х  основе строили свою
дальнейшую  деятельность. Теперь же  все является, так сказать,  призывом, и
это  все. Ничто больше  не проникает  в  душу, все тонет в тишине. Достигает
успеха  тот,  кто  высказывает  настроение  своей  партии  и  находит  у нее
понимание". Политик  Кавур  видит  неизбежность  демократии  так  же,  как и
исследователь Токвиль. В письме  1835 г.  Кавур пишет:  "Мы  не можем больше
обманывать  себя,   общество   большими  шагами  движется   к  демократии...
Аристократия быстро гибнет... Для патрициата нет  больше места в сегодняшней
организации общества. Какое же оружие остается еще в борьбе с поднимающимися
народными массами?  У  нас нет ничего  прочного, ничего действенного, ничего
постоянного.  Хорошо  это  или  плохо?  Не  знаю. Но,  по  моему мнению, это
неизбежное  будущее людей. Подготовимся же к этому или подготовим  к нему по
крайней мере наше  потомство" [[1]].  Он  видит,  что  современное  общество
"фатально движется  в своем  развитии в  сторону  демократии",  а  "пытаться
препятствовать   ходу  событий  означало  бы   поднять   бурю,  не   обладая
возможностью привести корабль в гавань".
     Рассматривается ли время под углом зрения политики, благополучия людей,
процветания   искусства   или   оставшейся   еще  возможности  человеческого
существования,  ощущение опасности  проходит через  все последнее  столетие:
человек ощущает угрозу. Подобно тому как христианин,  ожидая упадка мира как
мира, держится за благую весть и находит  вне мира то, что ему только и было
нужно,  так  теперь  некоторые,   ожидая  гибели  мира,  держатся  за   свою
убежденность в  созерцании сущностного. Гегель, видя упадок  своего времени,
признает,  что умиротворена должна быть  сама  действительность, а не только
философия.  Ибо  философия  в  качестве  умиротворения  человека  есть  лишь
частичная  всеобщность,  без   внешней.  "Она   в   этом  отношении  -  лишь
обособленное святилище, и ее служители составляют лишь изолированную  группу
священников, которым нельзя идти вместе  с миром, а следует хранить владение
истиной.  Как временная,  эмпирическая  современность  выйдет  из  состояния
разлада, следует предоставить решить ей самой; это не есть  непосредственное
практическое  дело  философии".  Шиллер  пишет:  "Мы хотим  быть  и остаться
гражданами  нашего времени, так как  иначе быть не может, однако  по  своему
духу философ  и  поэт  обладают  привилегией  -  и  в  этом  их  долг  -  не
принадлежать ни одному народу и ни одному времени, но оставаться в подлинном
смысле слова современником всех времен". В других случаях пытаются вернуться
к  христианству,   как  это  делает  Грундтвиг:  "Наша  эпоха  находится  на
перепутье,  быть может, на самом резком повороте, известном истории;  старое
исчезло,  а  новое  колеблется, не зная спасения;  никто  не  решит  загадку
будущего,  где  же найти  нам покой  души, если  не  в  слове, которое будет
незыблемо стоять, когда  смешаются  Земля и Небо и миры будут  свернуты, как
ковер?"  Им всем, однако,  противостоит Кьеркегор; он  жаждет христианства в
его исконной подлинности таким, каким оно только и может быть теперь в такое
время:  как мученичество отдельного человека,  который  сегодня уничтожается
массой и избегает  фальши  благополучия в качестве  пастора или профессора в
сфере объективной теологии  или активной философии, в качестве агитатора или
стремящегося к правильному  устройству мира;  он  не может указать  времени,
того, что надлежит делать, но  может заставить почувствовать, что оно лишено
истины.
     Эти  выдержки  из  документов,  свидетельствующих  о  сознании  времени
преимущественно  в  первую  половину  XIX  в.,  можно  было  бы   бесконечно
увеличивать.  Почти  все  мотивы  критики современности оказываются  вековой
давности. Перед войной и в ходе войны появились наиболее известные отражения
нашего  мира:  "Критика  нашего  времени"  Ратенау (1912) и  "Закат  Европы"
Шпенглера  (1918).  Ратенау  дает  проникновенный анализ  механизации  нашей
жизни,  Шпенглер  -  богатую  материалом  и  наблюдениями  натуралистическую
философию   истории,  в  которой  упадок   утверждается  как  необходимое  в
определенное  время  и соответствующее  закону  морфологии культур  явление.
Новое  в  этих  попытках  составляет  близость  к  материалу  современности,
подтверждение мыслей  автора количественно увеличившимся материалом (ибо мир
приблизился к тому, что раньше наблюдалось лишь в начатках, к  проникновению
мыслей в самые далекие сферы) и все более отчетливое пребывание перед ничто.
Ведущими  мыслителями  являются   Кьеркегор  и  Ницше.  Однако  христианство
Кьеркегора  не   нашло   последователя;  вера   ницшевского   Заратустры  не
принимается.  Но  к тому, как  оба  мыслителя открывают  ничто, после  войны
прислушиваются, как никогда раньше.
     Распространилось  сознание  того,  что все  стало несостоятельным;  нет
ничего, что  не  вызывало бы  сомнения,  ничто подлинное не  подтверждается;
существует  лишь бесконечный круговорот,  состоящий  во  взаимном  обмане  и
самообмане посредством идеологий. Сознание эпохи отделяется от всякого бытия
и заменяется только самим  собой. Тот, кто так думает, ощущает и самого себя
как ничто. Его сознание конца есть  одновременно  сознание  ничтожности  его
собственной сущности. Отделившееся сознание времени перевернулось.

        "2. Истоки современного положения"
     Вопрос о современной ситуации человека как результате его становления и
его шансов  в будущем  поставлен  теперь острее,  чем  когда-либо. В ответах
предусматривается возможность гибели и возможность  подлинного начинания, но
решительный ответ не дается.
     То, что сделало  человека человеком, находится  за пределами переданной
нам истории.  Орудия в постоянном владении, создание  и  употребление  огня,
язык,  преодоление  половой ревности  и  мужское товарищество  при  создании
постоянного общества подняли человека над миром животных.
     По сравнению с сотнями тысячелетий, в которых, по-видимому, совершались
эти недоступные нам шаги к тому, чтобы  стать человеком, зримая нами история
приблизительно в 6000 лет занимает ничтожное время. В нем человек  выступает
как существо, распространившееся на  поверхности Земли в множестве различных
типов, которые лишь очень мало связаны или вообще не связаны друг с другом и
не знают друг друга. Из их числа  человек  западного  мира, который завоевал
земной  шар,  способствовал  тому,  чтобы люди узнали  друг  друга и  поняли
значение своей взаимосвязанности внутри человечества, выдвинулся посредством
последовательного проведения следующих принципов:
 Ни перед чем не останавливающаяся рациональность, основанная
на греческой  науке, ввела  в  существование  господство  техники  и  счета.
Общезначимое  научное  исследование,  способность  к  предвидению   правовых
решений  в  рамках  формального,  созданного   Римом  права,  калькуляция  в
экономических  предприятиях, вплоть  до рационализации всей деятельности,  в
том числе и той, которая в  процессе рационализации уничтожается, -  все это
следствие  позиции,  безгранично  открытой  принуждению  логической  мысли и
эмпирической  объективности,   которые   постоянно   должны   быть   понятны
каждому.
Субъективность  самобытия   ярко   проявляется  у  еврейских   пророков,
греческих философов и римских государственных  деятелей. То, что мы называем
личностью, сложилось  в таком облике в ходе развития человека на Западе и  с
самого начала было связано с рациональностью в качестве ее коррелята.
В  отличие от восточного  неприятия мира и связанной с этим возможностью
"ничто"  как  подлинного  бытия  западный   человек  воспринимает   мир  как
фактическую действительность во  времени.  Лишь в мире,  а  не  вне мира  он
обретает уверенность в себе. Самобытие и  рациональность становятся для него
источником, из которого он безошибочно познает мир и пытается господствовать
над ним.
     Эти три принципа утвердились лишь в последних столетиях. XIX  в. принес
их полное проявление вовне. Земной шар  стал  повсюду доступен, пространство
распределено.  Впервые  планета  стала единым всеобъемлющим местом поселения
человека.  Все  взаимосвязано.  Техническое  господство  над  пространством,
временем и материей растет беспредельно уже не благодаря случайным отдельным
открытиям, а посредством планомерного труда, в рамках которого само открытие
становится методическим и достижимым.
     После  тысячелетней  обособленности  развития  человеческих  культур  в
последние четыре с половиной века шел процесс завоевания мира европейцами, а
последнее  столетие знаменовало завершение этого процесса. Это  столетие,  в
котором  движение совершалось ускоренным темпом, знало  множество личностей,
полностью  зависевших от  самих  себя, знало  гордыню вождей  и  правителей,
восторг  первооткрывателей,   отвагу,  основывающуюся  на  расчете,   знание
предельных границ; оно  знало также  глубину духа, сохраняющуюся  в подобном
мире.  Сегодня  мы  воспринимаем   этот  век  как  наше  прошлое.  Произошел
переворот,  содержание  которого  мы  воспринимаем,  правда,  не  как  нечто
позитивное, а  как нагромождение  неизмеримых трудностей: завоевание внешних
территорий  натолкнулось  на предел;  расширяющееся  вовне движение  как  бы
натолкнулось на самое себя.
     Принципы  западного  человека  исключают  простое повторение  по кругу.
Постигнутое   сразу    же   рационально    ведет   к   новым   возможностям.
Действительность не существует  как сущая  определенным  образом, она должна
быть охвачена постижением, которое  является одновременно  вмешательством  и
действием. Быстрота движения росла от столетия к столетию. Нет больше ничего
прочного,  все вызывает вопросы  и втянуто  в возможное  преобразование  при
внутреннем трении, неизвестном XIX в.
     Ощущение разрыва  со всей предыдущей историей присуще всем. Но новое не
является таким преобразованием общества, которое влечет за собой разрушение,
перемещение имущества, уничтожение аристократии. Более чем четыре тысячи лет
тому назад в  Древнем Египте  произошло то, что папирус описывает  следующим
образом: "Списки отняты, писцы уничтожены, каждый может брать зерна, сколько
захочет...  Подданных  больше  нет...  страна вращается, как гончарный круг:
высокие сановники голодают, а  горожане вынуждены сидеть у мельницы, знатные
дамы  ходят  в лохмотьях,  они  голодают  и  не  смеют  говорить...  Рабыням
дозволено разглагольствовать, в стране грабежи и убийства... Никто больше не
решается возделывать поля  льна,  с  которых  снят урожай; нет больше зерна,
голодные люди  крадут корм  у  свиней. Никто не  стремится больше к чистоте,
никто больше не смеется,  детям надоело  жить.  Людей становится все меньше,
рождаемость сокращается и в конце концов остается  лишь желание,  чтобы  все
это скорее кончилось. Нет ни  одного должностного лица  на  месте,  и страну
грабят  несколько  безрассудных  людей  царства.  Начинается  эра господства
черни, она  возвышается над всем  и радуется этому по-своему. Эти люди носят
тончайшие льняные одежды и умащают свою плешь мирром... Своему богу, которым
они  раньше  не  интересовались, они  теперь  курят  фимиам,  правда  фимиам
другого.  В  то время  как  те,  кто  не  имел ничего, стали богаты, прежние
богатые люди лежат  беззащитными  на ветру, не  имея постели. Даже сановники
старого  государства  вынуждены  в   своем  несчастье   льстить  поднявшимся
выскочкам".
     Не может  быть это новое и тем сознанием  зыбкости и плохих условий,  в
которых нет более ничего надежного, о  котором  повествует Фукидид, описывая
поведение людей в период Пелопоннесской войны.
     Для характеристики этого нового мысль должна проникнуть глубже, чем при
рассмотрении  общих для  человечества возможностей  переворота,  беспорядка,
упадка  нравов.  Спецификой  Нового  времени  является  со  времени  Шиллера
разбожествление   мира.   На   Западе   этот   процесс   совершен  с   такой
радикальностью, как нигде. Существовали  неверующие скептики в Древней Индии
и в античности, для них имело значение только чувственно данное,  к  захвату
которого  они,  хотя  и  считая  его,  правда,  ничтожным, устремлялись  без
каких-либо  угрызений совести.  Однако они еще совершали  это в  таком мире,
который фактически и для  них  оставался как целое одухотворенным. На Западе
как   следствие   христианства  стал  возможным  иной   скепсис:   концепция
надмирового Бога-творца  превратила весь сотворенный им мир в его  создание.
Из природы были изгнаны  языческие демоны, из мира - боги. Сотворение  стало
предметом человеческого  познания, которое сначала  как  бы воспроизводило в
своем мышлении мысли Бога.  Протестантское христианство отнеслось к этому со
всей серьезностью; естественные науки с их рационализацией, математизацией и
механизацией  мира  были  близки  этой  разновидности  христианства. Великие
естественники XVII и XVIII вв. оставались верующими христианами. Но когда  в
конце концов сомнение  устранило Бога-творца, в качестве  бытия остался лишь
познаваемый  в  естественных  науках   механизированный   образ,   что   без
предшествующего  сведения мира к  творению  никогда бы с такой  резкостью не
произошло.
     Это  разбожествление  -  не  неверие   отдельных  людей,  а   возможное
последствие духовного развития, которое в данном случае в самом деле ведет в
ничто.  Возникает ощущение  никогда ранее  не  испытанной  пустоты бытия, по
сравнению  с  которой  самое  радикальное  неверие античности  было защищено
полнотой образов еще сохраненной мифической действительности;  она сквозит и
в  дидактической  поэме  эпикурейца Лукреция.  Такое  развитие не  является,
правда,  неотвратимо   обязательным  для   сознания,  ибо  оно  предполагает
искажение смысла точных наук в познании природы и абсолютизацию, перенесение
их абсолютизированных  категорий  на  бытие в целом. Однако  оно  возможно и
стало   действительностью,  чему  способствовали  громадные   технические  и
практические успехи названного познания.  То, что ни один бог за тысячелетие
не сделал  для человека, человек делает сам. Вероятно, он надеялся  узреть в
этой  деятельности  бытие, но, испуганный, оказался перед им самим созданной
пустотой.
     Современность  сравнивали  со  временем упадка античности,  со временем
эллинистических государств,  когда  исчез  греческий  мир, и с третьим веком
после  рождества Христова, когда погибла античная культура. Однако  есть ряд
существенных   различий.  Прежде  речь  шла  о  мире,  занимавшем  небольшое
пространство земной поверхности, и будущее человека еще было вне его границ.
В  настоящее  время,  когда  освоен  весь земной шар,  все, что  остается от
человечества,  должно   войти  в  цивилизацию,  созданную  Западом.   Прежде
население  уменьшалось,  теперь  оно  выросло в неслыханных  ранее размерах.
Прежде  угроза могла  прийти  только извне, теперь внешняя угроза для целого
может быть  лишь  частичной, гибель, если речь  идет о  гибели целого, может
прийти только изнутри.  Самое очевидное  отличие  от ситуации третьего  века
состоит в  том, что тогда техника была в  состоянии стагнации,  начинался ее
упадок, тогда как  теперь она в неслыханном темпе совершает свое неудержимое
продвижение.
     Тем  внешне  наблюдаемым  новым,  что с  этого  времени  должно служить
основой  человеческому  существованию  и  ставить  перед ним новые  условия,
является это развитие технического мира. Впервые начался  процесс подлинного
господства над  природой. Если представить  себе,  что наш мир  погибнет под
грудами  песка,  то  последующие раскопки не  поднимут  на  свет  прекрасные
произведения искусства, подобные античным (нас до сих пор восхищают античные
мостовые);  от  последних  веков  Нового времени  останется  по  сравнению с
прежними  такое количество железа и  бетона, что  станет очевидным:  человек
заключил  планету  в  сеть своей  аппаратуры. Этот  шаг имеет по сравнению с
прежним временем такое же значение, как первый шаг к созданию орудий вообще:
появляется перспектива превращения планеты в единую фабрику по использованию
ее  материалов  и энергий. Человек вторично  прорвал замкнутый круг природы,
покинул ее,  чтобы создать в ней то, что природа, как таковая, никогда бы не
создала;  теперь  это  создание  человека  соперничает с ней по  силе своего
воздействия. Оно предстает перед нами не столько в зримости своих материалов
и аппаратов, сколько в действительности своих функций; по остаткам радиомачт
археолог  не  мог бы  составить  представление о созданной ими  всеобщей для
людей всей Земли доступности событий и сведений.
     Однако  характер   разбожествления  мира   и  принцип  технизации   еще
недостаточны  для  постижения того нового, что отличает наши века, а в своем
завершении  - нашу  современность  от прошлого. Даже без  отчетливого знания
людей  нас не покидает ощущение, что они живут  в  момент, когда в  развитии
мира  достигнут рубеж,  который несоизмерим  с  подобными рубежами отдельных
исторических эпох прошлых тысячелетий.  Мы живем в духовно несравненно более
богатой  возможностями и  опасностями ситуации,  однако, если мы  с  ней  не
справимся,  она  неизбежно  превратится  в  наиболее  ничтожное   время  для
оказавшегося несостоятельным человека.
     Взирая на прошедшие тысячелетия, может показаться, что человек достиг в
своем развитии конца или  же он в  качестве носителя  современного  сознания
находится  лишь  в  начале  своего пути,  в  начале своего становления,  но,
обладая на  этот раз средствами  и  возможностью реального  воспоминания, на
новом, совершенно ином уровне.

        "3. Ситуация вообще"
     До  сих пор  о  ситуации  речь шла в  абстрактной  неопределенности.  В
конечном  итоге  в определенной  ситуации находится  лишь отдельный человек.
Перемещая   ее,   мы  мыслим  ситуацию   групп,  государств,   человечества,
институтов, таких, как церковь,  университет, театр; объективных образований
- науки, философии, поэзии.  Когда воля  отдельных людей  охватывает их  как
свою  вещь,  эта  воля оказывается вместе  со  своей  вещью  в  определенной
ситуации. Ситуации  могут быть  либо бессознательными - тогда  они оказывают
воздействие так, что тот, кого это  касается,  не знает, как это происходит.
Либо они рассматриваются как наличные для сознающей самое себя воли, которая
может их  принять, использовать  и изменить.  Ситуация,  ставшая осознанной,
взывает  к определенному поведению. Благодаря ей не происходит автоматически
неизбежного; она указывает возможности и границы возможностей: то, что в ней
происходит, зависит также от того, кто в ней находится, и от того, как он ее
познает.  Само  постижение ситуации  уже изменяет  ситуацию,  поскольку  оно
апеллирует к возможному действованию и поведению. Увидеть ситуацию  означает
начать  господствовать над  ней, а обратить  на  нее  пристальный взор - уже
борьбу  воли за бытие. Если я  ищу духовную ситуацию времени, это  означает,
что  я  хочу быть  человеком до  пор, пока я  еще  противостою человеческому
бытию, я размышляю о его будущем  и  его осуществлении, но как  только я сам
становлюсь  им,  я  пытаюсь  мысленно реализовать  его  посредством уяснения
фактически схваченной ситуации в моем бытии.
     Каждый раз возникает вопрос, какую же ситуацию я имею в виду.
     Во-первых,  бытие  человека   находится  в   качестве  существования  в
экономических,  социальных, политических  ситуациях,  от  реальности которых
зависит все остальное, хотя не они только делают ее действительной.
     Во-вторых,  существование  человека  как  сознания  находится  в  сфере
познаваемого. Исторически  приобретенное,  наличное  теперь знание  в  своем
содержании  и  в  характере  того, как  происходит  познание  и  как  знание
методически расчленяется  и  расширяется, является ситуацией, по возмо