- сказал Викниксор, - фамилии  тех,
кого он считает наиболее опасными. Получивший более пяти листков переводится
из школы в другое заведение, больше трех - получает пятый разряд и букву "В"
(вор), получивший более одного листка  переводится  разрядом  ниже  того,  в
котором  находится  в  настоящий  момент.  Пишите,  но  -  смотрите,  будьте
справедливы,  не  сводите  счетов  с  недругами,  не  вымещайте   злобу   на
невиновных... Пишите!..
   Столовая снова загудела и тотчас  же  погрузилась  в  молчание.  Медленно
заходили  карандаши  по  бумаге,  заскрипел  графит...  Сидели,  обдумывали,
прятали, прикрывали рукой листки...
   Написав,  каждый  сворачивал  листок  в  трубочку  и  отдавал  дежурному.
Дежурные относили бумажные "остраконы" к воспитательскому столу и складывали
их в припасенный для этой цели ящик. Наконец, когда в ящике скопилось  ровно
шестьдесят листков, Викниксор встал и заявил:
   - Приступим к выяснению результатов. Выберите контролеров.
   Контролерами избрали Курочку, Японца, Кобчика и Мамочку. Японец  притащил
из класса лист писчей бумаги и чернила и  уселся  рядом  с  Викниксором  для
подсчета голосов. Тогда Викниксор вытащил из ящика первый листок...
   Снова тишина, жуткая и тяжелая.
   Викниксор развернул листочек и прочел:
   - "Громоносцев, Долгорукий, Устинович".
   Развернул второй листок.
   - "Долгорукий, Громоносцев, Федулов".
   Развернул третий.
   - "Долгорукий, Козлов, Петров".
   Четвертую записку столовая встретила жутким смехом:
   - "Боюсь писать - побьют".
   Около двадцати листков оказались незаполненными, - вероятно,  по  той  же
причине.
   Кончив  чтение  записок,  Викниксор  совместно  с  контролерами   занялся
подсчетом голосов. Результаты оказались такими: Долгорукий - тридцать шесть,
Громоносцев - тридцать, Козлов - двадцать  шесть,  Устинович  -  тринадцать,
Бессовестин - семь... Старолинский получил три голоса. Купец - два. Янкель и
Пантелеев - по одному.
   Викниксор сообщил:
   - В сельскохозяйственный техникум переводятся не три человека, а  четыре.
А именно - Долгорукий, Бессовестин, Громоносцев и Устинович. Козлов, как  не
подходящий по знаниям к техникуму, переводится на Тарасов или на Мытненку...
   Козлов заплакал.  "Тарасов"  и  "Мытненка"  были  распределители,  откуда
прямая дорога вела в лавру.
   - Общее собрание закрыто, - объявил Викниксор.
   Ребята поплелись из столовой.
   Когда все вышли, за столом остался один Цыган. Он сидел, уткнувшись лицом
в сложенные руки, и всхлипывал.

   * * *
   Через несколько дней состоялся "первый выпуск". Он прошел без  помпы.  За
обедом Викниксор смягченным тоном сказал напутственную речь выпускникам. Все
смирились с перспективой ухода из школы: Долгорукий - по привычке  скитаться
с места на место, Устинович - по врожденному хладнокровию, а Бессовестин был
даже немного рад переводу в Сельскохозяйственный  техникум,  так  как  любил
крестьянскую жизнь. Лишь один Громоносцев до конца оставался хмур, ни с  кем
не разговаривал, и часто слышали, как он по ночам плакал...
   После  обеда  выпускники,  распрощавшись   с   товарищами   и   халдеями,
отправились на Балтийский вокзал, к пятичасовому поезду на Нарву.  Провожали
их Янкель, Пантелеев, Японец и Дзе.
   Шли по Петергофскому, потом свернули на Обводный.  Выпускники,  одетые  в
полученное из губоно "выпускное" - суконные пальто, брюки и  гимнастерки,  -
несли на плечах мешки с бельем и прочим небогатым имуществом.
   Громоносцев, окруженный товарищами по классу, шел позади.
   - Что, Коля, неохота уходить? - спросил Янкель.
   Цыган минуту молчал.
   - Убегу! - воскликнул он вдруг глухим голосом. - Честное слово,  убегу...
Не могу.
   - Полно, Цыганок, - ласково проговорил Японец. - Обживешься. Пиши чаще, и
мы тебе будем писать. Конечно, уходить не хочется, все-таки три года пробыли
вместе, но...
   Дальше Японец не мог говорить - что-то застряло в горле.
   Каждый старался утешить Цыгана, как мог.
   На вокзале выпускников ожидал вернувшийся недавно из  отпуска  Косталмед.
Он усадил их в вагон, вручил билеты и, простившись, ушел в школу.
   Провожающие до звонка  оставались  в  вагоне  с  выпускниками.  Когда  на
перроне прозвенел второй звонок, товарищи  переобнимались  и  перецеловались
друг с другом. Громоносцев опять заплакал. Заплакали и Японец с Пантелеевым.
   - Счастливо! - крикнул Янкель, выходя из вагона. - Пишите!..
   - Будьте счастливы! - повторили другие.
   Поезд  тронулся.  Изгнанники  сидели  молча.  Говорить  было  не  о  чем,
вспоминать о прошлом было страшно и больно, нового еще не было.
   В купе было душно, пахло стеариновым нагаром и нафталином.  Тарахтели  на
скрепах колеса, в окне плыли березы, и  казалось,  что  не  березы,  а  люди
бежали, молодые резвые девушки в белых кружевных платьях.

   РАСКОЛ В ЦЕКА
   Киномечты. - Принципиальный вопрос. - Курительный конфликт. -  "День".  -
Быть или не быть. - Раскол в Цека. - Борьба за массы. - Перемирие.
   Уже час ночи. Утомившиеся за день шкидцы спят крепким и здоровым сном.  В
спальне  тихо.  Слышно  только  ровное  дыхание  спящих.  В  раскрытые  окна
врывается ночной ветерок и освежает комнату.
   Все спят, только Ленька Пантелеев и  Янкель,  мечтательно  уставившись  в
окно, шепотом разговаривают. Сламщикам не спится. Их кровати стоят как раз у
окна, и прохладный воздух освежает и бодрит разгоряченные тела.
   - Ну и погодка, - вздыхает Янкель.
   - Да, погодка что надо, - отвечает Пантелеев.
   Янкель минуту молчит и чешет голову, потом вдруг неожиданно говорит:
   - Эх, Ленька! Сказать тебе? Задумал я одну штуку!..
   - Какую?
   - Ты только не смейся, тогда скажу.
   - Чего же смеяться, - возмущается Пантелеев. -  Что  же  мы  -  газве  не
сламщики с тобой?
   - Правда, - говорит Гришка. - Мы с тобой вроде как братья.
   - Конечно, бгатья. Ну?
   - Что ну?
   - Какую штуку?
   - Есть у меня, понимаешь, мечта одна, -  тихо  говорит  Янкель,  умиленно
глядя на кусочек неба, виднеющийся из-за переплета окна.  -  Хочу  я,  брат,
киноартистом сделаться.
   Пантелеев вздрагивает и быстро поднимает голову над подушкой.
   - И ты?
   - Что и ты?
   - И ты об этом мечтаешь?
   - А разве и ты? - изумился Янкель, и Пантелеев смущенно признается:
   - И я. Только я хочу режиссером быть. Артист из меня не  получится.  Я  в
Мензелинске пробовал... Дикция у меня неподходящая.
   - А у меня какая? Подходящая? -  интересуется  Гришка,  имеющий  довольно
смутное представление о том, что такое дикция и с чем ее кушают.
   - У  тебя  -  хорошая,  -  говорит  Пантелеев.  -  Ты  все  буквы  подряд
произносишь. А я картавлю...
   Даже в  темноте  видно,  как  покраснел  Ленька.  Янкелю  делается  жалко
сламщика.
   - Ничего, - говорит он, утешая друга, и, помолчав, великодушно добавляет:
- Зато я рисовать не могу. Я - дальтоник.
   Это почище дикции. Пантелеев сражен. Минуту он молчит и соображает, потом
спрашивает:
   - Руки трясутся?
   - Нет, руки не трясутся, а я в красках плохо разбираюсь. Не отличаю,  где
красная, где зеленая. А вообще, ты знаешь, это здорово, что у нас одна мечта
с тобой.
   - Еще бы, - соглашается Пантелеев. -  Вдвоем  легче  будет.  Ведь  я,  ты
знаешь, давно уже думал: как выйду  из  Шкиды,  -  так  сразу  в  Одессу  на
кинофабрику. Попрошусь хоть в ученики и буду учиться на режиссера.
   - А меня возьмешь?
   - Куда?
   - В Одессу.
   - Чудила. Я тебя не только в Одессу, я тебя на главную роль возьму.
   - А какие ты фильмы ставить будешь?
   - Ну, это мы подумаем еще. Революционные, конечно...
   - Вроде "Красных дьяволят"?
   - Хе! Получше еще даже.
   Янкель уже загорелся.
   - А ты знаешь, ведь это не так  сложно  все.  Выйдем  из  Шкиды,  получим
выпускное и - айда на юг. Эх, даже подумать приятно!.. Солнце... пальмы  там
всякие... виноград... Черное море... Шиково заживем, Ленька, а?
   У Янкеля,  за  всю  жизнь  не  выезжавшего  из  Питера  дальше  Лигова  и
Петергофа, представление о юге самое радужное. Умудренный  жизненным  опытом
Ленька несколько охлаждает его пыл.
   - А деньги? - спрашивает он, иронически усмехаясь.
   - Какие деньги?
   - Как какие? А на что жить будем? Да и на дорогу... Ведь  зайцами  небось
не поедем.
   - А что? Разве трудно?
   - Нет, с меня хватит, - говорит мрачным голосом Ленька.
   Янкель  задумывается,  сраженный   вескими   аргументами   сламщика.   Он
пристально смотрит в окно, за которым синеет ночное питерское небо, и  вдруг
радостно вскрикивает:
   - Эврика!
   - Ну?
   - Деньги надо копить.
   - Спасибо! Весьма вам благодарен. Очень остроумная идея.
   - А что? Конечно, остроумная. Начнем копить сейчас  же,  с  этой  минуты.
Глядишь, к выходу и накопим изрядную сумму.
   Янкель приподнимается, стаскивает  с  табуретки  свои  штаны  и  деловито
роется в карманах. Потом извлекает оттуда две бумажки и показывает сламщику.
   - Вот. От слов перехожу к делу. Вношу первый вклад.  У  меня  два  лимона
есть. Если и у тебя есть, - давай в общую кассу.
   Пантелеев вносит в общую кассу три миллиона.
   -  Начало  положено,  -  торжественно  заявляет  Янкель,  засовывая  пять
миллионов рублей в обшарпанный спичечный коробок.
   Для  пущей  торжественности  сламщики  закрепляют   свой   союз   крепким
рукопожатием.
   И долго еще шелестят в тишине приглушенные голоса, долго не могут заснуть
сламщики и все говорят, строят планы и мечтают. Изредка в их речь  врывается
лай собаки, свист милиционера или пьяный шальной выкрик забулдыги,  которого
хмель завел в не известные ему края.

   * * *
   Все чаще и чаще замечали шкидцы, как уединяются и  шепчутся  между  собой
сламщики Янкель и Пантелеев. Сядут в углу в стороне от всех и долго о чем-то
говорят, горячо спорят. Сперва не обращали внимания. Ведь сламщики все-таки,
мало ли у людей общих дел. Но дальше стало хуже -  парочка  совсем  одичала,
отдалилась от коллектива, и дошло до того, что ни тот ни другой не  являлись
на заседание Цека.
   В Цека было всего пять человек, и  отсутствие  почти  половины  цекистов,
конечно, было замечено. Ребята возмутились и сделали сламщикам  выговор,  но
те и к этому отнеслись совершенно равнодушно.
   Все больше и  больше  отходили  Янкель  и  Пантелеев  от  Юнкома.  "Идея"
захватила целиком обоих. Уже не раз Япончик напоминал Янкелю:
   - Пора бы "Юнком" выпускать. Две недели газета не  выходит.  На  собрании
взгреют.
   Но Янкель выслушивал его рассеянно. Говорил, глядя куда-то в сторону:
   - Ладно, сделаем как-нибудь.
   Оба сламщика  стали  необычайно  рассеянны  и  сварливы.  Уже  давно  оба
перестали ходить на занятия Юнкома, и  по-прежнему  их  головы  были  заняты
только одним: набрать денег к выходу, уехать на юг, на кинофабрику.
   Вечерами сидели в уголке и мечтали.
   А в Юнкоме тем временем росло недовольство, глухое, но грозное.
   - Что же это? Долго будет так продолжаться?
   - Работу подрывают.
   - Недисциплинированные члены!
   - А еще в Цека забрались!
   Ячейка волновалась.
   Однажды на общем собрании юнкомцев  обсуждался  вопрос  о  новых  членах.
Среди вновь вступавших  было  много  недозревших,  которым  необходимо  было
присмотреться, прежде чем самим работать в Юнкоме. При обсуждении кандидатур
большинство Юнкома высказалось в этом духе.  Другая  же  сторона  -  Янкель,
Пантелеев  и   примкнувший   к   ним   Джапаридзе   -   яростно   отстаивала
противоположную линию.
   -  Вы  неправы,  товарищи,  -  горячился  Гришка.  -  Вы  неправы.   Наша
организация сама по себе несовершенна и не узаконена. Мы еще сами незрелые.
   - Как сказать. Может быть, Черных  о  себе  говорит,  -  ядовито  вставил
Японец.
   - Нет. Я не только о себе говорю, а говорю о всех. Мы незрелы, но все  же
развиты более остальных, и наша прямая задача - как можно  больше  вовлекать
новых членов, пусть даже малоподготовленных, но желающих работать. И  именно
здесь, у нас, в организации, они будут шлифоваться.
   - Кто же их будет отшлифовывать? - пискнул Финкельштейн ехидно.
   Янкеля передернуло.
   -  Конечно,  не  Кобчик,  социальные  взгляды  которого   в   первобытном
состоянии, - отпарировал он. - Новых  членов  будет  отшлифовывать  среда  и
общее стремление к одной цели. Пример такой шлифовки у нас уже есть.
   - Укажи! - крикнул кто-то из сидевших.
   - И укажу, ~ разгорячился Янкель. Потом  он  обернулся  к  Пантелееву:  -
Ленька, расскажи про Старолинского.
   Ленька поднялся, шмыгнул носом и проговорил:
   - Факт. Старолинский отшлифовался. От долгоруковских похождений до Юнкома
путь далекий. Однако  вы  все  знаете,  что  этот  путь  он  прошел  хорошо.
Взгляните на Старолинского - вот он сидит. Разве можно теперь поверить,  что
Старолинский тискал кофе? Нельзя. Старолинский сейчас у нас лучший  член.  О
чем же говорить-то?
   Вид смущенного Старолинского на минуту убедил всех в правоте меньшинства.
Однако выступившие вслед за тем Еонин и Пыльников с  треском  разрушили  все
доводы Янкеля и Пантелеева.
   Собрание единодушно постановило:
   "Прием членов ограничить. Каждый вступающий вновь должен выдержать  месяц
испытательного срока, затем месяц кандидатуры с рекомендациями трех членов и
наконец месяц учебной подготовки".
   Огорченное провалом меньшинство голосовало против, а  потом,  взобравшись
на  подоконник,  вытащило  из  карманов  папироски  и  отказалось  принимать
дальнейшее участие в собрании.
   - Это неправильно. Это же обессиливание ячейки, насильственный  зажим,  -
горячился разнервничавшийся  Янкель,  злобно  обкусывая  кончик  папиросы  и
сплевывая прямо на улицу. Дзе  и  Пантелеев  поддакивали  ему.  После  этого
обсуждался вопрос об Октябрьском спектакле.  Когда  все  высказались,  Еонин
сделал попытку примирить меньшинство.
   - Эй вы, на окне! Как ваше мнение о проведении вечера?
   - Мы воздерживаемся от мнений, - буркнул Пантелеев.
   - И предпочитаете курить?
   - Хотя бы так.
   Японец взволновался, потом притворно равнодушно заявил:
   - Между прочим, мне кажется, надо обдумать вопрос о курении в  Юнкоме.  И
вообще стоит ли членам нашей организации курить?
   - Ишь гусь, - злобно хихикнул Янкель.  -  Сам  не  куришь,  так  под  нас
подкапываешься. Номер не пройдет. Решайте не решайте, а курить будем.
   - Как решим, - протянул Японец.
   Дальше Янкель  не  выдержал  и  вышел  за  дверь,  за  ним  последовал  и
Пантелеев, а Дзе, минуту постояв в нерешительности, погасил о подошву окурок
и сел за стол. На повестку дня был поставлен вопрос о курении.  Большинством
голосов постановили: в помещении Юнкома не курить.

   * * *
   - Не курить, значит! Ну что  ж,  ладно,  не  будем  курить  в  Юнкоме,  -
посмеивался Пантелеев, читая протокол собрания, вывешенный на стене.
   - Это нарочно. В пику нам. Японец свое влияние  и  силу  показать  хочет.
Предостерегает нас, - бормотал Янкель.
   Постановление разъярило  обоих.  Сламщики  настолько  разгорелись  боевым
задором, что даже забыли о своей идее.
   - Надо бороться. Пусть они знают, что и мы имеем право  говорить.  Мы  им
покажем, что они неправы, - горячился Янкель.
   - Правильно, - согласился Пантелеев. - Мы  должны  говорить.  А  говорить
веско и обдуманно можно только через печатный орган, следовательно...
   - Ну?
   - Следовательно...
   Янкель насторожился.
   - Ты хочешь сказать: следовательно, нужно издавать орган,  через  который
мы можем говорить с Юнкомом?
   - Да, друг мой, ты прав, - заключил Пантелеев, снисходительно улыбаясь.
   Янкель задумался, усиленно почесывая ногтем переносицу, потом  попробовал
протестовать:
   - А "Юнком" как? Ведь и "Юнком" я же издаю. Следовательно...
   - Да, опять следовательно... Следовательно, нужно либо бросить его,  либо
совместить с новым изданием. Да чего ты беспокоишься?  Совместишь.  А  новый
орган нам необходим.
   - Да, ты прав.
   Вечером в углу,  в  стороне  от  класса,  сидели  оба  и  что-то  яростно
строчили.
   Никто не обращал внимания  на  притихших  сламщиков,  но  Японец,  хорошо
знавший характер обоих, уже забеспокоился, чувствуя,  что  готовится  что-то
недоброе. Он несколько раз пытался пронюхать, что  замышляют  оппозиционеры,
но  ничего  не  смог  выпытать  и  стал  ждать,  предварительно  уведомив  о
готовящемся своих сторонников.
   - В случае если что особенное, - сразу  по  коммунистической  тактике!  С
корнем вырвем разлагающий элемент.
   - Ясно, - пискнул Финкельштейн.
   - Правильно, - поддакнул Пыльников, а  потом,  сморщившись,  нерешительно
добавил: - Только жалко, Еончик, ребята дельные.
   - Какие  бы  они  ни  были,  но,  если  они  мешают  нам,  мы  должны  их
обезвредить, - сурово отрезал Еонин, и его маленькая  фигурка  дышала  такой
решимостью, что Пыльников, при всей своей симпатии к парочке бузотеров, не в
силах был протестовать.
   А утром вышла в свет новая газета - "День".  В  передовице  сообщалось  о
том, что газета выходит не регулярно, а по мере накопления материала, но что
линия газеты будет строго выдержана.  В  газете  каждый  может  выступать  с
обсуждением и критикой всех школьных мероприятий.
   "Все могут писать и свободно высказываться  на  страницах  нашей  газеты.
"День" будет следить  за  всем  и  все  обсуждать",  -  громко  повествовала
передовица, а чуть пониже  шла  статья,  содержание  коей  всколыхнуло  весь
Юнком. Статья  содержала  ряд  резких  выпадов  против  руководства  Юнкома.
Собственно, Юнкому был посвящен весь номер, за небольшим исключением, и даже
карикатура высмеивала манию секретаря Юнкома писать  протоколы.  На  рисунке
был изображен Саша Пыльников, в одной руке держащий папироску,  а  в  другой
кипу протоколов и спрашивающий сам себя: "Что вреднее - курение  табака  или
писание протоколов?"
   Такой резкий выпад оппозиции возмутил  Юнком  и  особенно  Сашу  -  Бебэ,
который чрезвычайно обиделся. Больше всего  возмутило  ячейку  то,  что  под
газетой стояло: "Редактор: Пантелеев, издатель: Черных".  Это  был  открытый
вызов.
   Еще  не  было  случая,  чтобы  члены  Юнкома  выступали   против   своего
коллектива, и вдруг такая неожиданность. Решили созвать расширенный  пленум.
Ввиду важности вопроса  пришлось  отменить  трудовой  субботник.  Предстояла
горячая схватка.
   - Смотрите, ребята, не сдавай! - волновался Японец, когда  собрались  все
выделенные делегаты.
   - Мы идем за комсомолом. Мы должны решать по-большевистски. Либо за, либо
против - и никаких гвоздей.
   Уже пленум был в сборе. Собралось семь человек. Не было только  Янкеля  и
Леньки. За ними послали, и минуту  спустя  оба  они,  насупившись,  вошли  в
комнату и сели. Япончик открыл заседание и взял слово.
   - Сегодня, товарищи,  мы  вынуждены  были  неожиданно  для  всех  созвать
совещание, поводом к которому послужил выход газеты "День" - газеты, которую
вдруг, без согласования с нами, начали издавать наши же  товарищи  из  Цека.
Газета "День" выпущена с явной целью подорвать авторитет  Юнкома.  Положение
создается очень опасное. Мы будем говорить прямо. "День", если не совсем, то
наполовину, может разложить нашу организацию, так как,  я  еще  раз  говорю,
против Юнкома выступают сами юнкомцы - члены Цека.  Мы-то,  конечно,  знаем,
что за члены Цека Черных и  Пантелеев,  мы-то  помним  их  веселые  оргии  с
Долгоруким, но массы этого не знают, и массы будут им верить, так как печать
- самое убедительное средство  борьбы,  а  Янкель  и  Пантелеев,  мы  должны
признаться, самые талантливые шкидские журналисты.
   Япончик на минуту остановился, наблюдая за действием своих слов,  но  тут
же увидел безнадежность положения. Лесть  его  не  подействовала.  Сламщики,
по-видимому, даже и не думали о раскаянии. Оба они сидели и  нахально-дерзко
оглядывали противников.
   Тогда Япончик перешел к делу.
   - Ребята, надо ставить вопрос ребром.  Либо  Черных  и  Пантелеев  должны
будут немедленно прекратить издание своей газеты и выпустить очередной номер
"Юн