ском
институте для нервных больных".
   Но  "водо-свето-  и  воздухолечения"  Королев  не  получил.   Сергиевская
рассыпалась, и он попал в Шкиду.
   В Шкиде две первые характеристики не подтвердились. Королев  не  воровал,
вел себя прилично и бузил в меру.  Незаметно  было  в  нем  также  и  следов
"умственного переутомления".
   Лишь в одном  отзыв  профессора  Грибоедова  оказался  правильным.  Мишка
Королев страдал неврастенией и бессонницей.
   В эти бессонные ночи он безумствовал, был сам не свой. Ругал воспитателей
последними словами,  балагурил,  плакал...  А  выспавшись,  "опохмелившись",
каялся и снова становился "нормально-дефективным".
   Таков Королев Михаил.
   Третий тип - Старолинский.
   Он - низенького роста. Лицо у него совсем детское, а манера  одеваться  и
фигура  делают  его  похожим  на  старорежимного  гимназистика.  У  Володьки
Старолинского отца не было,  были  лишь  мать  и  отчим,  ломовой  извозчик.
Старолинский  тоже  неврастеник.  Страдает   клептоманией;   когда   находят
припадки, ворует что попало; кроме того, он самый неисправимый картежник...
   На Сергиевскую Старолинский попал, как и товарищи его, за воровство  и  в
Шкиду пришел со скверной репутацией.
   Четвертый - Тихиков.
   Сергиевская его характеризует так:
   "Тихиков Евгений - мальчик из интеллигентной семьи, круглый сирота, имеет
дядю. Тихиков - очень  способный  мальчик,  все  усваивает  легко  и  хорошо
занимается, но не чужд лени.  К  товарищам  относится  хорошо,  но  держится
несколько особняком. Не терпит общих  прогулок  и  всегда  под  каким-нибудь
предлогом старается остаться дома. Со  старшими  сдержан,  возражает  всегда
логично и почти не грубит. В классе сидит прилично. Курит, порой  увлекается
карточной игрой, не  чужд  спекуляции,  но  вообще  мальчик  любознательный,
отзывчивый, серьезный и несколько замкнутый".
   У Тихикова  треугольная  голова,  высокий  лоб,  коротенькая,  нескладная
фигура. В Шкиде до конца  дней  своих  Тихиков  оставался  замкнутым,  бузил
редко.
   Четверка пришла в Шкиду крепко спаянной в неделимый союз.  Думали  сообща
отстаивать свои интересы. Наученные опытом Сергиевской, не ожидали встретить
хороший прием.
   Но ошиблись. Встретили их очень хорошо, как  впрочем,  встречали  и  всех
других.
   С первого же дня Джапаридзе, как самый  развитой,  примкнул  к  "верхам".
Узнав, что в Шкиде издаются журналы, он  заявил  о  своем  желании  издавать
журнал "Шахматист". Вероятно, узрев  в  этом  какую-либо  для  себя  выгоду,
Янкель заключил с ним сламу.
   Королев  вошел  в  сламу  с  Купцом,  а  Старолинского  взял   под   свое
покровительство Пантелеев.
   Лишь один Тихиков остался  без  друзей  закадычных.  Вечно  сидел  он  за
партой, читал Майн Рида или Жюля Верна и что-то все  время  жевал...  Жевал,
пережевывал, отрыгал и икал. За это впоследствии он получил кличку Жвачное.
   Четверка  принесла  с  собой  старые   клички:   Королев   -   Флакончик,
Старолинский - Мальчик, Тихиков - Адмирал, а Джапаридзе - кличку непечатную.
   В  Шкиде  лишь  одному  Тихикову  удалось  сохранить  прозвище   Адмирал,
остальных переименовали в первый же день их прихода.
   - Джапаридзе - слишком длинно, - заявил Японец. - А похабных кличек мы не
даем. Поэтому назовем тебя просто Дзе.
   - Ваше дело, - согласился грузин, - Дзе так Дзе.
   Старолинского тот же Японец назвал почему-то  Голым  барином.  Звали  его
впоследствии Голый барин, Барин, Голый, и просто Голенький.
   Королева  прозвали  Кальмотом  за  то,  что  он  вместо  "кусок"  говорил
"кальмот":
   - Дай мне кальмот хлебца.
   Или:
   - Одолжи кальмотик сахарина.
   Одновременно с Сергиевской четверкой пришел в Шкиду и Кубышка,  бесшумный
человечек с пухлым лицом и туманным прошлым.

   САША ПЫЛЬНИКОВ
   Косталмед, действует. - На гимнастику, живо! - Исцеление  прокаженных.  -
"Альте камераден". - Мюллеровская гимнастика. - Манна небесная  на  классной
печке. - Парень с бабьим лицом. - Туфля. - Жест налетчика. - Недотыкомка.
   Прозвенел звонок, кончилась перемена. В класс четвертого отделения  вошел
Косталмед, он же Костец.
   - На гимнастику, живо!
   Ребята нехотя поплелись из класса.
   - Живо! - подгонял Костец, постукивая круглой полированной палочкой.
   Когда все вышли из класса, за партами остались сидеть Японец и Янкель.
   - А вы что? - подняв брови, спросил Костец.
   - Не можем, - скривив лицо, проговорил Японец. - У нас ноги болят.
   Больные шкидцы по приказанию Викниксора освобождались от гимнастики.
   - Покажите, - сказал Костец.
   Японец, прихрамывая, подошел к воспитателю и поднял босую ногу.  Нога  на
пятке пожелтела, вздулась, и в самом центре образовалось  отвратительное  на
вид нагноение.
   - Нарыв в последней стадии, - стонущим голосом отрекомендовал Японец. - В
уборную еле хожу, не только что на гимнастику.
   - Ладно, оставайся, - сказал Костец. - А ты? - обратился он к Янкелю.
   Янкель чуть ли не на четвереньках подполз к халдею.
   - Сил нет, - прохрипел он. - Замучила, чертова гадина.
   Он загнул брюки. На изгибе колена и дальше  к  бедру  проходил  страшный,
красный с синеватыми прожилками шрам.
   - Где это тебя угораздило? - поморщившись, спросил Костец.
   - Дрова пилил, - ответил Янкель. - Пилой. Ходить не могу, дядя Костя, тем
более упражнения делать.
   - Оставайся, - согласился Костец и вышел из класса.
   Когда он вышел, Янкель, плотно закрыв за ним дверь, сказал:
   - Ну, брат, сейчас, пожалуй, можно и вылечиться.
   С этими словами он подошел к  своей  парте,  загнул  брюки  и,  помусолив
ладонь, одним движением руки смыл страшную рану.
   То же самое сделал и Японец.
   Исцелившись, оба уселись за парты. Японец вынул книгу, а Янкель - начатый
журнал.
   Этот способ отлынивания  от  гимнастики  был  придуман  Янкелем;  он  же,
обладая способностями рисовальщика, художественно разрисовывал, за небольшую
плату, язвы, раны, опухоли и прочее.
   Костец верил, что эти болезни - настоящие. И  сейчас,  когда  воспитатель
поднимался наверх в гимнастический зал,  его  душа  под  грубой  казарменной
оболочкой халдея была преисполнена состраданием к несчастным мученикам.
   А в гимнастическом зале уже собрались ребята.  Когда  вошел  Костец,  они
визжали, возились и слонялись без дела по большому залу.
   - Ста-новись! - закричал Костец.
   Ребята зашевелились, как муравьи, и в конце концов выстроились по ранжиру
в прямую линию.
   Первым  с  правого  фланга  стоял  Купец,  за  ним  Цыган,  Джапаридзе  и
Пантелеев.  За  Пантелеевым  обычно  становился  Янкель,  сейчас  же   место
оставалось свободным, и Костец скомандовал:
   - Сомкнись!
   Шеренга сомкнулась.
   - Равнение на... пра-во!
   Все головы, за исключением головы Воробья, повернулись в правую  сторону,
Воробей же задумался и прослушал команду.
   - Воробьев, выйди из строя, - приказал Косталмед.
   Воробей вышел.
   - Имеешь запись в "Летопись", - сообщил Костец  и  добавил:  -  Стань  на
место.
   Добившись, чтобы шеренга выстроилась  в  идеально  прямую  линию,  Костец
повернул ее направо.
   Третьеклассник Бессовестин, хорошо игравший на рояле  и  благодаря  этому
плохо учившийся, уселся за пианино.
   - Шагом марш! - скомандовал Костец.
   Бессовестин заиграл старинный марш "Альте камераден", и под  звуки  марша
три десятка босых ног заходили вдоль стен зала.
   Шли гуськом. Впереди выступал Купец: шел он лучше  всех,  имел  выправку,
полученную еще в корпусе. Не успевая  в  других  предметах,  Купец  страстно
любил гимнастику.
   Остальные  шли  не  так  молодцевато,  лишь  Пантелеев,   Дзе   и   Цыган
подделывались под Купца, хотя и не совсем удачно. Зато  Воробей,  получивший
запись в "Летопись", бузил. Он  шел  не  в  ногу,  растягивал  интервалы  и,
очутившись за спиной Костеца, показывал ему кукиш или язык.
   -  Левой,  левой,  -  командовал  Костец,  отстукивая  такт  полированной
палочкой. - Левой, левой. Раз, два, раз, два...
   Осеннее  солнце  тускло  отражалось  в  паркетных  квадратах   и   белыми
пятнышками бегало на выкрашенных под мрамор стенах...
   - На-а гимнастику... выходи!
   Купец, дойдя до середины стены, круто повернул налево.
   У противоположной стены шеренга разошлась через одного в разные стороны и
сошлась уже парами, а затем четверками.
   - Стой! Отделение, разом-кнись!
   Отделение разомкнулось.
   Ребята расположились на квадратах паркета, как фигуры на шахматной доске.
   - Вольно!
   Купец выставил ногу вперед, руки заложил за спину.  Остальные  стали  как
попало. Большинство принялось подтягивать спустившиеся во  время  маршировки
брюки, поправлять ремни, сморкаться и кашлять.
   - Смирно! Первое упражнение! На-чи-най!
   Бессовестин заиграл вальс.
   Под такт костецовской  палочки  ребята  принялись  выделывать  сокольские
упражнения, потом мюллеровские упражнения, потом шведскую гимнастику.

   * * *
   - Шамать хотца, - сказал Японец, захлопнув книгу.
   Янкель перевел взгляд с лошади, которую он рисовал, на Японца и ответил:
   - Да-с, пожрать бы не мешало.
   - У тебя нет?
   Янкель махнул рукой.
   - В четверг-то... Было бы, брат, так давно бы нажрался.
   Он уныло заглянул в пустой ящик парты, потом пошманал по чужим партам,  -
везде было пусто.
   - Хоть бы корочку где найти.
   Вдруг Японец хлопнул себя по лбу.
   - Идея! Помнишь, Курочка рассказывал, что у них в классе, на печке...
   Янкель вскочил.
   - И правда, идея!..
   Оба подскочили к печке и взглянули наверх.
   - Эх, черт, - вздохнул Янкель, - как бы туда залезть?
   - Вали, подсади меня. Я тебе на плечу стану.
   - Идет.
   Янкель нагнулся и уперся руками в колени.  Японец  взобрался  к  нему  на
плечи.
   - Еще немного поднимись.
   Янкель стал на цыпочки.
   - Хватит!
   Японец уцепился руками за карниз печки и заглянул в пыльное углубление.
   - Ну как? - спросил Янкель, разглядывая грязный пол.
   Японец минуту копошился, потом раздался радостный возглас:
   - Есть!
   - Что?
   - Булка белая... еще булка... кусок сахару... хлеб... Да тут целый  склад
огрызков.
   - Вали, кидай!
   На пол упало что-то тяжелое, твердое как камень. Потом посыпался каменный
дождь...
   Посыпались заплесневелые, окаменевшие остатки  завтраков,  которые  сытые
ученики коммерческого  училища  забрасывали  когда-то  на  печку.  Последний
огрызок - булка с прилипшим к ней и затвердевшим, как каменный уголь, куском
колбасы - ударился о пол. Японец уже собирался спрыгнуть с  Янкелевых  плеч,
когда раздался окрик:
   - Это что такое?!
   Янкель от неожиданности вздрогнул и опустил  руки.  Пирамида  рухнула.  В
дверях класса стоял Викниксор. Рядом с ним стоял парнишка лет  пятнадцати  с
широким бабьим лицом, торчащими в стороны жесткими волосами, одетый в  серую
куртку и подпоясанный ремнем с серебряной гимназической пряжкой.
   - Что это такое? - повторил Викниксор. - Где класс?
   - На гимнастике, - тихо ответил Янкель.
   - А вы что?
   - Ноги болят, - чуть ли не шепотом проговорил Янкель.
   Викниксор нахмурился.
   - Ноги болят? Вот как... А на печку зачем лазили? Лечиться?
   Противники мюллеровских упражнений и шведской гимнастики молчали.
   - Оба в пятом разряде, - объявил Викниксор. - А сейчас марш наверх.
   Товарищи в сопровождении Викниксора и незнакомца с бабьим лицом поднялись
наверх. В гимнастическом зале ребята опять  маршировали.  Бессовестин  играл
марш на мотив известной песни:
   По улицам ходила
   Большая крокодила,
   Она, она
   Голодная была.
   При появлении Викниксора Костец скомандовал:
   - Стой! Смирно!
   Ребята остановились. Викниксор подошел к Костецу и громко спросил:
   - Почему Черных и Еонин оставались в классе?
   - Они больны, Виктор Николаевич, - ответил воспитатель.
   Викниксор нахмурился.
   - Неправда, они совершенно здоровы.
   - Не может быть, Виктор Николаевич! Я сам видел...
   - А я вам говорю, что они здоровы.
   Потом Викниксор повернулся к классу.
   - Ребята, Еонин и Черных переводятся в пятый разряд за симуляцию  болезни
и отлынивание от занятий. Пусть это послужит вам  уроком.  В  следующий  раз
больные должны представлять удостоверение лекпома.
   Янкель и Японец уже стали в строй. У  дверей  остался  стоять  незнакомый
парнишка в серой куртке.
   Викниксор вспомнил о нем и отрекомендовал:
   - А это ваш новый товарищ Ельховский Павел... Ельховский, - обратился  он
к новичку, - стань в ряды.
   Новичок смущенно и нерешительно подошел к строю.
   - Стань по ранжиру, после Черных, - сказал Костец.
   Строй разомкнулся, и Ельховский стал в спину Янкелю. Сзади него  оказался
Японец.
   Викниксор вышел из зала, зачем-то вызвав и Костеца.
   - Как тебя зовут, сволочь? - спросил Японец у новенького.
   - Почему сволочь? - удивился тот. Голос у него оказался тонким и каким-то
необыкновенно писклявым.
   - Почему сволочь? - переспросил Японец. -  Да  потому,  что,  гадина,  мы
из-за тебя засыпались. Не приди ты, ничего бы не было.
   - Не логично, - пропищал Ельховский. - Я не виноват, что так случилось.
   - "Не логично"... А тут изволь в пятом разряде сиди, -  вмешался  Янкель,
не успевший даже подзавернуть хлебных огрызков и предвкушавший  удовольствие
просидеть без отпуска, а следовательно, и впроголодь, в течение пяти недель.
   В зал вошел Костец. Был он хмур и насуплен,  -  по-видимому,  получил  от
начальства выговор.
   - Смирно!
   Снова класс заходил вкруговую по залу. Снова из-под пальцев  Бессовестина
полились звуки марша:
   Увидела француза
   И хвать его за пузо, -
   Она, она
   Голодная была.
   Японец злился. Он чувствовал, что сам виноват в  случившемся,  но,  желая
выместить на ком-нибудь злобу, стал  преследовать  новичка  Ельховского.  Он
наступал новичку на ноги,  отчего  у  того  сваливались  тряпичные  домашние
туфли, и украдкой шпынял его кулаком в спину... Ельховский сперва  решил  не
обращать внимания на выходки Японца, но, когда эти выходки стали  переходить
меру, он запищал:
   - Отстань!
   Японец  еще  больше  обозлился  и  с  силой  наступил  па  ногу  новичка.
Ельховский дернул ногой, застежка туфли лопнула, и туфля осталась на полу.
   Выходка Японца была бы замечена, и он  был  бы  еще  больше  наказан,  не
прозвени в этот самый миг звонок.
   Ребята, наблюдавшие еще во время  маршировки  за  преследованием  Японцем
новичка, обступили Ельховского.
   Тот сидел на корточках, склонившись  над  разорванной  туфлей.  Лицо  его
сжалось в гримасу: казалось, что вот-вот он расплачется.
   Но он не заплакал. Вместо этого он стал чихать. Чихал он как-то особенно,
корчил лицо, жмурился, и звук чоха у него получался  какой-то  необыкновенно
нежный:
   - Апсик!..
   Чихал он часто, с  определенными  промежутками.  Ребята  окружили  его  и
смотрели с недоумением и любопытством.
   - Что это с ним? - испуганно спросил Японец.
   - Чихает, - ответил Янкель.
   - Вижу, что чихает, а зачем чихает?
   - Так, должно быть, привычка... наследственность.
   - Чихун, - сказал кто-то.
   Купец нагнулся и больно щелкнул Ельховского  в  затылок.  Тогда  выступил
Ленька Пантелеев.
   - Чего издеваетесь над человеком? - сказал он. - Тебя небось,  Купец,  не
мучили, когда новичком был?!
   Класс расхохотался.
   - И  смешного  ничего  нет,  -  покраснев,  заявил  Пантелеев.  -  Нечего
хвастаться своей гуманностью, хорошим отношением к новичкам, когда  сами  их
бьете... Разве не правда?
   Никто не ответил. Все молчали, молчание же, как известно,  служит  знаком
согласия.
   Ельховский тем временем напялил искалеченную туфлю,  поднялся,  чихнул  в
последний раз и, тоскливо оглядев ребят, остановил признательный  взгляд  на
Пантелееве.
   В коридоре, когда ребята расходились  по  классам,  Пантелеев  подошел  к
новичку.
   - Будем сламщиками, - сказал он. - Сламщиками у нас зовут  друзей.  Будем
друзьями... Идет?
   Ельховский не ответил, только кивнул головой. Пантелеев протянул сламщику
руку, тот крепко пожал ее.

   * * *
   Панька Ельховский родился в Смоленске.
   Панькин отец, учитель начальной городской школы, принадлежал к числу  тех
людей, которых не любит начальство. Начальство не любит людей слишком умных,
замкнутых и свободомыслящих. Панькин отец был умный  и  свободомыслящий:  он
принадлежал  к  местному  социал-демократическому  кружку.  За  это  он  был
отстранен от должности учителя, проще сказать -  изгнан.  Он  целиком  отдал
себя революционному делу, семья же голодала, дети росли. Отец искал  работы,
но не мог найти ее. Мать стирала в  господских  домах,  мыла  полы.  Детство
Паньки - нерадостное детство.
   В 1917 году Панькиного отца убили на улице казаки. Панька жил с  матерью,
потом мать отдала его в приют; там он пробыл до  1921  года.  Потом  старший
брат Паньки, краском, поехал в Питер в Военную  академию,  а  через  полгода
выписал в Петроград и семью - мать, сестру и братишку Паньку. Панька пожил с
месяц, не больше, дома и забузил, забузил отчаянно, так как  был  истериком.
Брат попробовал воздействовать на него сам - не помогло; тогда он  обратился
в отдел народного образования. И Панька попал в Шкиду.
   Шкида его встретила  недружелюбно,  но  потом,  узнав  поближе,  полюбила
крепко, пожалуй крепче, чем кого-либо. Он был парень  добрый,  необыкновенно
отзывчивый, по-шкидски честный, а главное - любил бузить. Буза же была,  как
известно, культом поклонения шкидцев.
   На другой день после прихода  Ельховского  Шкида  должна  была  совершить
еженедельное паломничество в баню. Все четыре отделения выстроились в  зале,
устроили перекличку. Не хватало одного новичка. На его  розыски  был  послан
Алникпоп. Через минуту он вернулся и, подойдя к  Викниксору,  что-то  сказал
ему. Викниксор покраснел, сорвался с места  и  побежал  в  четвертый  класс.
Панька Ельховский сидел на новом своем месте, за партой Пантелеева, и  читал
книгу. При входе Викниксора он даже не поднял  головы.  Викниксор  мгновение
стоял ошеломленный, потом закричал:
   - Встать!
   Ельховский посмотрел на него, отложил книгу, но не встал.
   - Встать, тебе говорят! - уже заревел завшколой.
   - Чего вы кричите-то? - не повышая голоса,  проговорил  Панька  и  встал,
держась руками за крышку парты.
   - Ты почему не идешь  наверх?  -  гневно  спросил  Викниксор,  подходя  к
Панькиной парте. Тот, не двинувшись с места, ответил:
   - А что мне там делать?
   - Что делать? В  баню  идти,  вот  что.  Все  уже  собрались,  а  ты  тут
прохлаждаешься.  Не  думай,  что  ты  здесь  можешь  делать  что   хочешь...
Пожалуйста, не рассуждай, а марш наверх!
   - Ничего подобного, - ответил Панька и, сев за парту, углубился в чтение.
   Викниксор, как тигр, кинулся к нему и впился руками в плечи.
   - Нет, ты пойдешь, скотина! - заревел он и вытащил Паньку из-за парты.
   Панька стал отбиваться. На шум сбежались воспитатели и ребята.
   - Я тебе покажу!.. - кряхтел Викниксор  и  пытался  вытолкнуть  Паньку  в
коридор. Тот вырвался красный, взлохмаченный.
   - Подлец! - заорал он, потом сморщил лицо и заплакал.
   Викниксор, тоже красный и помятый, поднял голову и, отдуваясь, прошипел:
   - Пятый разряд!
   Потом вышел из класса.
   Этот случай создал славу новичку. Никто не понимал, почему  он  отказался
идти в баню и забузил, но это, по шкидскому мнению, и было верхом геройства:
бузить ради бузы. С этого момента никто  уже  не  думал  обижать  его,  хотя
обидеть его мог всякий. Был он мягкотел и  лишь  в  редких,  неизвестно  чем
вызванных случаях делался вспыльчив и груб, да и  то  лишь  по  отношению  к
начальству.
   В те дни четвертое отделение увлекалось книгами Федора Сологуба. В  одном
из романов этого некогда известного писателя  выведен  женоподобный  мальчик
Саша Пыльников. Японец указал  товарищам  на  сходство  Ельховского  с  этим
типом.  Паньку  прозвали  Сашей  Пыльниковым,  взамен  утвердившегося   было
прозвища Чихун...
   Впоследствии звали его ещ