костюм,  Янкель  почти  не
чувствовал холода. Только уши пощипывало.
   Вокруг царила тишина, на улицах не видно было ни души - было время  самой
глубокой ночи.
   Бежали долго  по  прямому,  как  стрела,  Старо-Петергофскому  проспекту.
Проскочили мимо ярко освещенной фабрики. Потом устали, запыхались и  перешли
на быстрый шаг.
   Обоих мучил вопрос: что-то делается там, в Шкиде?
   Вдруг Янкель, не убавляя хода, шепнул Бобру:
   - Ой, гляди! Кто-то крадется.
   Оба  взглянули  на  развалины  дома  и  увидели  серую  тень,   спешившую
перерезать им дорогу. Бобер побледнел.
   - Живые покойники! Полушубок снимут.
   - Идем скорее, - оборвал Янкель. Ему-то бояться было нечего. Пожалуй,  он
ничем не рисковал, так как вряд ли  какой  бандит  решится  снять  последнюю
рубаху, и притом нижнюю, грязную и старую.
   Стиснув  зубы  и  скосив  глаза,  шкидцы  прибавили  шагу,  с  намерением
проскочить мимо зловещей тени, но маневр не удался.
   Из-за груды кирпичей с револьвером  в  руках  появился  человек  в  серой
шинели.
   - Стой! Руки вверх!
   Ребята  остановились  и  послушно  подняли  руки.  Солдат,   не   опуская
револьвера, спросил, подозрительно оглядывая шкидцев:
   - Куда идете?
   У Бобра прошло чувство страха, и он, почуяв, что это не  налетчик,  бодро
сказал;
   - В пожарную часть.
   - Откуда?
   - Из интерната. Пожар у нас.
   Серая шинель минуту нерешительно потопталась, потом, спрятав револьвер  и
уже смягчаясь, пробурчала:
   - Пойдемте. Я вас провожу.
   По дороге разговорились - человек с револьвером оказался агентом.
   - А я вас, чертенята, за налетчиков принял, - засмеялся он.
   - А мы - вас, - осмелев, признался агенту Янкель.
   - Меня?!
   - Да. Мы думали, что вы - живой покойник.
   - Ну, этих субчиков в Питере уже не  осталось.  Всех  давно  выловили,  -
сказал чекист. Тут он обратил  внимание  на  жалкий  костюм  Янкеля,  скинул
шинель и сказал:
   - На, накинь, а то простудишься.
   Пришли в часть. Едва успели подняться на второй этаж и сообщить о пожаре,
как ребят уже позвали вниз.
   Там уже мелькали  ярко-рыжие  факелы,  блестели  медные  пожарные  каски,
хрипели гривастые лошади.
   Пожарные посадили ребят на возок, и вся часть рванулась вперед,  разрывая
сгустившуюся ночную тишину  звоном,  перепевом  сигнального  рожка,  хрястом
подков и лошадиным ржанием.
   Когда подъехали к школе, там уже стояла довольно большая толпа зевак.
   Почти одновременно приехала еще одна пожарная часть. Янкель  и  Бобер  по
черной лестнице потопали было наверх, но эконом выгнал их, несмотря на самые
горячие протесты.
   В это время в спальне разыгрывалась трагедия.
   Много времени прошло, пока удалось разбудить спящих, а когда все  наконец
проснулись, в комнате уже стоял густой дым. Он  пробивался  из  всех  щелей,
быстро заполняя помещение.
   Началась паника. Кто-то из малышей заплакал. Треснуло где-то  выдавленное
стекло.
   Ребята вдруг все сразу забегали, громко  закричали,  заметались.  В  этот
момент распахнулась дверь и в спальню ворвалась Эланлюм.
   - Дети! Берите подушки. Все ко мне!
   Как стадо баранов к пастуху, прихлынули к немке воспитанники,  ожидая  от
нее чуда, и даже Купа,  нерешительно  почесав  затылок  и  спокойно  докурив
папироску, приблизился к ней.
   Эланлюм повысила голос, стараясь перекричать гудевшую массу.
   - Закройте рты подушками.  Все  идите  за  мной.  Чтобы  не  растеряться,
держитесь друг за друга.
   Пожар разрастался. Это было видно по  дыму,  густому-густому  и  черному.
Эланлюм раскрыла двери настежь и смело вышла навстречу черной завесе.
   За ней двинулись остальные.
   Идти было недалеко. Нужно было лишь свернуть направо, сделать три шага по
площадке лестницы и открыть дверь в квартиру  немки,  где  имелся  выход  на
другую лестницу.
   Уже вся школа толпилась на лестничной  площадке,  нетерпеливо  дожидаясь,
когда откроют заветную дверь, но передние что-то замешкались.
   Искали ручку - медную дверную ручку - и не находили. Десятки  рук  шарили
по стенам, хватаясь за карнизы, мешая друг другу, - ручки не было.
   Искали на ощупь. Открытые глаза все равно мало помогли бы -  дым,  черный
как сажа, слепил глаза, вызывая слезы.
   Послышались сдавленные выкрики:
   - Скорей!
   - Задыхаемся!
   Кто-то не выдержал, закашлялся и, глотнув  дым,  издал  протяжный  вопль.
Стало страшно.
   Купец, мрачно  стоявший  у  стенки,  наконец  не  выдержал  и,  растолкав
сгрудившихся на лестнице товарищей, медленно провел рукой по стене,  нащупав
планку, опять провел и наткнулся на ручку.
   Брызнул яркий  свет  из  открытой  двери,  и  обессилевшие,  задыхающиеся
шпингалеты, шатаясь, ввалились в коридор. Эланлюм пересчитала воспитанников.
Все были на месте.
   Она облегченно вздохнула, но тут же опять побледнела.
   - Ребята! А где воспитатель?
   Мертвым молчанием ответили ей шкидцы.
   - Где воспитатель? - снова, и уже с тревогой, переспросила немка.
   Тогда Купец, добродушно улыбнувшись, сказал:
   - А он там в спальне еще лежит, чудак. Охает, а не встает. Потеха!
   Эланлюм взвизгнула и, схватившись за голову, кинулась в дымный коридор по
направлению к спальне. Ми-нут через пять раздался громкий стук в дверь.
   Когда шкидцы поспешили открыть ее, им представилось невиданное зрелище.
   Немка волокла за руку Шершавого, а тот бессильно полз по полу в кальсонах
и нижней рубахе. Язык у него вылез наружу, в глазах светилось безумие  -  он
задыхался.
   Общими усилиями обоих втащили в коридор.  Шершавый  безжизненно  упал  на
пол, а Эланлюм, тяжело дыша, прислонилась к стене.
   Через минуту она уже оправилась, и снова голос ее  загремел  под  сводами
коридора:
   - Все на лестницу! На  улицу  не  выходите.  Все  идите  в  дворницкую  к
Мефтахудыну.
   Ребята высыпали во двор, но к дворнику никто но пошел. Забыв  о  запрете,
все выскочили на улицу.
   Дрожа от холода, шкидцы уставились на горящие окна,  страх  прошел,  было
даже весело.
   А у забора стояли Япончик и Янкель и чуть не плакали, глядя на окна.
   Вот зазвенело стекло, и пламя столбом вырвалось наружу, согревая  мерзлую
штукатурку стены.
   За  углом  запыхтела  паровая  машина,  начавшая  качать  воду,  надулись
растянутые по снегу рукава.
   Мимо пробежали топорники, слева от них поднимали  лестницу,  и  проворный
пожарный, поблескивая каской, уже карабкался по  ступенькам  вверх.  Жалобно
звякнули последние стекла  в  горящем  этаже;  фыркая  и  шипя,  из  шлангов
рванулась мощная струя воды.
   - Наш класс горит. Сволочи! - выругался Цыган, подходя к Японцу и Янкелю.
   Но те словно не слышали и, стуча зубами от холода и возбуждения, твердили
одно слово:
   - "Зеркало"!
   - "Зеркало"!
   А Янкель иногда сокрушенно добавлял:
   - Моя бумага! Мои краски!
   - Марш в дворницкую! - вдруг загремел голос Викниксора над их головами.
   В последний раз с грустью взглянув на горящий класс, ребята  юркнули  под
ворота.
   Там уже толпились полуодетые, дрожащие от холода шкидцы.
   Дворницкая была маленькая, и ребята расселись кто  на  подоконниках,  кто
прямо на полу. С улицы доносился шум работы, и шкидцам не сиделось на месте,
но у дверей стоял Мефтахудын, которому строго-настрого  запретили  выпускать
учеников за ворота.
   Мефтахудын - татарин, добродушный инвалид, беспалый, - приехал из Самары,
бежал от голода и нашел приют в Шкиде. До сих  пор  ребята  его  любили,  но
сегодня возненавидели.
   - Пусти, Мефтахудын, поглядеть, - горячился Воробей.
   Ласково отпихивая парня, дворник говорил, растягивая слова:
   - Сиди, поджигала! Чиво глядеть? Нечиво глядеть. Сиди на месте.
   То и дело то Эланлюм, то Викниксор  втискивали  в  двери  новых  и  новых
воспитанников, пойманных на улице, и снова уходили на поиски.
   Ребята сидели сгрудившись, угнетенные и придавленные. Сидели долго-долго.
Уже забрезжил в окнах бледный рассвет, а шкидцы сидели и раздумывали. Каждый
по-своему строил догадки о причинах пожара:
   - Жарко чугунку натопили в четвертом отделении, вот пол и загорелся.
   - Электрическую проводку слишком давно не меняли.
   - Курил кто-нибудь. Чинарик оставил...
   Но настоящую причину знал один Янкель: маленький красный уголек все время
то потухал, то вспыхивал перед глазами.
   Наступило утро.
   Уехали пожарные, оставив грязные лужи и кучи обгорелых досок на снегу.
   Печально глядели шесть оконных впадин, копотью, дымом и  гарью  ударяя  в
нос утренним прохожим.
   Сгорели два класса, и выгорел пол в спальне.
   Утром старшие ходили по  пепелищу,  с  грустью  поглядывая  на  обгорелые
бревна, на почерневшие рамы и закоптелые стены.  Разыскивали  свои  пожитки,
стараясь откопать хоть что-нибудь. Бродили  вместе  с  другими  и  Янкель  с
Японцем, искали "Зеркало", но, как ни  искали,  даже  следов  обнаружить  не
могли.
   Они уже собирались уходить, как вдруг Янкель нагнулся над  кучей  всякого
горелого хлама, сунул в эту кучу руку и извлек на свет что-то  бесформенное,
мокрое и лохматое.
   Замелькали исписанные печатными буквами знакомые листы.
   - Ура! Цело!
   С величайшими предосторожностями, чуть  ли  не  всем  классом  откапывали
любимое детище и наконец извлекли его, но в каком виде предстало перед  ними
это детище! Обгорели края, пожелтела бумага. Полному  уничтожению  "Зеркала"
помешала вода и, по-видимому, обвалившаяся штукатурка, придавившая  шкидскую
газету, и заживо похоронившая ее в развалинах.
   Редакция ликовала.
   Потом Викниксор устроил собрание, опрашивал воспитанников,  интересовался
их мнением, и все сошлись на одном:
   - Виновата буржуйка.
   Тотчас же торжественным актом буржуйки были уничтожены по всей школе.

   * * *
   Дня через два третий и четвертый классы возобновили занятия, перебравшись
во вновь оборудованные классы наверху.  Классы  были  не  хуже  прежних,  но
холодно и неприветливо встретили  воспитанников  новые  стены.  И  не  скоро
привыкли к ним ребята.
   Янкель и Японец как-то сразу вдруг утратили любовь к старому "Зеркалу"  и
смотрели на него, как на калеку, с отвращением.
   Долго не могли собраться  с  духом  и  выпустить  двадцать  шестой  номер
газеты, а потом вдруг, посовещавшись, решили:
   "Поставим крест на старом "Зеркале".
   Недели через две вышел первый номер  роскошного  многокрасочного  журнала
"Зеркало", который ничем не был  похож  на  своего  хоть  и  почтенного,  но
бесцветного родителя.
   А республика Шкид, покалеченная пожаром, долго  не  могла  оправиться  от
нанесенной ей раны, как не может оправиться от разрушений  маленькая  страна
после большой войны.

   ЛЕНЬКА ПАНТЕЛЕЕВ
   Мрачная личность. - Сова. - Лукулловы лепешки. - Пир за счет  Викниксора.
- Монашенка в штанах. - Один против всех. - "Темная". -  Новенький  попадает
за решетку. - Примирение. - Когда лавры не дают спать.
   Вскоре после пожара Шкидская республика приняла  в  свое  подданство  еще
одного гражданина.
   Этот мрачный человек появился на шкидском горизонте ранним зимним  утром.
Его не привели, как приводили многих; пришел он сам, постучался в ворота,  и
дворник Мефтахудын впустил его, узнав, что у этого скуластого,  низкорослого
и  густобрового  паренька  на  руках  имеется  путевка  комиссии  по   делам
несовершеннолетних.
   В это время шкидцы под руководством самого  Викниксора  пилили  во  дворе
дрова.  Паренек  спросил,  кто  тут  будет  Виктор  Николаевич,  подошел  и,
смущаясь, протянул Викниксору бумагу.
   -  А-а-а,  Пантелеев?!  -  усмехнулся  Викниксор,  мельком  заглядывая  в
путевку. - Я уже слыхал о  тебе.  Говорят,  ты  стихи  пишешь?  Знакомьтесь,
ребята, - ваш новый товарищ Алексей  Пантелеев.  Между  прочим,  сочинитель,
стихи пишет.
   Эта рекомендация не произвела  на  шкидцев  большого  впечатления.  Стихи
писали  в  республике  чуть  ли  не  все  ее  граждане,  начиная  от  самого
Викниксора, которому, как известно, завидовал и подражал когда-то  Александр
Блок. Стихами шкидцев удивить было трудно. Другое дело,  если  бы  новенький
умел глотать шпаги, или играть на контрабасе, или хотя бы биография  у  него
была чем-нибудь замечательная. Но шпаг он глотать явно  не  умел,  а  насчет
биографии, как скоро убедились шкидцы, выудить из новенького что-нибудь было
совершенно невозможно.
   Это была на редкость застенчивая и неразговорчивая личность. Когда у него
спрашивали о чем-нибудь, он отвечал "да" или "нет" или просто мычал что-то и
мотал головой.
   - За что тебя пригнали? - спросил у него Купец, когда  новенький,  сменив
домашнюю  одежду  на  казенную,  мрачный  и  насупившийся,  прохаживался   в
коридоре.
   Пантелеев не  ответил,  сердито  посмотрел  на  Купца  и  покраснел,  как
маленькая девочка.
   - За что, я говорю, пригнали в Шкиду? - повторил вопрос Офенбах.
   - Пригнали... значит, было за что, - чуть слышно  пробормотал  новенький.
Кроме всего, он еще и картавил: вместо "пригнали" говорил "пгигнали".
   Разговорить его было трудно. Да  никто  и  не  пытался  этим  заниматься.
Заурядная личность, решили  шкидцы.  Бесцветный  какой-то.  Даже  туповатый.
Удивились слегка, когда после обычной проверки знаний новенького  определили
сразу в четвертое отделение. Но  и  в  классе,  на  уроках,  он  тоже  ничем
особенным себя не проявил: отвечал  кое-как,  путался;  вызванный  к  доске,
часто долго молчал, краснел, а потом, не глядя на преподавателя, говорил:
   - Не помню... забыл.
   Только на уроках русского языка  он  немножко  оживлялся.  Литературу  он
знал.
   По заведенному в Шкиде порядку первые две недели новички,  независимо  от
их поведения, в отпуск не ходили. Но свидания с родными  разрешались.  Летом
эти свидания происходили во дворе, в остальное время года - в Белом зале.  В
первое  воскресенье  новенького  никто  не  навестил.  Почти  весь  день  он
терпеливо простоял на площадке лестницы  у  большого  окна,  выходившего  во
двор. Видно было, что он очень ждет кого-то. Но к нему не пришли.
   В следующее воскресенье на лестницу он уже не пошел, до  вечера  сидел  в
классе и читал взятую из библиотеки книгу - рассказы Леонида Андреева.
   Вечером,  перед  ужином,  когда  уже  возвращались  отпускники,  в  класс
заглянул дежурный:
   - Пантелеев, к тебе!
   Пантелеев вскочил, покраснел, уронил  книгу  и,  не  сдерживая  волнения,
выбежал из класса.
   В полутемной прихожей,  у  дверей  кухни,  стояла  печальная  заплаканная
дамочка в какой-то траурной шляпке и с нею курносенькая девочка лет десяти -
одиннадцати. Дежурный, стоявший с  ключами  у  входных  дверей,  видел,  как
новенький, оглядываясь и смущаясь, по-целовался с матерью и сестрой и  сразу
же потащил их в Белый зал. Там он увлек их в самый дальний угол и усадил  на
скамью. И тут шкидцы, к удивлению своему, обнаружили, что новенький умеет не
только говорить, но и смеяться. Два или три раза, слушая мать, он  громко  и
отрывисто захохотал. Но, когда мать и сестра ушли, он  снова  превратился  в
угрюмого и нелюдимого парня. Вернувшись в класс, он сел  за  парту  и  опять
углубился в книгу.
   Минуты через две к его парте подошел Воробей, сидевший в пятом разряде  и
не ходивший поэтому в отпуск.
   - Пожрать не найдется, а? - спросил он, с заискивающей улыбкой заглядывая
новенькому в лицо.
   Пантелеев вынул из парты кусок серого пирога с капустой, отломил половину
и протянул Воробью. При этом он ничего  не  сказал  и  даже  не  ответил  на
улыбку. Это было обидно,  и  Воробей,  приняв  подношение,  не  почувствовал
никакой благодарности.

   * * *
   Быть может, новенький так и остался бы незаметной личностью, если  бы  не
одно событие, которое взбудоражило и восстановило против него всю школу.
   Почти одновременно с Пантелеевым в Шкиде появилась еще  одна  особа.  Эта
особа не числилась в списке воспитанников, не принадлежала она и к  сословию
халдеев. Это была дряхлая  старуха,  мать  Викниксора,  приехавшая  к  нему,
неизвестно откуда и поселившаяся в его директорской  квартире.  Старуха  эта
была почти совсем слепа. Наверно, именно поэтому шкидцы,  которые  каждый  в
отдельности могли быть и добрыми, и чуткими, и отзывчивыми, а в  массе,  как
это всегда бывает с ребятами, были безжалостны и жестоки,  прозвали  старуху
Совой. Сова  была  существо  безобидное.  Она  редко  появлялась  за  дверью
викниксоровской квартиры. Только два-три раза в  день  шкидцы  видели,  как,
хватаясь свободной рукой за стену и за  косяки  дверей,  пробирается  она  с
какой-нибудь кастрюлькой или сковородкой на кухню или из кухни. Если  в  это
время поблизости не было Викниксора и других халдеев, какой-нибудь шпингалет
из первого отделения, перебегая старухе дорогу, кричал почти  над  самым  ее
ухом:
   - Сова ползет!.. Дю! Сова!..
   Но старуха была еще, по-видимому, и глуховата. Не обращая внимания на эти
дикие выкрики, с кроткой улыб-коп на сером морщинистом лице, она  продолжала
свое нелегкое путешествие.
   И вот однажды по Шкиде пронесся слух, что Сова жарит  на  кухне  какие-то
необыкновенные лепешки. Было это в конце недели, когда все домашние запасы у
ребят истощались и аппетит становился зверским. Особенно разыгрался  аппетит
у щуплого Японца, который не имел родственников в Петрограде и жил на  одном
казенном пайке и на доброхотных даяниях товарищей.
   Пока Сова с помощью кухарки Марты  священнодействовала  у  плиты,  шкидцы
толпились у дверей кухни и глотали слюни.
   - Вот так смак! - раздавались голодные завистливые голоса.
   - Ну и лепешечки!
   - Шик-маре!
   - Ай да Витя! Вкусно питается...
   А Японец совсем разошелся. Он забегал на кухню, жадно  втягивал  ноздрями
вкусный запах жареного сдобного теста и, потирая  руки,  выбегал  обратно  в
коридор.
   - Братцы! Не могу! Умру! - заливался он. - На маслице! На  сливочном!  На
натуральненьком!..
   Потом снова бежал на кухню, становился за спиной  Совы  на  одно  колено,
воздымал к небу руки и кричал:
   - Викниксор! Лукулл! Завидую тебе! Умру! Полжизни за лепешку.
   Ребята смеялись. Японец земно кланялся старухе, которая ничего  этого  не
видела, и продолжал паясничать.
   - Августейшая мать! - кричал он. - Порфироносная вдова! Преклоняюсь...
   В конце концов Марта выгнала его.
   Но Японец уже взвинтил себя и не мог  больше  сдерживаться.  Когда  через
десять минут Сова появилась в коридоре с блюдом дымящихся лепешек  в  руках,
он первый бесшумно подскочил к ней и так же бесшумно двумя пальцами  сдернул
с блюда горячую лепешку. Для шкидцев это было сигналом к действию. Следом за
Японцем к блюду метнулись Янкель, Цыган, Воробей, а за  ними  и  другие.  На
всем пути следования старухи - и в коридоре, и на лестнице, и в Белом зале -
длинной цепочкой выстроились серые бесшумные тени. Придерживаясь левой рукой
за гладкую алебастровую стену, старуха медленно шла по паркету Белого  зала,
и с каждым ее шагом груда аппетитных  лепешек  на  голубом  фаянсовом  блюде
таяла. Когда Сова открывала дверь в квартиру, на голубом блюде не оставалось
ничего, кроме жирных пятен.
   А шкидцы уже разбежались по классам.
   В четвертом отделении стоял несмолкаемый гогот. Запихивая в рот пятую или
шестую лепешку  и  облизывая  жирные  пальцы,  Японец  на  потеху  товарищам
изображал, как Сова входит с пустым  блюдом  в  квартиру  и  как  Викниксор,
предвкушая удовольствие плотно позавтракать, плотоядно потирает руки.
   - Вот, кушай, пожалуйста, Витенька. Вот сколько я тебе, сыночек, напекла,
- шамкал Японец, передразнивая старуху. И, вытягивая свою тощую шею,  тараща
глаза, изображал испуганного, ошеломленного Викниксора...
   Ребята, хватаясь за животы, давились от смеха. У всех блестели и глаза, и
губы. Но в этом  смехе  слышались  и  тревожные  нотки.  Все  понимали,  что
проделка  не  пройдет  даром,  что  за  преступлением  вот-вот  наступит   и
наказание.
   И тут кто-то заметил новичка, который, насупившись, стоял у дверей и  без
улыбки смотрел на происходящее. У него одного не блестели гу