"советской лошадкой". Часами стоял он у  вокзалов,  ожидая  приезда
спекулянтов-мешочников, которым за хлеб или  за  деньги  отвозил  по  адресу
багаж. Но работа сорвалась: слабовата была "лошадка".
   Однажды, в тусклый зимний вечер, накинув  на  плечи  продранную  братнину
шинель и обрядив свои  сапки,  Гришка  направился  к  Варшавскому  встречать
дальний поезд. Улицы уже опустели.  Тихо  посвистывая,  Гришка  подъехал  к.
вокзалу и стал па свое обычное  место  у  выхода.  "Лошадок"  уже  собралось
немало. Гришка поздоровался со своими  соседями  и,  поудобнее  усевшись  на
сапки, стал ждать.
   То и дело со всех сторон прибывали новые  саночники,  ждавшие  "хлебного"
поезда.
   На  углу,  у  лестницы,  кучка  ребят-лошадок  ожесточенно  нападала   на
новичков, тоже приехавших с саночками в поисках заработка.
   - Чего к чужому вокзалу приперли? Вали вон!
   Новички робко топтались на месте и скулили:
   - Не пхайся! Местов много. Вокзал некупленный, Где хотим, там и стоим!
   Поезд пришел. Началась давка. Саночники наперли, яростно вырывали из  рук
ошалевших пассажиров мешки.
   - Прикажете отвезти, земляк?
   - Вот санки заграничные!
   - За полтора фунта на Петроградскую сторону!
   Гришка, волоча за собой санки, тоже уцепился было за сундук какой-то бабы
и робко предложил:
   - Куда прикажете, гражданка?
   Но гражданка, не поняв Гришку, жалобно заголосила:
   - Ах, паскуда! Караул! Сундук тянут!
   Гришка, смущенный таким оборотом дела, выпустил сундук.  Через  мгновение
он увидел, как тем  же  сундуком  завладел  какой-то  верзила,  с  привычной
сноровкой уговаривавший перепуганную старуху:
   - Вы не волнуйтесь, гражданочка. Свезем  в  лучшем  виде,  прямо  как  на
лихачах!
   Становилось тише. Уже  "лошадки"  разъехались  по  всем  направлениям,  а
Гришка все стоял и ждал. Остались только он да  две  старушонки  с  детскими
саночками. На заработок не было  уже  никакой  надежды,  но  домой  ехать  с
пустыми руками не хотелось.
   Вдруг из вокзала вышел мужик, огляделся и гаркнул:
   - Эй, совецкие!
   - Есть, батюшка, - прошамкали старушки.
   - Пожалуйте, гражданин, - тихо проговорил Гришка.
   Мужик оглядел трех саночников и с сомнением пробормотал:
   - Да нешто вам свезти?
   Потом выбрал Гришку и стал выносить мешки, туго набитые картошкой. Гришка
испугался. Его сани покряхтывали от тяжести. Ужо некуда было класть, а мужик
все носил. Гришка хотел было отказаться, но потом с отчаянием решил:
   - Эх, была не была, вывезу!
   И повез. Везти нужно было далеко, за заставу. Гришка весь вымок от  пота,
руки его немели, веревка резала грудь, а он все вез. Вечером  он,  разбитый,
пришел домой и принес с собой целых три фунта черного, каленого,  смешанного
с овсом хлеба. Заработок был по тем временам крупный, но зато  и  последний.
Гришка надорвался.
   Дело обернулось совсем плохо. Дома не было даже  хлеба,  а  Гришке  нужны
были деньги. Он курил и любил лакомиться  лепешками  с  салом  на  толкучке.
Потихоньку стал он воровать из дома вещи: то бабушкину  золотую  монету,  то
кофейник.
   Потом как-то сразу все открылось. Терпение родительницы лопнуло, и  мать,
побегав неделю, отвезла Гришку за город в детскую трудовую колонию.
   Колония помещалась в монастыре. Тут же в монастыре было и кладбище.
   Голодно было, но весело. Полюбил  Гришка  товарищей,  полюбил  могилки  и
совсем было забыл дом, как вдруг разразилось новое несчастье.
   К городу подступали белые.
   Шли войска, тянулись обозы, артиллерия. Рассыпалась колония по  огородам,
и, пользуясь случаем, запасались воспитанники картошкой, капустой, редькой и
прочей зеленью.
   Тут Гришка, под наплывом чувств, вдруг вспомнил родных и  начал  снабжать
их краденой снедью.
   Тревожно было в городе. Ухали совсем близко орудия, и стекла дзинькали  в
окошках. Окутались улицы проволокой и мешками с песком.
   Настроение у всех  приподнятое.  У  Гришки  тоже.  Он  пришел  в  любимый
монастырь, в последний раз посмотрел  на  резные  окна  и  белые  кресты  на
могилках и, стащив две пары валенок из кладовой, ушел, с тем чтобы больше не
возвращаться.
   Потом еще приют, еще кражи.
   Распределительный пункт с трудом отделался от мальчика, дав направление о
переводе в Шкиду. Но взяли его только тогда, когда вместе с ним  в  приданое
послали две пары брюк, постельное белье, матрац и кровать.
   К тому времени у Гришки выработались  свои  взгляды  па  жизнь.  Он  стал
какой-то холодный ко  всему,  ничто  не  удивляло  его,  ничто  не  трогало.
Рассуждал он, несмотря на свои четырнадцать лет, как  взрослый,  а  правилом
себе поставил: "Живи так, чтоб тебе было хорошо".
   Таким пришел Гришка в Шкиду1.
   Пришел он утром. Его провели к заведующему в кабинет.  Вид  школы  Гришке
понравился, но при входе в кабинет зава он немного струхнул.
   Вошел тихо и, притворив дверь, стал оглядывать помещение.
   "Буржуем живет", - подумал он, увидев мягкие диваны и кресла, а на стенах
фотографии в строгих черных рамках.
   Викниксор сидел за столом. Увидев новичка, он указал ему рукой па кресло.
   - Садись.
   Гришка сел и притих.
   - Мать есть?
   - Есть.
   - Чем занимается?
   - Прачка она.
   - Так, так. - Викниксор задумчиво барабанил пальцами по  столу.  -  Ну  а
учиться ты любишь или нет?
   Гришка хотел сказать "нет", потом раздумал и, решив, что  это  невыгодно,
сказал:
   - Очень люблю. Учиться и рисовать.
   - И рисовать? - удивился заведующий. - Ну? Ты что же,  учился  где-нибудь
рисовать?
   Гришка напряг мозги, тщетно стараясь выпутаться из  скверного  положения,
но залез еще глубже.
   - Да, я учился в студии. И меня хвалили.
   - О, это хорошо. Художники нам нужны, - поощрительно и уже мягче протянул
Викниксор. - Будешь у нас рисовать и учиться.
   Викниксор порылся  в  бумагах  и,  достав  оттуда  лист,  проглядел  его,
внимательно вчитываясь:
   - Ага. Твоя фамилия Черных. Ну  ладно,  идем,  Черных.  Я  сведу  тебя  к
товарищам.
   Викниксор крупными шагами прошел вперед. Гришка шел  сзади  и  критически
осматривал зава. Сразу определил, что  заведующему  не  по  плечу  клетчатый
пиджак, и заметил отвисшее голенище  сапога.  Невольно  удивился:  "Ишь  ты.
Квартира буржуйская, а носить нечего".
   Прошли столовую, и Викниксор дернул дверь в класс-Гришку  сперва  оглушил
невероятный шум, а потом тишина, наступившая почти мгновенно. Он увидел ряды
парт и десятка полтора застывших как по команде учеников,
   Между тем Викниксор, позабыв про новичка, минуту осматривал класс,  потом
спокойно, не повышая голоса и даже как-то безразлично, процедил:
   - Громоносцев, ты без обеда! Воронин, сдай сапоги, сегодня без  прогулки!
Воробьев, выйди вон из класса!
   - За что, Виктор Николаевич?! Мы ничего не делали! Чего  придираетесь-то!
- хором заскулили наказанные, но Викниксор, почесав за ухом, не  допускающим
возражения тоном отрезал:
   - Вы бузили в классе, - следовательно, пеняйте  на  себя!  А  теперь  вот
представляю вам еще новичка. Зовут его  Григорий  Черных.  Это  способный  и
даровитый парень, к тому же художник. Он будет заниматься в вашем отделении,
так как по уровню знаний годится к вам.
   Класс молчал и оглядывал новичка. С виду Гришка, несмотря на свои светлые
волосы, напоминал еврея, и особенно бросался в  глаза  его  нос,  длинный  и
покатый, с загибом у кончика.
   Минуту они стояли друг против друга - класс и Гришка с Викниксором. Потом
завшколой, еще раз почесав за ухом и ничего не сказав, вышел из класса.
   Цыган подошел поближе к насторожившемуся новичку, минуту молча осматривал
его, потом вдруг отошел в сторону и, давясь от смеха,  указывая  пальцем  на
Гришку, хихикнул:
   - Янкель  пришел!  Смотрите-ка,  сволочи.  Еврей!  Типичный  блондинистый
еврей!
   Гришка обиделся и огрызнулся:
   - А чего ты смеешься-то? Ну, предположим, еврей... А ты-то на кого похож?
Типичный цыган черномазый!..
   Такой выходки никто не ожидал, и класс одобрительно загоготал:
   - Ай да Янкель! Сразу Цыгана угадал.
   - Коля, слышишь? Цыган издалека виден.
   Колька сам был немало огорошен ответом и уже собирался проучить  новичка,
как вдруг выступил Воробышек;
   - Чего пристаете к парню? Зануды грешные! Осмотреться не дадут.  -  Потом
он, уже обращаясь к Гришке, добавил: - Иди сюда, Янкель, садись со мной.
   - Да я совсем но Янкель, - протестовал Гришка, но Воробей  только  махнул
рукой. - Это уж, брат, забудь и думать! Раз прозвали Янкелем, значит  -  ша!
Теперь Янкель навеки!
   Гришка минуту постоял под злобным взглядом Кольки, мысленно  взвешивая  -
схватиться с ним или нет, потом решил, что невыгодно, и пошел за Воробьем.
   - Ты Цыгана не бойся. Он сволочь порядочная, но мы ему намылим  шею,  зря
беспокоишься. А тебя он теперь не тронет, - тихо  проговорил  Воробей,  сидя
рядом с Гришкой.
   Гришка молчал  и  только  изредка  улавливал  краем  уха  зловещий  шепот
черномордого противника:
   - Янкель пришел. Янкель воюет.
   Но класс не поддержал Кольку. Янкель уже  завоевал  сочувствие  ребят,  к
тому же не в обычае шкидцев было травить новичков.
   Где-то за стеной зазвенел колокольчик.
   - Уроки начинаются, - объяснил Воробей и добавил: - Теперь, Янкель, мы  с
тобой все время будем сидеть на этой парте. Хорошо?
   - Хорошо, - удовлетворенно кивнул  Янкель  и  впервые  почувствовал,  что
наконец-то найден берег, найдена тихая пристань, от которой он теперь  долго
не отчалит.
   За стеной звенел колокольчик.

   ТАБАК ЯПОНСКИЙ
   Янкель дежурный. - Паломничество в кладовую. - Табак японский. -  Спальня
пирует. - Роковой обед. - Скидавай пальто. - Янкель-живодер. - Око за око. -
Аудиенция у Викниксора. - Гога-Азеф. - Смерть Янкелю? - Мокрая идиллия.
   Как показало время,  Викниксор  был  прав,  когда  отрекомендовал  нового
воспитанника даровитым, способным парнишкой.
   Так как способный Янкель уже около недели жил в  Шкиде,  то  решили,  что
пора испробовать его даровитость на общественной работе.
   Особенно большой общественной работы в то время в Шкиде не было, но среди
немногих общественных  должностей  была  одна  особо  почетная  и  важная  -
дежурство по кухне.
   Дежурный, назначавшийся из воспитанников, прежде всего обязан был  ходить
за хлебом и другими продуктами в кладовую,  где  седенький  старичок  эконом
распоряжался желудками своих питомцев.
   Дежурный получал продукты на день и относил их на кухню к  могущественной
кухарке, распределявшей с ловкостью фокусника скудные пайки крупы и  селедок
таким образом, что выходил не только обед из двух блюд, но  еще  и  на  ужин
кое-что оставалось.
   Янкеля назначили дежурным, но так как  это  поле  деятельности  ему  было
незнакомо,  то  к  нему  приставили  помощником  и  наставником  еще  одного
воспитанника - Косаря.

   * * *
   Когда зимние лучи солнца робко запрыгали по стенкам спальни,  толстенький
и  меланхоличный  Косарь  хмуро  поднялся  с  койки  и,  натягивая   сапоги,
прохрипел:
   - Янкель, вставай. Ты дежурный.
   Вставать не хотелось: кругом, свернувшись  калачиком,  распластавшись  на
спине или уткнувшись носом в подушку, храпели восемь молодых чурбашек, и так
хотелось закутаться с головой в теплое одеяло и похрапеть еще полчаса вместе
с ними.
   За стеной брякал рояль. Это Верблюдыч, проснувшийся  с  первым  солнечным
лучом, разучивал свою гамму. Верблюдыч сидел за роялем, - это означало,  что
времени восемь часов.
   Янкель лениво зевнул и обратился к Косарю:
   - Курить нет?
   - Нету.
   Потом оба кое-как оделись и двинулись в кладовку.
   Кладовая  находилась  на  чердаке,  а  площадкой  ниже,  в  однокомнатной
квартирке, жил эконом. От лестницы эту  квартиру  отделял  довольно  длинный
коридор, дверь в который была постоянно замкнута на ключ, и нужно было долго
стучаться, чтобы эконом услышал.
   Янкель и Косарь остановились  перед  дверью  в  коридор.  Косарь,  лениво
потягиваясь, стукнул кулаком по  двери,  вызывая  эконома,  и  вдруг  широко
раскрыл заспанные глаза.
   Дверь открылась от удара.
   - Ишь ты, тетеря. Забыл закрыть,  -  покачал  головой  Косарь  и,  знаком
позвав Янкеля, пошел в темноту.
   Добрались ощупью до другой двери, открыли и  вошли  в  прихожую,  залитую
солнечным светом.
   В прихожей было так тепло и уютно, что заспанные  общественники  невольно
медлили входить в комнату эконома, наслаждаясь минутами покоя и одиночества.
   В этот момент и случилось то простое, но памятное дело, в котором  Янкель
впервые выказал свои незаурядные способности.
   Косарь стоял и силился побороть необычайную сонливость, упорно  направляя
все мысли к одному: надо войти к эконому. В момент,  когда,  казалось,  сила
воли поборола в нем лень и когда он хотел  уже  нажать  ручку  двери,  вдруг
послышался голос Янкеля, странно изменившийся до шепота:
   - Курить хочешь?
   Хотел ли курить Косарь? Еще бы не хотел! Поэтому вся  энергия,  собранная
на то, чтобы открыть дверь, вдруг сразу вырвалась в повороте к  Янкелю  и  в
энергичном возгласе:
   - Хочу!
   - Ну, так, пожалуйста, кури. Вон табак.
   Косарь проследил за взглядом Янкеля и замер, упершись глазами в стол.
   Там  правильными  рядами  лежали  аккуратненькие  коричневые  четвертушки
табаку. По обложке наметанный глаз курильщика определил: высший сорт Б.
   Пачек сорок - было мысленное заключение практических математиков.
   Взглянули друг на друга и решили, не сговариваясь: 40 - 2 = 38. Авось  не
заметят недостачи.
   Так же молча подошли к столу и, положив  по  пачке  в  карман,  вышли  на
цыпочках из комнаты.

   * * *
   Сонную тишину спальни нарушил треск двери, и два  возбужденных  шпаргонца
ворвались в комнату.
   - Ребята, табак!
   Восемь голов мгновенно вынырнули из-под одеял, восемь пар глаз заблестело
масляным блеском, узрев в поднятых руках Косаря и Янкеля аппетитные пачки.
   Первым оправился Цыган. Быстро вскочив с койки и исследовав вблизи  милые
четвертушки, он жадно спросил:
   - Где?
   Дежурные молча мотнули головами по направлению к комнате  эконома.  Цыган
сорвался с места и скрылся за дверьми.
   Спальня притихла в томительном ожидании.
   - Ура, сволочи! Есть!
   Громоносцев влетел победоносно, размахивая двумя пачками табаку.
   Пример заразителен, и никакие силы уже не могли сдержать оставшихся.
   Решительно всем захотелось иметь по четвертке  табаку,  и,  уже  забыв  о
предосторожностях, спальня сорвалась и,  как  на  состязаниях,  помчалась  в
заветную комнату...
   Через пять минут Шкида ликовала.
   Каждый ощупывал,  мял  и  тискал  злосчастные  пакетики,  так  неожиданно
свалившиеся к ним.
   Черный, как жук, заика Гога, заядлый курильщик, страдавший больше всех от
недостатка курева и собиравший на улице  "чиновников",  был  доволен  больше
всех. Он сидел в углу и, крепко сжимая коричневую четвертку,  безостановочно
повторял:
   - Таб-бачок есть. Таб-бачок есть.
   Янкель, забравшись на кровать, глупо улыбался и пел:
   Шинель английский,
   Табак японский,
   Ах, шарабан мой...
   На радостях даже не  заметили,  что  на  подоконнике  притулилась  лишняя
пачка, пока Цыган не обратил внимания.
   - Сволочи! Чей табак па подоконнике? У всех есть?
   - У всех.
   - Значит, лишняя?..
   - Лишняя.
   - Ого, здорово, даже лишняя!
   - Тогда лишнюю поделим. А по целой пачке заначим.
   - Вали!
   - Дели. Согласны.
   Лишнюю четвертку растерзали на десять частей.  Когда  дележку  закончили,
Цыган грозно предупредил:
   - Табак заначивайте скорее. Не брехать.  Приходящим  ни  слова  об  этом.
Поняли, сволочи? А если кого запорют, сам и отвиливай, других не выдавай.
   - Ладно. Вались. Знаем...
   В это утро воспитатель Батька, войдя в спальню, был чрезвычайно обрадован
тем обстоятельством, что никого не надо было  будить.  Все  гнездо  было  на
ногах. Батька удовлетворенно улыбнулся и поощрительно сказал:
   - Здорово, ребята! Как вы хорошо, дружно встали сегодня!
   Цыган, ехидно подмигнув, загоготал:
   - Ого, дядя Сережа, мы еще раньше можем вставать.
   - Молодцы, ребята. Молодцы.
   - Ого, дядя Сережа, еще не такими молодцами будем.
   Между тем Янкель и Косарь снова пошли в кладовую.
   Эконом еще ничего не подозревал. Как всегда ласково улыбаясь, он не спеша
развешивал продукты и между делом справлялся о новостях в школе,  говорил  о
хорошей погоде, о наступивших морозах и даже дал обоим шкидцам по маленькому
куску хлеба с маслом.
   Янкель молчал, а Косарь  хмуро  поддакивал,  но  оба  вздохнули  свободно
только тогда, когда вышли из кладовой.
   Остановившись у  дверей,  многозначительно  переглянулись.  Потом  Янкель
сокрушенно покачал головой и процедил:
   - Огребем.
   - Огребем, - поддакнул Косарь.

   * * *
   День потянулся по заведенному порядку.  Утренний  чай  сменился  уроками,
уроки - переменами, все  было  как  всегда,  только  приходящие  удивлялись:
сегодня приютские не стреляли у них, по обыкновению, докурить "оставочки", а
торжественно и небрежно закуривали свои душистые самокрутки.
   В четвертую перемену, перед обедом, Янкель забеспокоился:  пропажа  могла
скоро открыться, а у него до сих пор под подушкой лежал табак.  Подстегивали
его и остальные, уже успевшие спрятать свою добычу.
   Не переводя духа взбежал он по лестнице наверх в спальню, вытащил табак и
остановился в недоумении.
   Куда же спрятать? Закинуть па печку? Нельзя -  уборка  будет,  найдут.  В
печку - сгорит. В отдушину - провалится.
   Янкель выскочил в коридор, пробежал до ванной и влетел  туда.  Сунулся  с
радостью под ванну и выругался: кто-то предупредил его - рука нащупала чужую
пачку.
   В панике помчался он в пустой нижний зал, превращенный в сарай  и  сплошь
заваленный партами. С отчаянной решимостью сунул табак под ломаную кафедру и
только тогда успокоился.
   Спускаясь вниз, Янкель услышал  дребезжащую  трель  звонка,  звавшего  на
обод. Вспомнил, что он дежурный, и сломя голову помчался на кухню.
   Надо было нарезать десять осьмушек - порций  хлеба  для  интернатских,  -
ведь это была обязанность дежурного.
   Шкидский обед  был  своего  рода  религиозным  обрядом,  и  каждый  вновь
приходящий питомец должен был твердо заучить обеденные правила.
   Сперва в столовую входили воспитанники "живущие" и молча рассаживались за
столом. За другой стол садились "приходящие".
   Минуту сидели молча, заложив руки за спины, и ерзали голодными глазами по
входным дверям, ведущим в кухню.
   Затем появлялся завшколой с тетрадочкой в руках и начинался второй акт  -
перекличка.
   Ежедневно  утром  и  вечером,  в  обед  и  ужин  выкликался  весь  состав
воспитанников, и каждый должен был отвечать: "Здесь". Только  тогда  получал
он право есть, когда перед его фамилией вырастала "птичка", означающая,  что
он действительно здесь, в столовой, и что  паек  не  пропадет  даром.  Затем
дежурный вносил па деревянном щите осьмушки и клал  перед  каждым  на  стол.
После этого появлялась широкоскулая, рябоватая Марта, разливавшая неизменный
пшенный суп на селедочном отваре и  неизменную  пшенную  кашу,  потому  что,
кроме пшена да селедок, в кладовой никогда ничего не  было.  Постное  масло,
которым была заправлена каша, иногда заменял тюлений жир.
   По сигналу Викниксора начиналось всеобщее сопение, пыхтение  и  чавканье,
продолжавшееся, впрочем, очень недолго,  так  как  порции  супа  и  каши  не
соответствовали  аппетиту  шкидцев.  В  заключение,  на  сладкое,  Викниксор
произносил речь. Он говорил или о последних событиях за стенами школы, или о
каких-нибудь своих новых планах  и  мероприятиях,  или  просто  сообщал,  на
радость воспитанникам, что ему удалось выцарапать для школы несколько  кубов
дров.
   Точка в точку то же повторилось и в день дежурства Янкеля, но  только  па
этот раз речь Викниксора была  посвящена  вопросам  этическим.  С  гневом  и
презрением  громил  завшколой  ту  часть  несознательных  учеников,  которая
предается отвратительному пороку