присела  у  стола
первого отделения и завязала с малышами разговор.
   - Сколько тебе лет? - спросила она у Якушки.
   - Десять, - ответил тот.
   - За что попал в школу?
   - Воровал, - сказал Якушка и покраснел.
   Лилина минуту подумала.
   - А сейчас ты что делаешь в школе?
   - Учусь, - ответил  Якушка,  еще  больше  краснея.  Лилина  улыбнулась  и
потрепала его, как девочку, по щеке.
   - А  ты  за  что?  -  обратилась  она  к  Кондрушкину,  тринадцатилетнему
дегенерату с квадратным лбом и отвисшей нижней челюстью.
   - Избу поджег, - хмуро ответил он.
   - Зачем же ты ее поджег?
   Кондрушкин, носивший кличку Квадрат, тупо  посмотрел  в  лицо  Лилиной  и
ответил:
   - Так. Захотелось и поджег.
   Подошел Викниксор.
   - Этот у нас всего два месяца, - сказал он. - Еще совсем не  обтесан.  Да
ничего,  отделаем.  Вот  тоже  поджигатель,   -   указал   он   на   другого
первоклассника - Калину. - Этот уже больше года у нас. За поджог в интернате
переведен.
   - Зачем ты сделал это? - спросила Лилина.
   Калина покраснел.
   - Дурной был, - ответил он, потупясь.
   Поговорив немного, Лилина вместе с Викниксором вышла из столовой. Немного
погодя к столу четвертого  отделения  подсел  Воробей,  бывший  в  то  время
кухонным старостой.
   Он был красен, как свекла, и видно  было,  что  ему  не  терпится  что-то
рассказать.
   - Здорово! - проговорил он наконец. - Чуть не влип.
   - Что такое? - спросил Японец.
   - Да Лилина... Не успел дежурный дверь отворить - влетает на кухню:
   - Староста?
   - Староста, говорю.
   - Сколько сегодня получено на день хлеба?
   А я, признаться, точно не помню, хотя в тетрадке и записано.
   - Два пуда восемь фунтов с половиной, говорю - наобум, конечно.
   Она дальше:
   - А мяса сколько?
   - Пуд десять, говорю.
   - Сахару?
   - Фунт три четверти.
   - Молодец, говорит, - и пошла.
   Все расхохотались.
   - Ловко! - воскликнул Янкель. - Ай да Воробышек!
   После обеда воспитатели скомандовали классам "построиться" и  отделениями
провели их в Белый зал. Там уже находилось человек десять гостей.
   От губоно, кроме Лилиной, присутствовали еще два человека -  от  комиссии
по делам несовершеннолетних и от соцвоса. Кроме того, были представители  от
шефов - Петропорта, от Института профессора Грибоедова и несколько студентов
из Института Лесгафта.
   Шкидцы, соблюдая порядок, расселись по местам.  Впереди  уселись  малыши;
четвертое отделение оказалось самым последним. Янкель и Пантелеев  притащили
из класса бумагу и чернила и засели за отдельным столом редакции.
   На сцену вышел Викниксор.
   - Товарищи! - сказал он. - Сейчас  у  нас  состоится  учет,  учет  знаний
наших, учет проделанной работы. Давайте покажем присутствующим здесь дорогим
гостям, что мы не даром провели время, что нами  что-то  сделано...  Откроем
учет.
   Слова Викниксора были встречены аплодисментами со всех скамеек.
   - Первым будет немецкий язык, - объявил  Викниксор,  уже  спустившись  со
сцены и заняв место в первом ряду, по соседству с гостями.
   На сцену поднялась Эланлюм.
   - Сейчас мы продемонстрируем наши маленькие успехи в разговорном немецком
языке, потом покажем сценку из "Вильгельма Телля". Ребята, - обратилась  она
к четвертому отделению, - пройдите сюда.
   Японец, Цыган, Кобчик, Купец и Воробей гуськом прошли на  сцену  и  стали
лицом к залу.
   Эланлюм обвела взором вокруг себя и, не найдя, по-видимому, ничего  более
подходящего, ткнула себя пальцем в нос и спросила у Купца:
   - Вас ист дас?
   Купец ухмыльнулся, смутился.  Он  был  по  немецкому  языку  последним  в
классе.
   - Нос, - ответил он, покраснев.
   Гости, а за ними и весь зал расхохотались. Эланлюм расстроилась.
   - Хорошо, что хоть вопрос понял, - сказала она. - Еонин, - обратилась она
к Японцу. - Вас ист даст? Антворте.
   - Дас ист ди назе, Элла Андреевна.
   - Гут. Вас ист дас? - обратилась она к Цыгану, указав на окно.
   - Дас ист дас фенстер, Элла Андреевна, -  ответил  Цыган,  снисходительно
улыбнувшись. - Вы что-нибудь посерьезнее, - шепнул он.
   - Нун гут... Вохин геест ду ам зоннабенд? - обернулась Эланлюм к Воробью.
   Воробей знал, что Эланлюм спрашивает, куда он пойдет в субботу, знал, что
пойдет в отпуск, но ответить не смог. За него ответил Еонин.
   - Эр гейт ин урлауб.
   - Гут, - удовлетворившись, похвалила немка.
   Так, перебрасывая с одного на  другого  вопросы,  она  демонстрировала  в
течение пятнадцати минут "успехи в разговорном немецком языке".
   Потом тем  же  составом  воспитанников  была  показана  сценка  из  пьесы
"Вильгельм Телль" па немецком языке. Гости от "Вильгельма  Телля"  пришли  в
восторг, долго аплодировали.
   За  немецким  языком  шел  русский  язык.  Гости  и   педагоги   задавали
воспитанникам вопросы, те отвечали.
   Потом  шли  древняя  и  русская  истории,   политграмота,   география   и
математика.
   Пантелеев и Янкель все это время усиленно работали  у  себя  в  "походной
редакции". Когда Викниксор объявил о перерыве и все собрались  вставать,  на
сцене появился Янкель.
   - Минутку, - сказал он. - Только что вышел экстренный номер газеты, висит
у задней стены, желающие могут прочесть.
   Все обернулись. На противоположной стене прилепился исписанный  печатными
синими  буквами  лист  бумаги.  Наверху,  разрисованный   красной   краской,
красовался заголовок:
   "Шкид"
   Однодневная газета, посвященная уч„ту
   Гости  и  шкидцы  обступили  газету.  Передовица,   написанная   Японцем,
разбирала учет как явление нового метода педагогики.
   Дальше шел портрет Лилиной в  профиль  и  стихи  Пыльникова,  посвященные
учету:
   Мы в учете видим себя,
   Учет - термометр наш.
   Науку, учебу любя,
   Мы грызем карандаш.
   Кто плохо учился год,
   Тому позор и стыд.
   Эй, шкидский народ,
   Не осрами республику Шкид!
   За стихами шла хроника учета. О каждом предмете был дан отдельный  отзыв.
Читающие были поражены последней рецензией:
   "Показанная  последним  блюдом  гимнастика   под   руководством   К.   А.
Меденникова  прошла  прекрасно.  Хорошая,  выдержанная   маршировка,   чисто
сделанные  упражнения.  Поразила  присутствующих   своей   виртуозностью   и
грандиозностью пирамида, изображавшая в своем построении  инициалы  школы  -
ШКИД".
   Все много смеялись, так как гимнастики еще не было.
   Лилина подошла к Янкелю.
   - Как же это вы умудрились, товарищ редактор, дать отзыв о том, чего  еще
не было? - улыбнувшись, спросила она.
   Янкель не смутился.
   - А мы и так знаем, - сказал он, - что гимнастика пройдет хорошо. Заранее
можно похвалить.
   Гимнастика действительно прошла хорошо. Упражнения были сделаны чисто,  и
пирамида "поразила присутствующих своей виртуозностью".
   На этом учет закончился. Гости разъехались. Викниксор собрал школу в зале
и объявил:
   - Все без исключения  -  в  отпуск.  Не  идущие  в  отпуск  -  гулять  до
двенадцати часов вечера.
   Старое здание школы дрогнуло от дружного ураганного "ура".
   Шкида бросилась в гардеробную.

   ШКИДА ВЛЮБЛЯЕТСЯ
   Весна и математика. - Окно в мир. - Дочь Маркони. - Неудачники.  -  Смотр
красавиц. - Победитель Дзе. - Кокетка с подсолнухами. -  Любовь  и  мыло.  -
Конец весне.
   -  Воробьев,  слушай  внимательно  и  пиши:  сумма  первых  трех   членов
геометрической пропорции равна двадцати восьми; знаменатель отношения  равен
четырем целым и одной второй,  третий  член  в  полтора  раза  больше  этого
знаменателя. Теперь остается найти четвертый член. Вот ты его и найди.
   Воробей у доски. Он берет мел и  грустно  обводит  глазами  класс,  потом
начинает писать формулу. Педагог ходит по классу и нервничает.
   - И вы решайте! - кричит он,  обращаясь  к  сидящим.  -  Нечего  головами
мотать.
   Но класс безучастен к его словам.  Лохматые  головы  рассеянны.  Лохматые
головы возбуждены шумом, что врывается в окна бурными всплесками.  На  улице
весна.
   Размякли мозги у старших от тепла и бодрого жизнерадостного шума,  совсем
разложились ребята.
   - Ну же, решай, головушка,  -  нетерпеливо  понукает  педагог  застывшего
Воробья, но тот думает о другом. Ему завидно, что другие сидят  за  партами,
ничего не делают, а он, как каторжник, должен искать четвертый член. Наконец
он собирает остатки сообразительности и быстро пишет.
   - Вот,
   - Неправильно, - режет халдей.
   Воробей пишет снова.
   - Опять не так.
   - Брось, Воробышек, не пузырься, опять неправильно, - лениво тянет Еонин.
   Тогда Воробей, набравшись храбрости, решительно заявляет:
   - Я не знаю!
   - Сядь на место.
   С облегченным вздохом Воробышек идет к своей парте и, усевшись,  забывает
о математике. По его мнению, гораздо интереснее слушать, как на парте  сзади
Цыган рассказывает о своих  вчерашних  похождениях.  Во  время  прогулки  он
познакомился  с  хорошенькой  девицей   и   теперь   возбужденно   об   этом
рассказывает.
   Его слушают с необычайным вниманием, и, поощренный, Цыган увлекся.
   - Смотрю, она на меня взглянула и улыбнулась,  я  тоже.  Потом  догнал  и
говорю: "Вам не скучно?" - "Нет, говорит, отстаньте!"  А  я  накручиваю  все
больше да больше, под ручку подцепил, ну и пошли.
   - А дальше? - затаив дыхание спрашивает Мамочка.
   Колька улыбается.
   - Дальше было дело... - говорит он неопределенно.
   Все молчат, зачарованные, прислушиваясь к шуму улицы и  к  обрывкам  фраз
математика.
   Джапаридзе уже несколько раз украдкой приглаживает волосы и  представляет
себе,  как  он  знакомится  с  девушкой.  Она  непременно  будет  блондинка,
пухленькая, и носик у нее будет такой... особенный.
   На Камчатке Янкель, наслушавшись Цыгана,  замечтался  и  гнусавит  в  нос
романс:
   Очи черные, очи красные,
   Очи жгучие и прекрасные,
   - Черных, к доске!
   Как люблю я вас...
   - Черных, к доске!
   Грозный голос преподавателя ничего  хорошего  не  предвещает,  и  Янкель,
очнувшись, сразу взвешивает в уме все шансы на двойку. Двойку он и получает,
так как задачу решить не может.
   - Садись на место. Эх ты, очи сизые! - злится педагог.
   Звонок прерывает его слова. Сегодня математика была последним  уроком,  и
теперь шкидцы свободны, а через час первому и  второму  разряду  можно  идти
гулять.
   Едва захлопнулась дверь за педагогом,  как  класс,  сорвавшись  с  места,
бросается к окнам.
   - Я занял!
   - Я!
   - Нет, я!
   Происходит  горячая  свалка,  пока  все  кое-как   не   устраиваются   на
подоконниках.
   Лежать на окнах стало любимым занятием шкидцев. Отсюда они  жадно  следят
за сутолокой весенней улицы. Они переругиваются со сторожем, перекликаются с
торговками, и это им кажется забавным.
   - Эй, борода! Соплю подбери. В носу тает, - гаркает Купец на всю улицу.
   Сторож  вздрагивает,  озирается  и,  увидев  ненавистные  рожи   шкидцев,
разражается градом ругательств:
   - Ах вы, губошлепы проклятые! Ужо я вам задам.
   - О-го-го! Задай собачке под хвост,
   - Дядя! Дикая борода!
   На  противоположной  стороне  стоят  девчонки-торговки;   они   хихикают,
одобрительно поглядывая на ребят. Шкидцы замечают их.
   - Девочки, киньте семечка.
   - Давайте деньги.
   - А нельзя ли даром?
   - Даром за амбаром! - орут девчонки хором.
   Закупка подсолнухов происходит особенно,  по-шкидски  изобретательно.  Со
второго этажа спускается на веревке шапка, в шапке  деньги,  взамен  которых
торговка насыпает стакан семечек, и подъемная машина плывет наверх.
   В разгар веселья в классе появляется Косталмед.
   - Это что такое? - кричит он. - А ну, долой с подоконников!
   Сразу окна очищаются. Костец удовлетворенно покашливает,  потом  спокойно
говорит:
   - Первый и второй разряды могут идти гулять.
   Классы сразу пустеют. Остающиеся с тоской и  завистью  поглядывают  через
окна на расходящихся кучками шкидцев. Особой группой идут трое - Цыган,  Дзе
и Бобер. Они идут на свидание, доходят до угла и  там  расходятся  в  разные
стороны.
   В  классе   тишина,   настроение   у   оставшихся   особенное,   какое-то
расслабленное, когда ничего не хочется делать. Несколько человек - на окнах,
остальные ушли во двор играть в рюхи. Те, что на  окнах,  сидят  и  мечтают,
сонно поглядывая на улицу. И  так  до  вечера.  А  вечером  собираются  все.
Приходят возбужденные "любовники", как их прозвали, и наперебой рассказывают
о своих удивительных, невероятных приключениях.

   * * *
   Уже распустились  почки  и  светлой,  нежной  зеленью  покрылись  деревья
церковного сада. На улицах бушевала весна. Был май. Вечерами  в  окна  Шкиды
врывался звон гитары, пение, шарканье множества ног и смех девушек.
   А когда начались белые ночи, к шкидцам пришла любовь.
   Разжег Цыган, за ним Джапаридзе. Потом кто-то сообщил, что видел Бобра  с
девчонкой. А дальше любовная горячка охватила всех.
   Едва наступал вечер, как  тревога  охватывала  все  четвертое  отделение.
Старшие скреблись,  мылись  и  чистились,  тщательно  причесывали  волосы  и
спешили  на  улицу.  Лишение  прогулок  стало  самым  страшным   наказанием.
Наказанные целыми часами  жалобно  выклянчивали  отпуск  и,  добившись  его,
уходили со счастливыми лицами. Не останавливались и  перед  побегами.  Улица
манила, обещая неиспытанные приключения.
   Весь Старо-Петергофский, от Фонтанки до Обводного, был усеян фланирующими
шкидцами и гудел веселым смехом. Они, как охотники, преследовали девчонок  и
после наперебой хвалились друг перед другом.
   Даже по ночам, в спальне, не переставали шушукаться  и,  уснащая  рассказ
грубоватыми подробностями, поверяли друг другу сокровенные сердечные тайны.
   Только  двоих  из  всего  класса  не  захватила  общая  лихорадка.  Костя
Финкельштейн  и  Янкель  были,  казалось,  по-прежнему   безмятежны.   Костя
Финкельштейн в это время увлекался поэтическими образами Генриха Гейне и, по
обыкновению, проморгал новые настроения, а Янкель... Янкель грустил.
   Янкель не проморгал любовных увлечений ребят, он все время следил за ними
и с каждым днем становился мрачнее. Янкель разрешал сложную  психологическую
задачу.
   Он вспомнил прошлое, и это прошлое теперь не давало ему покоя, вырастая в
огромную трагедию.
   Ему вспоминается детский распределитель, где он пробыл полгода  и  откуда
так бесцеремонно был выслан вместе с парой брюк в Шкиду.
   В распределителе собралось тогда много малышей, девчонок и  мальчишек,  и
Янкель - в то время еще не Янкель, а Гришка - был  среди  них  как  Гулливер
среди лилипутов. От скуки он лупил мальчишек и дергал за косы девчонок.
   Однажды в распределитель привели новенькую. Была она ростом повыше прочей
детдомовской мелюзги, черненькая, как жук, с черными маслеными глазами.
   - Как звать? - спросил Гришка.
   - Тоня.
   - А фамилия?
   - Маркони, - ответила девочка, - Тоня Маркони.
   - А вы кто такая? - продолжал допрос Гришка, нахально оглядывая девчонку.
Новенькая, почувствовав враждебность в Гришкином поведении, вспыхнула и  так
же грубо ответила:
   - А тебе какое дело?
   Дерзость девчонки задела Гришку.
   - А коса у тебя крепкая? - спросил он угрожающе.
   - Попробуй!
   Гришка протянул руку, думая, что девчонка завизжит и бросится жаловаться.
Но она не побежала, а молча сжала кулаки, приготовившись защищаться,  и  эта
молчаливая отвага смутила Гришку.
   - Руки марать не стоит, - буркнул он и отошел.
   Больше он не  трогал  ее,  и  хотя  особенной  злости  не  испытывал,  но
заговаривать с ней не хотел.
   Тоня первая заговорила с ним.
   Как-то раз Гришку назначили пилить дрова. Он пришел в зал подыскать  себе
помощника и остановился в нерешительности,  не  зная,  кого  выбрать.  Тоня,
стоявшая в стороне, некоторое время  глядела  то  на  Гришку,  то  на  пилу,
которую он держал в руках, потом, подойдя к нему, негромко спросила:
   - Пилить?
   - Да, пилить, - угрюмо ответил Гришка.
   - Я пойду с тобой, - краснея, сказала Тоня. - Я очень люблю пилить.
   Гришка, сморщившись, с сомнением оглядел девочку.
   - Ну, хряем, - сказал он недовольно.
   Полдня они проработали молча. Тоня не отставала от него,  и  совсем  было
незаметно, что она устала. Тогда Гришка подобрел.
   - Ты где научилась пилить? - спросил он.
   - В колонии, на Помойке. -  Тоня  рассмеялась  и,  видя,  что  Гришка  не
понимает, пояснила: - На Мойке. Это мы ее так - помойкой -  прозвали...  Там
только одни девочки были, и мы всегда сами пилили дрова.
   - Подходяще работаешь, - похвалил Гришка.
   К вечеру они разговорились. Окончив пилку, Гришка сел на  бревно  и  стал
свертывать папироску. А Тоня рассказывала о своих проделках на Мойке. И  тут
Гришка  сделал  открытие:  оказывается,  девчонки  могли  рассказать   много
интересного и даже понимали мальчишек. Тогда, растаяв  окончательно,  Гришка
распахнул свою душу. Он  тоже  с  гордостью  рассказал  о  нескольких  своих
подвигах. Тоня внимательно слушала и весело смеялась, когда Гришка говорил о
чем-нибудь смешном.  Гришка  разошелся,  совершенно  забыв,  что  перед  ним
девчонка, и, увлекшись, даже раза два выругался.
   - Ты совсем как мальчишка, - сказал он ей.
   - Правда? - воскликнула Тоня, покраснев от удовольствия. -  Я  похожа  на
мальчишку?.. Я даже курить могу. Дай-ка.
   И, выхватив из рук Гришки окурок, она храбро затянулась и выпустила дым.
   - Здорово! - сказал восхищенный Гришка. - Фартовая девчонка!
   - Ах, как я хотела бы быть мальчишкой. Я  все  время  думаю  об  этом,  -
сказала печально Тоня. - Разве это жизнь? Вырастешь и  замуж  надо...  Потом
дети пойдут... Скучно...
   Тоня тяжело вздохнула. Гришка, растерявшись, потер лоб.
   - Это верно, - сказал он. - Не везет вам, девчонкам.
   Через неделю они уже были закадычными друзьями.
   Тоня  много  читала   и   пересказывала   Гришке   прочитанное.   Гришка,
признававший только детективную, "сыщицкую" литературу, был  очень  удивлен,
узнав, что существует много других книг, не менее интересных. Правда,  герои
в них, судя по  рассказам  Тони,  были  вялые  и  все  больше  влюблялись  и
ревновали, но Гришка дополнял ее рассказы уголовными подробностями.
   Рассказывает Тоня, как граф  страдал  от  ревности,  потому  что  графиня
изменяла ему с бедным поэтом, а Гришка покачает головой и вставит:
   - Дурак!
   - Почему?
   - По шее надо было ее.
   - Нельзя. Он любит.
   - Ну, так тому бы вставил перо куда следует...
   - А она бы ушла с ним. Граф ревновал же.
   - Ах, ревновал, - говорит Гришка, смутно представляя себе это  непонятное
чувство. - Тогда другое дело...
   - Ну вот, граф взял и уехал, а они стали жить вместе.
   - Уехал? - Гришка хватается за голову. - И все оставил?
   - Все.
   - И мебели не взял?
   - Он им оставил. Он великодушный был.
   Гришка с досадой крякает.
   - Балда твой граф. Я бы на его месте все забрал: и  кровать  бы  увез,  и
стол, и комод, - пусть живут как знают...
   Иногда  они  горячо  спорили,  и  тогда  дня  мало  было,  чтобы  вдоволь
наговориться.
   - Знаешь, - сказала однажды Тоня, - приходи к нам в  спальню,  когда  все
заснут. Никто не помешает, будем до утра разговаривать...
   Гришка согласился.
   Целый час выжидал он в  кровати,  пока  угомонятся  ребята  и  разойдутся
воспитательницы, потом прокрался в спальню девчонок. Тоня его ждала.
   - Полезай скорей, - шепнула она, давая место.
   И, закрывшись до подбородков одеялом, тесно прижавшись друг к другу,  они
шептались.
   - Знаешь, кто мой отец? - спрашивала тихонько Тоня.
   - Кто?
   - Знаменитый изобретатель Маркони... Он итальянец...
   - А ты русская. Как же это?
   - Это мать у меня русская. Она балерина. В Мариинском театре танцевала, а
когда отец убежал в Италию и бросил  ее,  она  отравилась...  от  несчастной
любви...
   Гришка только глазами хлопал, слушая Тоню,  и  не  мог  разобраться,  где
вранье, где правда. В  свою  очередь,  он  выкладывал  Тоне  все,  что  было
интересного  в  его  скудных  воспоминаниях,   а   однажды   попыталс