ют его друг другу.  Однако именно
таким  образом  больной лишается  врача. Предпосылкой  служит мнение,  что и
лечение  - дело  простое. Врача в поликлинике  приучают к любезности, личное
доверие к врачу заменяют  доверием к институту. Но врача  и  больного нельзя
ввести в конвейер организации. Правда, скорая помощь при несчастных  случаях
действует,  но  жизненно  важная  помощь  врача  больному  человеку во  всей
продолжительности   его  существования   становится   невозможной.  Огромное
предприятие  по  врачебной  деятельности все  более находит свое выражение в
учреждениях,  бюрократических инстанциях,  материальных успехах.  Склонность
большинства пациентов  ко все новым способам лечения какого-либо заболевания
совпадает со стремлением к организации у технически мыслящих массовых людей,
которые с ложной, обычно основанной  на политических соображениях  патетикой
обещают  всем даровать здоровье. Заботу  об индивиде  вытесняет деятельность
технически  оборудованных медицинских специальностей.  Если  этот путь будет
пройден  до  конца, то  тип действительно сведущего в вопросах воспитания  и
науки  врача,  который  не  только  говорит о  личной ответственности, но  и
ощущает ее и поэтому может курировать  лишь  небольшое число людей и  помочь
им, находясь  в историческом единении с  ними, по-видимому, вымирает. Вместо
преисполненной   человечности   профессии   выступает   радость   технически
выполненного задания при  разделении  самобытия  и бытия  труда, которое для
многих видов деятельности неизбежно, но здесь уничтожает само деяние. Однако
граница этой  системы медицинского обслуживания неизбежно  наталкивается  на
свой  предел.  Государственная  организация медицины  начинает  страдать  от
злоупотреблений.   Максимальное  использование   возможных   предоставляемых
государством  преимуществ  совращает   и  пациентов,  и   врачей;  возникает
тенденция  к  заболеваемости,  чтобы   пользоваться   этими  преимуществами,
стремление принять наибольшее  число  пациентов  как можно  быстрее, чтобы в
сумме   незначительных   гонораров   получить  приемлемую   выручку.   Этому
злоупотреблению  пытаются  препятствовать посредством  законов  и  контроля,
которые,  однако,  лишь  еще  более  разрушительно действуют на  медицинскую
практику.  Но  прежде  всего  следует  заметить,  что  действительно больной
человек  все меньше  может доверять  основательности,  разумности и  ясности
лечения единственным, уделяющим ему полное внимание  врачом. Больной  больше
не находит то, на что он вправе надеяться, если  настоящих  врачей больше не
существует, ибо аппарат, который пытался использовать их в массовом порядке,
сделал действенность их практики невозможной.
     Примеры других профессий также свидетельствуют о повсеместной угрозе их
сущности. Принцип уничтожения радости от профессионального труда  заключен в
границах порядка существования, который не  может  создать,  но вполне может
уничтожить  то,  что  ему  необходимо.  Отсюда  глубокая неудовлетворенность
человека,  лишенного  своих  возможностей,  -  врача  и больного,  учителя и
ученика и т. д. Несмотря на интенсивную, едва ли не превышающую силу работу,
сознание подлинного ее выполнения отсутствует. Все безудержнее то, что может
существовать только  как  личная  деятельность,  превращается в предприятие,
чтобы достигнуть  смутной цели коллективными  средствами, полагая, что массу
можно  удовлетворить как некую стоящую выше  отдельных людей  личность. Идея
профессий  отмирает. Сохраняются  частные цели, планы  и  организации. Самое
непонятное состоит  в том, что же уничтожено, если  учреждения, как таковые,
находятся технически в  безупречном порядке,  а человек, который  хочет быть
самим собой, все-таки не может в этих условиях дышать.
     Спорт. Самобытие как жизненная сила  находит выход в спорте как остатке
возможного  удовлетворения  непосредственного  существования  в  дисциплине,
пластичности,  ловкости. Подчиненная воле телесность убеждается в своей силе
и своем мужестве; открытый силам природы индивид  обретает близость к миру в
его элементах.
     Однако спорт как массовое явление,  организованный в виде обязательной,
подчиненной  правилам  игры, направлен  на то,  чтобы  отвести в иную  сферу
инстинкты, которые могут  стать опасными  для  аппарата.  Заполняя свободное
время, спорт служит успокоению масс. Воля к проявлению жизненной силы в виде
движения  на   воздухе  и  на  солнце  ищет  для  такого  наслаждения  своим
существованием общества; тогда спорт теряет свою связь с природой и лишается
плодотворного одиночества. Желание борьбы требует величайшей ловкости, чтобы
ощутить  в  соперничестве  свое  превосходство;  целью   становится  рекорд.
Участники в спорте ищут в своем сообществе публичности, им необходимы оценка
и успех. В правилах игры  заключена форма, которая учит и  в  действительной
борьбе придерживаться правил, облегчающих общественное существование.
     То, что недоступно массе, чего она не хочет для самой себя,  но чем она
восхищается как героизмом, которого она, собственно говоря, требует от себя,
показывают смелые свершения других.  Альпинисты,  пловцы, летчики и  боксеры
рискуют   своей   жизнью.   Они  являются   жертвами,   лицезрение   которых
воодушевляет, пугает и умиротворяет массу и которые порождают тайную надежду
на то,  что и самому, быть может, удастся достигнуть когда-либо чрезвычайных
успехов.
     Возможно, что этому сопутствует и то, что привлекало массу уже  в цирке
Древнего  Рима: удовольствие, испытываемое  от  опасности и  гибели далекого
данному  индивиду человека.  Подобно  экстазу при  виде  опасных  спортивных
достижений, дикость толпы проявляется в чтении детективов,  горячем интересе
к  сообщениям  о ходе  судебных  процессов,  в  склонности  к необузданному,
примитивному, непонятному. В  ясности  рационального  существования, где все
известно или  может,  безусловно, стать таковым,  где  нет  больше судьбы  и
остается лишь случайность, где целое, несмотря на всю деятельность, остается
безгранично  скучным и совершенно  лишенным тайны, человек,  полагая, что он
лишен судьбы, связывающей его с глубинами тьмы,  стремится по крайней мере к
лицезрению   эксцентрических   возможностей,   и   аппарат   заботится    об
удовлетворении этой потребности.
     Во  что вследствие таких массовых инстинктов превращается спорт, отнюдь
не объясняет  явление  современного человека  в спорте.  Вне организованного
занятия спортом, в котором зажатый в производственном механизме человек ищет
лишь  эквивалент  непосредственного  самобытия,  в  этом  движении  все-таки
ощущается известное величие. Спорт - не только игра и рекорд, он также порыв
и напряжение сил. Сегодня он - как бы требование, обращенное к каждому. Даже
отличающееся   утонченностью   существование   отдается   его   естественной
импульсивности. Часто современный спорт сравнивают с античными играми.  В те
времена спорт был подобен косвенному сообщению о себе выдающегося человека в
его божественном происхождении; теперь об этом не может быть и речи. Правда,
современные люди  также хотят представлять собой  нечто, и  спорт становится
мировоззрением;  люди  стараются  избавиться  от  судорожного  напряжения  и
стремятся  к чему-то, но связанная  с  трансцендентностью  субстанция  здесь
отсутствует. Тем не  менее, как бы вопреки  окаменевшей  современности, этот
порыв существует, хотя нежеланный и лишенный общего содержания. Человеческое
тело  создает  свое  право  в  такое  время,   когда  аппарат   без  всякого
снисхождения уничтожает человека. Вокруг  спорта царит нечто,  несравнимое с
античностью в своей историчности,  все-таки  родственное ей,  хотя  и  нечто
иное. Современный человек, конечно, не становится греком, но он и не фанатик
спорта;  он  представляется караемым  в  существовании  человеком,  которому
грозит  опасность,  как  в  постоянной  войне,  и который, устояв  под почти
невыносимым бременем, бросает копье.
     Однако  если  спорт и  представляется  границей  рационального  порядка
существования, его одного недостаточно,  чтобы  человек обрел себя. Закалкой
тела,  ростом  мужества  и  овладением  формой  он еще  не может  преодолеть
опасность утраты самого себя.
     Руководство. Если  бы  развитие  в направлении  универсального  порядка
существования вобрало в себя мир  человека  как отдельного  индивида,  то  в
конце концов исчез  бы  и  сам  человек.  Тогда  должен  был бы распасться и
аппарат, ибо он уничтожил и людей, без которых  он не способен существовать,
ибо так организация может, правда,  указать каждому его функцию и количество
того,  что  должно  быть  произведено  и  потреблено,  но  не может  создать
человека,  который  находится  во  главе  управления.  Бессмысленно  человек
допускает высшую  трату сил, когда от  него самого больше не  зависит ничего
существенного  и отсутствует  напряженное  внимание в помыслах  о правильном
внутри постоянно данного неизменным наличного целого. Введенный в  аппарат и
подчиненный  чужой  воле,  он  только  отрабатывает  заданное; если  же  ему
надлежит принять  какое-либо  решение,  он  делает  это  как бы  случайно  в
пределах своей  функции, не  вникая  в  суть вещей. Трудности преодолеваются
посредством  насильственных правил  или в  покорности бездумного послушания.
Однако  лишь  в  подлинном,  данном  под  личную ответственность приказе и в
подлинном,  основанном на понимании дела  послушании,  т. е.  в среде людей,
являющихся самими  собой, удается  создать деловую,  создающую мир  общность
действий,  когда  человек, осуществляющий  управление,  знает тех  немногих,
независимому суждению которых он открыт,  и  готов вместе с  ними склониться
перед  инстанцией,  незримо  присутствующей  в  его душе.  Там же,  где  все
заключено в аппарате  и исчезает  явная опасность, в силу  которой удача или
неудача  влечет  за  собой  суждение  о  действующих  лицах,  человек  лишен
инициативы.  Аппарат,  правда,  и  требует  только  работы,  лишенной всякой
инициативы; однако  функционировать  он  может только  до  тех  пор, пока на
решающих  постах, самостоятельно  погружаясь в  свой  мир,  находятся  люди,
отдающиеся своему делу. Если в будущем  таких  людей не окажется, потому что
им  с  юности  не  будет  предоставлена  возможность развития, то и  аппарат
прекратит свое существование. То, что на границах аппарата казалось угрозой,
создаваемой независимостью сущих в своей самости людей, оказывается условием
его сохранения в неминуемом преобразовании.
     Следовательно,  значение  индивида  как  руководителя  не исчезает  при
господстве массы  в  аппарате; однако теперь совершается особый отбор  среди
тех,  кто  может  быть таковым.  Значительные  люди отступают  перед  людьми
дельными.   Аппарат,   обеспечивающий   массовое   существование,    повсюду
обслуживается  и  управляется  людьми, сознание  которыми  этой деятельности
служит фактором в достижении  успеха.  Господство  и власть  массы сохраняет
свое воздействие в структурах, которые она обретает посредством организаций,
большинства публики, общественного мнения  и в фактическом поведении больших
скоплений людей.  Но  господство  массы действенно лишь постольку, поскольку
отдельный индивид поясняет ей, чего она хочет, и выступает в своих действиях
от ее  имени.  Если  в  таком аппарате иногда  появляется руководитель,  чья
личность  растворяется в  его  деле  для  бытия  мира, ибо он на  протяжении
десятилетий  оправдывал  свое  положение  постоянным  влиянием, то  все-таки
бывает нужен и такой руководитель, который как бы случайно именно в качестве
этого  индивида  занимает именно это  место. Силою обстоятельств он временно
становится незаменимым. Однако любое действие может быть осуществлено лишь с
привлечением  массы, которая должна  дать свое  согласие, хотя  в неожиданно
сложившихся ситуациях решительное суждение выносит отдельный человек. Но так
как он может попасть в эту ситуацию лишь в том случае, если он  в постоянном
внимании  к  мнению  толпы   как   бы  воспитан  для  того,  чтобы  быть  ее
функционером,  то,  став  выразителем  ее  сущности,  он  никогда  не  будет
действовать, противореча  желанию толпы. Он сознает, что  представляет собой
нечто не сам по себе, а в качестве  выразителя желаний стоящей за ним толпы.
По  существу,  он столь же  беспомощен,  как любой другой,  совершая то, что
должно отразить усредненную волю толпы. Без  этой воли он ничто. То, чем  он
может быть,  измеряется не соответственно какой-либо идее,  не соотносится с
истинно  данной  трансцендентностью, не обнаруживается  исходя  из  основных
свойств человека так, как они проявляются  в большинстве и господствующих  в
качестве подлинной  действительности в самом  действующем лице. При подобном
руководстве  в  ходе  вещей  наступает  неминуемая путаница.  На  поворотных
пунктах   существования,  когда   возникает   вопрос,   ведет   ли  путь   к
новообразованию  или гибели,  вынести решение может  тот человек, который по
сути  своей  способен взять  в  свои  руки  бразды правления, действуя и  не
считаясь с  волей  массы.  Если  возможность  появления  таких  людей  будет
уничтожена,  то  наступит  такой  конец,  который  мы  даже  не  можем  себе
представить.
     Господство  становится в массовой  организации призрачным  и невидимым.
Господство  хотели бы вообще уничтожить. При  этом игнорируют тот факт,  что
без господства немыслимо существование масс. Отсюда расщепление, управление,
переговоры,  затягивание,  компромиссы, случайные  решения  и  одурачивания.
Повсюду  существуют  различные  виды  коррупции  в  интересах  частных  лиц.
Молчаливая  осведомленность  всех  участников  позволяет сохранять  ее.  При
огласке  какого-либо  случая  поднимают шум,  который  быстро утихает  из-за
туманного сознания того, что обнаружен лишь симптом.
     Никто  не берет на себя  подлинную ответственность;  делается  вид, что
один  человек  решить  вопрос  не   может.  Действуют  различные  инстанции,
контроль, решения комиссий - одни сваливают решение  на других.  В основе  -
авторитет  народа в качестве  массы,  которая принимает  решение посредством
выборов.   Но  это  и  не  господство  массы   как  одного  существа,  и  не
предоставление  отдельным лицам  права  принимать  ответственные  решения  и
действовать;  это  -  авторитет  метода  в  качестве  упорядочения,  которое
освящено  видимостью интереса целого и на которое в одном из  его бесконечно
меняющихся образов в  конце концов  падает ответственность. Каждый человек -
лишь колесико,  он  лишь  участвует в решении, но не  решает  действительно.
Реальная политика  понимается только  в  одном смысле; предоставить развитию
идти своим ходом, а затем ограничить свои действия в соответствии с санкцией
слепо  развивающейся  действительности.  Иногда  отдельный индивид  получает
громадную власть, однако,  неподготовленный к этому своей жизнью в целом, он
способен  использовать  ее  в отдельных случаях  лишь в особых интересах или
чисто доктринерски - в соответствии  с  теориями. Каждый, кто оказывается на
виду  у публики,  становится предметом сенсации. Масса выражает восторг  или
возмущение  там,  где,  по  существу, не происходит  ничего решающего.  Люди
действуют  как  бы  в густом  тумане,  если не  приходит к господству  и  не
становится значимой сама воля человека, которая происходит из иных истоков и
противопоставляет себя общему порядку существования.

        "4. Кризис"
     То,  что  в  течение тысячелетий  составляло мир  человека, в настоящее
время  как  будто потерпело  крушение. Мир,  возникающий в качестве аппарата
обеспечения существования,  принуждает все служить  ему.  То, чему в нем нет
места, он  уничтожает. Человек как будто растворяется в том, что должно быть
лишь средством, а не целью, не говоря уже  о смысле. Он не  может  обрести в
этом удовлетворение; ему должно недоставать того, что придает ему ценность и
достоинство. То,  что  во  всех бедах было непререкаемым  фоном  его  бытия,
теперь  находится в  стадии  исчезновения.  Расширяя свое  существование, он
жертвует своим бытием, в котором он обретает себя.
     Одно осознается всеми  - с тем, что, собственно, и составляет главное в
жизни  человека,  неблагополучно.   Все  стало  сомнительным;  всему  грозит
опасность. Подобно тому как  некогда  принято  было говорить, что мы живем в
переходный период и тридцать лет тому назад наше духовное бытие определялось
как  fin de  siecle [конец  века], так  теперь в каждой  газете  речь идет о
кризисе.
     Ищут основу этого  кризиса  и  приходят к  заключению, что это - кризис
государственный;   если  характер   правления  не   ведет   к   решительному
волеизъявлению  целого и  согласие неустойчиво, то  неустойчивым  становится
все. Иногда говорят о кризисе культуры как распаде духовности  или, наконец,
о кризисе  самого  человеческого  бытия. Граница абсолютизированного порядка
существования  выступает  настолько резко, что колебание распространяется на
все.
     В  действительности сущность кризиса заключается в недостатке  доверия.
Если еще  сохранялись  обязательность формального права,  нерушимость науки,
прочие условности,  то  все это было лишь  расчетом,  не доверием. Когда все
подчиняется     целесообразности     интересов    существования,    сознание
субстанциальности целого исчезает. В самом деле, сегодня невозможно доверять
ни  вещи,  ни  должности,  ни  профессии,  ни  лицу  до  того,  как обретена
уверенность в  каждом данном конкретном случае. Каждому  сведущему  человеку
известно об обманах, притворстве, ненадежности и в  сфере  его деятельности.
Существует  доверие только в  самом маленьком кругу, но не доверие в  рамках
целого.
     Все  охвачено кризисом, необозримым  и  непостижимым  в своих причинах,
кризисом, который нельзя  устранить, а  можно  только  принять  как  судьбу,
терпеть и преодолевать. Необозримость кризиса можно  в общем  приблизительно
определять четырьмя способами.
     Все   технические  и   экономические  проблемы   принимают  планетарный
характер. Земной шар стал не только сферой переплетения экономических связей
и   единства   технического   господства  над  существованием;  все  большее
количество людей видят  в нем единое  замкнутое пространство,  в котором они
соединены  для  развития  процесса своей истории.  В мировой  войне  впервые
участвовало все человечество.
     Объединение  людей  земного шара привело к процессу  нивелирования,  на
который   мы   взираем   с   ужасом.  Всеобщим  сегодня   всегда  становится
поверхностное,  ничтожное и безразличное. К  этому нивелированию  стремятся,
будто  оно создаст единение  людей. В  тропических  плантациях и в  северном
рыбацком  поселке демонстрируются  фильмы столиц. Одежда  повсюду одинакова.
Одни и те же манеры, танцы, одинаковый  спорт, одинаковые  модные выражения;
месиво, составленное из понятий Просвещения, англосаксонского  позитивизма и
теологической  традиции,   господствует  на  всем  земном  шаре.   Искусство
экспрессионизма было  в  Мадриде таким  же, как  в Москве  и Риме. Всемирные
конгрессы ведут к усилению этого нивелирования, поскольку там стремятся не к
коммуникации  гетерогенного, а  к  общности религии  и  мировоззрения.  Расы
смешиваются. Исторически  сложившиеся  культуры отрываются от своих корней и
устремляются   в    мир   технически   оснащенной   экономики,    в   пустую
интеллектуальность.
     Этот процесс только начался, но каждый человек, даже ребенок, втянут  в
него. Упоение расширением пространства уже начинает превращаться в  ощущение
его тесноты. Нам кажется странным, что Цеппелин *, пролетая над Сибирью, еще
не  встречал людей,  убегавших и прятавшихся от него. На кочевников  взирают
как на остановившееся прошлое.
     Прежде всего  бросается  в  глаза необратимая утрата субстанциальности,
остановить ко