса была ему не видна, счел, что все
в порядке.
     - Проснулся? - сказал он. - Ну, здравствуй.
     - А Лена где? - хмуро спросил Коля.
     - Это  сестренка твоя? Она в соседней избе, у Александры Петровны. Она,
понимаешь, больна. У нее воспаление легких.
     Коля вскочил и начал торопливо одеваться.
     - Ты  что,  к  ней  хочешь?  -  спросил мальчик. - Ты не торопись. Отец
тебя, наверное, не пустит.
     - А  кто  твой  отец?  - буркнул Коля. Он так привык за последнее время
всегда  опасаться  врагов,  что  неизвестный  этот  отец, сам мальчик и даже
фокстерьер, даже кот, даже ворон казались ему подозрительными.
     Мальчик  провел  рукой  по  волосам,  отчего  на  них  осталась  ровная
чернильная полоса, и сказал спокойно и веско:
     - А  ты не рявкай. Сердиться тебе совершенно нечего. Отец мой - Василий
Георгиевич  Голубков, фельдшер. Вчера, возвращаясь от больного, нашел тебя и
твою  сестру  в лесу. И подобрал, не желая, чтобы вы там померли. И нес тебя
на  спине  километров  пять.  И  устроил тебя у себя дома, а сестру твою - у
нашей  акушерки  Александры  Петровны,  хотя  это  опасно,  потому  что сюда
фашисты заходят и ловят всех подозрительных. Донял или нет?
     Коля постоял, подумал, потом повернулся и сказал:
     - Ты на меня не сердись. Давай мириться.
     - Вот  так-то  лучше, - сказал мальчик, протягивая ему руку. - Тебя как
звать?
     - Коля. А тебя?
     - Меня - Владик, а фокстерьера - Жук. Тебе сколько лет?
     - Двенадцать.
     - Мне  тоже... скоро будет. Ну, а теперь пойдем. Может, тебя и пустят к
твоей сестре.
     Они  вышли.  Это  была очень маленькая деревня. На каждой стороне улицы
стояло  не  больше  десяти  домов. Вокруг деревни шло узенькое кольцо полей,
огороженных  жердями,  и  сразу  начинался  лес. Улица была пустынна. Только
ленивые  собаки  лежали  в  пыли,  положив на лапы сонные морды, да какой-то
малыш  ревел  во  всю  глотку.  Впрочем,  увидев  Колю, он замолчал. Видимо,
появление нового человека в деревне очень его поразило.
     Кот  и  ворон  остались дома, а Жук бежал за мальчиками, задрав обрубок
хвоста  и  горделиво поглядывая на сонных собак. Дом Александры Петровны был
совсем близко, и около этого дома заметно было некоторое оживление.
     У  палисадника стояли и разговаривали две старухи. Они замолчали, когда
мальчики подошли, и проводили их любопытными взглядами.
     На  крыльце  сидел старик. Он посторонился, чтобы пропустить мальчиков,
и  молча  ответил  на  поклон  Владика.  В  сенях  был  слышен  гул голосов,
доносившийся  из  избы.  В  избе шел оживленный спор, в котором участвовало,
видимо, много народу.
     - Странно!  -  сказал  Владик.  -  Отец  не любит пускать посторонних к
больным.
     В  этот  момент  дверь  в  избе  отворилась,  и в сени выскочил Василий
Георгиевич. Он был красен и возбужден, усы его сердито топорщились.
     - Посмотрим!  -  крикнул  он  в  избу и с шумом захлопнул дверь. Увидев
Колю,  он посмотрел на него, потом сказал: - А-а, кстати, молодой человек...
- и, схватив его за руку, быстро потащил за собой.
     Коля  решил,  что  Василий  Георгиевич  на  него за что-то сердится. Он
только  не мог понять, за что. Фельдшер пыхтел от негодования и иногда, не в
силах  сдержать  ярость,  энергично  дергал  Колину  руку.  Они спустились с
крыльца,  обогнули избу и вошли в пустой хлев, в котором, по-видимому, давно
уже не было коровы и проживала только тощая курица.
     - Ну-с,  молодой человек, - сказал Василий Георгиевич, отпустив наконец
Колю  и  вытирая  со лба пот, - кто такая эта девочка, которую ты выдаешь за
свою сестру?
     Коля обмер и молчал, опустив глаза в землю.
     - Дело  в  следующем,  -  продолжал  Василий  Георгиевич, - твоя сестра
заявила  в  бреду, что она дочь знаменитого генерала Рогачева. Так вот, меня
интересует, что это - бред или правда?
     Коля молчал, а потом поднял глаза и сказал:
     - Врет она.
     - Отлично. Значит, это бред?
     - Врет она, - упрямо повторил Коля.
     Василии Георгиевич смотрел на Колю внимательным, испытующим взглядом.
     - Отлично.  Теперь  слушай, почему важно выяснить это совершенно точно.
Твоя  сестра,  или  кто  она  там,  -  словом,  эта девочка говорила о своем
знаменитом  отце  так много, что слухи пошли по всей деревне. Народ-то у нас
ничего,  можно  положиться,  не  выдаст. Но есть у нас один человек, высокое
наше  начальство - староста. Староста этот, попросту говоря, свинья свиньей,
и  нелегкая занесла его в избу, когда девочка вовсю болтала про своего отца.
Староста  решил  немедленно  ехать  в  село,  чтобы  донести  по начальству.
Александра  Петровна  подняла  крик  и  созвала людей. И вот сейчас собрался
народ  в  избе,  держит  старосту  и не выпускает. А староста рвется ехать в
село - сообщить в комендатуру. Ясно?
     - Выдумала  она,  -  сказал  Коля.  -  Слышала  песню  про  Рогачева  и
выдумала.
     Василий Георгиевич внимательно посмотрел на Колю:
     - Хорошо. Тогда донос неопасен, и я велю старосту отпустить.
     Он повернулся и решительно направился к дому.
     - Стойте! - крикнул Коля.
     Василий Георгиевич обернулся:
     - Ну?
     - Не надо отпускать старосту.
     - Почему? Она действительно дочь Рогачева?
     - Нет... Но...
     Василий Георгиевич подошел к Коле и сказал серьезно:
     - Коля,   задерживая   старосту,   все  мы  рискуем  жизнью.  Если  это
действительно  дочь  Рогачева  -  ну  что  ж,  мы не побоимся. Но если нет -
девочке  ничего  не  грозит, а мы рискуем напрасно. Посмотри на меня и скажи
правду.
     Коля  поднял  глаза.  Фельдшер стоял красный, взволнованный, усы у него
топорщились, и такое честное было у него лицо, что Коля вдруг решился:
     - Она правду говорила. Генерал Рогачев - ее отец.
     Василий Георгиевич сразу стал очень деловит.
     - Так, - сказал он. - Откуда это известно?
     Коля  рассказал  про  деда  Ивана  Игнатьевича,  про  человека, который
пришел  в  лесной  дом, - словом, все, что он знал сам. Фельдшер выслушал до
конца, потом взял его за руку и молча повел за собой.


                             Глава семнадцатая

                             Слышна артиллерия

     Когда они вошли в избу, спор там несколько утих.
     В  углу,  на  высокой  кровати,  разметавшись, лежала Лена. Глаза у нее
были  открыты, но она никого не видела. Александра Петровна сидела возле нее
на  стуле  и  вязала чулок. Вдоль стен, на лавках, и на полу, сидело человек
десять крестьян, почти сплошь старики и старухи.
     Невысокий  худой  человек  с  тощей  рыжей бородкой и блеклыми голубыми
глазами  сидел  на  стуле  в  углу. Фельдшер подошел к Лене, пощупал пульс и
потрогал голову.
     - Вечером еще банки поставьте, - сказал он Александре Петровне.
     - Так  что  же, Василий Георгиевич, - жалобно сказал рыжий мужичок, - я
поеду  в  село,  а то как бы не вышло чего. Лошадку заложу и мигом съезжу. И
все в порядке, мы не в ответе.
     Фельдшер повернулся к седобородому деду с лысой, как колено, головой:
     - Что, Иван Матвеевич, сегодня стрельбу слыхали?
     - Слыхали, - ответил старик. - С утра как начало ухать!
     - И думаешь, артиллерия?
     - Артиллерия, - уверенно сказал старик.
     - Значит, близко.
     - Мальчишка  мой  приехал, - заговорила вдруг востроносая старушонка. -
Говорит,  по  шоссе так и прут. И пушки, и танки, и чего только нет! Офицеры
дамочек в машины подсаживают и пожалуйста - прямо на Берлин.
     Рыжебородый  по-бабьи  приложил  руку  к щеке и застонал, как от зубной
боли.
     - Ой-ой-ой,  -  стонал  он,  -  и  что же это выйдет? Кому верить, кого
слушать?  Не  донесешь  -  плохо,  а  донесешь - может, еще хуже. - Он вдруг
вскочил и быстро направился к выходу.
     Пока  он добежал до двери, оказалось, что перед дверью, заслоняя выход,
уже сидит маленький старичок.
     - Подожди,  Афонькин, - сказал ласково старичок. - Может, ночью Красная
Армия придет, ты и вернуться не успеешь.
     - Ой-ой-ой,  -  опять  заскулил  Афонькин, - братцы мои! Если б вы люди
были,  мы бы договориться могли. Я бы сейчас донес, нам бы ничего и не было.
А  когда  Красная  Армия  пришла  бы, вы бы меня покрыли, и мне ничего бы не
было.  А,  братцы  мои?  Как вы, а?.. - Он заискивающе посмотрел на мужиков,
сидящих  вокруг,  и безнадежно махнул рукой: - Донесете, дьяволы! - плачущим
голосом сказал он.
     Мужики ухмыльнулись и отвели глаза в сторону.
     - Да  уж  как  сказать,  -  пожал  плечами лысый старик, - если к слову
придется...
     - Хорошо,  - решительно сказал рыжебородый, - держите меня, не пускайте
меня.  Через  три  дня я должен списки в село доставить. Не доставлю - сразу
за мной приедут. Вот тут мы и посмотрим, чья взяла.
     - Да  ведь  как сказать, - опять ухмыльнулся лысый, - за три дня ты и в
речке утонуть можешь и просто своей смертью помереть.
     - А-а,  -  закричал  рыжебородый,  - убить хотите? Угрожаете? - Он весь
дрожал, и бородка его тряслась. - Придут из комендатуры - покажут вам!
     Тогда  вдруг  встал молчавший все время огромный старик с большой седой
бородой.  Молча  подошел он к окну и ударом руки распахнул его. Все смотрели
на него и ждали, что он скажет. А он только поднял палец.
     И  в  тишине  стал  отчетливо слышен далекий гул артиллерийской пальбы.
Старик посмотрел на рыжебородого и сказал:
     - Слышишь, Афонькин?
     Потом так же молча пошел и сел на свое место в углу.
     И снова раздались стоны и всхлипывания рыжебородого:
     - Ой-ой-ой,  что же делать? Донесешь - плохо и не донесешь - плохо. Как
быть человеку, как быть?
     Закрыв лицо руками, он в отчаянии раскачивался взад и вперед.
     - Тьфу,  -  сказал  Василий Георгиевич, - пакость какая, честное слово!
Выведите его, братцы, - тут больная лежит. Ей свежий воздух нужен.


                            Глава восемнадцатая

                         Фельдшер побеждает болезнь

     День  шел  за  днем,  а  Лене  не становилось лучше. То она металась на
постели,  кричала,  звала  Колю,  отца,  дедушку,  жаловалась,  что не может
больше  идти,  то  она  успокаивалась,  замолкала  и  лежала  такая слабая и
беспомощная,  что  даже  Александра  Петровна,  видевшая на своем веку много
тяжелых больных, и та испуганно прислушивалась к ее дыханию.
     Василий  Георгиевич  часами  просиживал  у ее постели. Он снова и снова
щупал  ее  пульс, пробовал рукой горячий лоб, хмурился, шевелил усами и чуть
слышно, про себя, чертыхался.
     Колю  и  Владика  не  пускали  к  Лене. Коля подолгу ходил вокруг дома,
дежурил  под  дверью,  стараясь  расслышать каждый вздох Лены и каждое слово
фельдшера.  Когда  его  прогоняли,  он пытался заглянуть в окно или, мрачный
как  туча,  сидел  на  крылечке.  Владику  ни  разу не удалось уговорить его
сходить на озеро выкупаться или просто погулять по лесу.
     - Не  хочется,  -  отвечал Коля и отворачивался; даже на Владика ему не
хотелось смотреть.
     Владик   привлекал  на  помощь  фокстерьера  и  ворона.  Ворон  кричал:
"Воронок,  Воронуша!"  -  больше  он  ничего  не  умел  говорить, фокстерьер
служил,  весело вскидывал кверху ухо и по команде тявкал. Коля сидел мрачный
или  улыбался  такой  невеселой  улыбкой,  что  даже  фокстерьер  смущался и
отходил в сторону, понимая, что выступление его не имело успеха.
     Иногда  в  самом  разгаре  упражнений  фокстерьера  и ворона Коля вдруг
спрашивал:
     - А твой отец лечил воспаление легких?
     - Тысячу раз, - уверял Владик, - даже больше.
     - А бывает, что... ну, что не удается вылечить?
     - У отца не бывает. То есть бывает, конечно, но очень редко.
     Коля  отворачивался, но даже по спине видно было, какое у него скверное
настроение.
     - Да  ты  не  волнуйся,  -  успокаивал  его  Владик. - Хочешь, спроси у
ворона! Раньше воронов предсказателями считали.
     Коля смотрел на ворона с сомнением, но все-таки спрашивал:
     - Ворон, ворон, скажи мне, выздоровеет Лена?
     Ворон   хит