о исходить из веры, косвенно опосредствующей в строгости обучения и
упражнения духовное содержание.
     Для  этого  нет  рецепта. Государственная  власть не может здесь ничего
создать: она  может только защитить или разрушить. Когда, взирая на будущее,
осознается целое, это выдвигает свое требование духовная ситуация. Оно может
быть  выполнено лишь  в  том  случае,  если в  противовес  массовым  оценкам
утвердится  различие между учением  и дисциплиной,  между  тем, что  понятно
всем,  и  тем,  что  человек  достигает  посредством  дисциплины  внутренних
действий в силу избранной элитарности.
     Воспитание зависит от изначальной жизни духовного  мира.  Воспитание не
может  пребывать  само  по  себе; оно  служит традиции этой  жизни,  которая
непосредственно  выступает  в   поведении  человека,  является  его  ставшим
сознательным отношением  к  действительности обеспечения  существования  и к
государству и возвышается в присвоении  созданных духовных творений.  Судьба
духа в нашу эпоху должна определить содержание еще возможного воспитания.

        "*Четвертая часть*"

        "Упадок духа и его возможности"
     Государство в качестве действительности существования было границей, на
которой нечто большее, чем  существование,  определяло  его  волей  в целом.
Государство в  силу  своей власти является  последней  инстанцией  решения в
сфере  существования,  но  не  последним для самого  человека. В нем  он  не
обретает  покоя. Даже  если он идентифицирует себя с ним, целое остается для
него  под  вопросом,  ибо   для   него  государство   всегда  остается  лишь
промежуточным  бытием  в  незавершаемом  движении   сквозь  время.  Если  же
государство становится  просто  слугой  массового  порядка и  теряет  всякое
отношение  к  подлинной  судьбе,  если   оно  в  этой  зависимости  изменяет
возможностям человека  в качестве экзистенции  в  труде, профессии, духовном
созидании,  тогда   человек  в  качестве  самобытия  должен  внутренне  даже
противостоять   государству.   Правда,    установленный   благодаря   власти
государства порядок существования никогда не может быть упразднен, ибо тогда
наступит полный  развал; но может возникнуть жизнь  в радикальной оппозиции,
основным вопросом которой является - как вновь овладеть этим порядком.
     Поскольку человек не  находит  завершения  в осуществлении  целостности
существования, он,  перелетая через существование, строит в пространстве,  в
котором  он  во  всеобщем   образе  своего  бытия  коммуникативно   обретает
уверенность, второй мир, мир духа. Правда, он и как духовное бытие связан со
своей действительностью  существования, но в своем  взлете он выходит за  ее
пределы; освобождаясь на мгновение  от действительности,  он  возвращается в
нее в качестве бытия, которым он стал в созидании духа.
     Из таких истоков  в первом  мире  создается и обнаруживается второй:  в
знании  своего  бытия человек выходит за  пределы своего  лишь  данного  ему
существования.  В  сфере своего образования он  совершает духовный  процесс,
который, определяя деятельность в заботе о существовании, становится смыслом
пронизывающей ее идеи. В творениях искусства, науки  и философии дух создает
свой язык.
     Судьба  духа  заключена   в  полярности  зависимости   существования  и
изначальности.  Он  теряется  как  в  одной  только  зависимости,  так  и  в
воображаемой недействительности.  Если в  действительности  существования он
был  ее идеей,  то эта идея может умереть, а то, что  было духом,  продолжит
пребывать  в  остаточных:  явлениях  в качестве  оболочки,  маски  и  просто
раздражения. В нашу эпоху массового порядка, техники,  экономики духу вместе
с  человеческим  бытием  грозит,  если  эта  неизбежность  абсолютизируется,
разрушение в  своей основе: подобно тому как государство в качестве союзника
человека может быть парализовано, так может быть  парализован и дух, если он
живет  уже  не  истинной   жизнью  из   собственных   истоков,  в   конечной
целесообразности, а жизнью в  конечной целесообразности,  фальсифицированной
для службы мысли.

        "1. Образование"
     В образовании  как форме  жизни его стержень -  дисциплина  в  качестве
умения  мыслить. А  среда - образованность в качестве знаний. Его материалом
являются  созерцание  образов  прошлого,  познание как  необходимо  значимые
воззрения, знание вещей и владение языками.
     Образованность  и античность. На Западе образованность широких слоев, в
отличие  от  массы,  вплоть  до  настоящего  времени  осуществлялась  только
посредством гуманистических знаний,  тогда  как для отдельных индивидов были
возможны и другие пути. Тот, кто  в молодости изучал греческий и  латинский,
читал  античных  авторов,  философов  и  историков,  кто освоил  математику,
ознакомился с Библией и немногими  великими поэтами своей нации, преисполнен
миром,  который в своей бесконечной  подвижности  и открытости дает  прочное
содержание и делает доступным все остальное. Однако такое воспитание в своем
осуществлении уже есть отбор. Не все обретают в нем  то, что  важно,  многие
оказываются  несостоятельными и  способными воспринять  лишь внешнее. Решает
здесь  не специфическая способность к языкам, к математическому мышлению или
реалиям, а готовность к духовному постижению. Гуманистическое  образование -
всегда образование единичного  человека, который посредством  своего бытия в
становлении  совершает  вместе  с ним  выбор.  Поэтому лишь  это  воспитание
обладает  тем  чудесным  свойством,  что  и плохие учителя  могут достигнуть
успеха.  Тот,  кто  в  ученические  годы, читая  "Антигону",  слышит лишь  о
грамматике и метрике и противится такому преподаванию,  может  быть все-таки
взволнован самим текстом.
     На  вопрос, почему же  именно этот путь  обладает  таким преимуществом,
ответ  может  быть  дан  только  исторически,  а  не  исходя  из  какой-либо
рационально    понятой   целесообразности.   Античность   дала   фактическое
обоснование тому,  чем мы на Западе  можем  быть в качестве людей.  В Греции
идея образованности  была впервые осуществлена и постигнута  так, как  она с
тех   пор   применяется  каждым,  кто  ее  понимает.   Все   великие  взлеты
человеческого бытия  происходили  на  Западе  посредством соприкосновения  и
размежевания  с  античностью. Там, где о ней забывали, наступало варварство.
Оторвавшемуся  от своей почвы суждено колебаться,  будучи лишенным опоры,  и
именно таково  будет наше состояние, если  мы утратим  связь с  античностью.
Античность  -  наша почва,  хотя она  постоянно меняется, и лишь  во  вторую
очередь  и без  автономной силы образования - прошлое  своего  народа. Мы  -
европейцы   в   своей   принадлежности   народности,   которая   посредством
специфического заимствования стала  таковой. Это образование теперь в лучшем
случае допускается  волей масс. Число людей,  для которых оно что-то значит,
становится все меньше.
     Нивелированное образование и специальная подготовка.
     В  существовании  массового порядка всеобщее образование приближается к
требованиям среднего человека. Духовность  гибнет,  распространяясь в массе,
рационализация,  доведенная  до грубой  моментальной  доступности  рассудку,
привносит в каждую область знания процесс обеднения. С нивелирующим массовым
порядком  исчезает  тот  образованный  слой,  который на  основе постоянного
обучения обрел дисциплину мыслей и чувств и способен откликаться на духовные
творения. У человека массы мало времени, он не живет жизнью целого, избегает
подготовки и  напряжения без  конкретной цели, преобразующей их в пользу; он
не  хочет   ждать   и  допускать  созерцание;   все  должно  сразу  же  дать
удовлетворение   в  настоящем;  духовное  стало  сиюминутным  удовольствием.
Поэтому эссе стало наиболее подходящей литературной формой, газета вытеснила
книгу,  а все  время  меняющееся чтение -  сопутствующие на протяжении  всей
жизни  творения. Читают быстро. Нужна  краткость, но  не та,  которая  может
стать предметом воспоминания  в медитации, а та, которая быстро сообщает то,
что хотят  знать и что затем сразу же забывают. Собственно говоря, подлинное
чтение в духовном единении с содержанием стало невозможным.
     Теперь  образованность означает  нечто, никогда не  получающее формы, а
стремящееся  в  чрезвычайной  интенсивности  выйти  из  пустоты,  к  которой
постоянно возвращаются. Появляются  типичные оценки. Люди пресыщены уже тем,
что  они   только  что  услышали;   поэтому  они   все  время  ищут  нового,
привлекающего  их  уже  самой  новизной.  В  нем  приветствуют  изначальное,
которого  ждут, и  вскоре отворачиваются от  него, ибо оно  нужно только как
сенсация. В сознании того, что наступила эпоха, формирующаяся как новый мир,
где прошлого уже  недостаточно, люди охотно дают наименование  нового  тому,
что  хотят сделать  значимым:  новое мышление, новое ощущение  жизни,  новая
культура  тела, новая Деловитость,  новое хозяйствование и т. д. Утверждение
"нечто  ново" является  позитивной  оценкой, не новопренебрежительной.  Даже
если  сказать нечего, есть  ведь  рассудок,  который можно  занять  решением
сложных   задач   как   объектом  преодоления;  утверждение,   что   человек
интеллигентен  становится оценкой,  которая теперь заменяет  духовное  бытие
возможной экзистенции.  Нет  человеческой  близости, нет любви, есть  только
польза;  товарищи  и  друзья  выступают  в  абстрактной  теории  или  служат
сиюминутным  целям  существования;  отдельный  человек  ценится  в  качестве
интересного,  не  в  качестве самого  себя, а  как раздражитель; раздражение
прекращается, как только он больше не удивляет. Образованным называется тот,
кто  обладает способностью ко всему этому, являет себя новым, интеллигентным
и  интересным. Сфера этой  образованности - дискуссия, которая сегодня стала
массовым  явлением.   Однако   дискуссия   могла  бы   вместо  удовольствия,
упомянутого  выше в  трех оценках, дать  подлинное удовлетворение лишь в том
случае,  если она служит подлинной коммуникации в качестве выражения  борьбы
верований   или   сообщения   опыта  и   знания,   принадлежащих   совместно
конституированному миру.
     Массовое  распространение знания  и  его выражения  ведет к изнашиванию
слов и  фраз.  В  хаосе образованности  можно  сказать  все,  но  так,  что,
собственно говоря,  ничего не имеется в виду.  Неопределенность смысла слов,
более того, даже отказ от отвлеченности, которая только и  соединяет  дух  с
духом,  делает   существенное  понимание  невозможным.   Когда  внимание   к
подлинному содержанию  утрачено,  в  конце концов  сознательно  обращаются к
языку как языку,  и  он  становится  предметом  намерения. Если я смотрю  на
местность через стекло и это стекло становится мутным, то я все еще вижу, но
если  я вставляю стекло в  глаз, я не вижу  больше ничего. Сегодня  избегают
воспринимать через язык бытие, более того, бытие подменяется языком. Считая,
что бытие "изначально", избегают всех привычных слов,  прежде всего  высоких
слов,  которые  имели  и  могли   иметь  содержание.  Непривычное  слово   и
непривычное  расположение  слов  должны   симулировать  изначальную  истину,
способность быть новым в  словах,  глубину. Дух как будто  пребывает в новых
наименованиях.  На   мгновение  поразительное  свойство  языка   приковывает
внимание,  но вскоре и оно теряет значение или оказывается личиной. Сведение
к языку  кажется судорожным  усилием найти в  хаосе образования форму. Таким
образом,     сегодня    проявление    образованности,    которая    заменяет
действительность,  либо  расплывчатые  высказывания   любыми  словами,  либо
разговорчивость  становятся манерой  речи.  Центральное значение  языка  для
человеческого  бытия  стало  вследствие  искажения  направленности  внимания
фантомом.
     В  этом неудержимом  разложении  усиливаются  возможности  образования,
обнаруживаются пути к подъему: там, где речь идет о профессиональном знании,
точная  специализация  стала   само  собой  разумеющейся.   Распространилась
специализация; необходимое  для этого знание может быть достигнуто усвоением
методов и сведено к простейшей  форме  в  своих результатах. В хаосе повсюду
разбросаны оазисы, где  люди, обладая профессиональным знанием, к  чему-либо
способны. Но  это знание разбросано; отдельный человек может  выполнять лишь
отдельные  функции,  и  это его  умение часто  подобно  ограниченной  сфере,
которой он только обладает, но не приводит к единству со своей сущностью и с
целостностью образованного сознания.
     Историческое  усвоение.  Возникла  враждебность к образованию,  которая
сводит содержание духовной  деятельности  к  техническому умению и выражению
минимума голого существования. Эта позиция - коррелят к процессу  технизации
планеты и жизни индивида, который  ведет к превращению исторической традиции
у всех  народов, чтобы  поставить собственное существование на новую основу:
существовать может лишь  то, что входит в  новый,  созданный Западом, но  по
своему  смыслу  и воздействию общезначимый мир  технической  рациональности.
Этот  акт обусловливает доходящее  до корней человеческого бытия потрясение.
Это наиболее глубокий надлом, когда-либо известный Западу; однако, поскольку
он  создан  самим Западом  в  его духовном развитии,  здесь  он находится  в
континууме  мира,  к которому  принадлежит. Ко  всем  другим культурам  этот
надлом приходит извне  как катастрофа.  Ничто не может больше  сохраняться в
прежнем виде. Один и тот же основной вопрос стоит перед великими культурными
народами Индии и Восточной Азии,  так же как перед  нами. В мире технической
цивилизации  им  надлежит  либо  преобразовать  свои  социальные  условия  и
следствия,  либо погибнуть.  Когда враждебность к  образованию  самонадеянно
уничтожает все прошлое,  будто мир начинается  сначала,  духовная субстанция
может  быть сохранена в этом преобразовании только посредством исторического
воспоминания, которое в качестве такового есть не просто знание о прошлом, а
сила  жизни  в  настоящем. Без него человек стал бы  варваром. Радикальность
кризиса  нашей эпохи бледнеет перед вечной субстанцией, часть бытия которой,
бессмертного, способного всегда быть, составляет воспоминание.
     Поэтому  враждебность  к  прошлому  относится к  родовым  мукам  нового
содержания  историчности.  Она  оборачивается против  историзма  как  ложной
историчности,  поскольку  он  стал  неподлинным суррогатом  образования. Ибо
воспоминание   просто  как  знание  о  прошлом   лишь  собирает  бесконечные
антикварные сведения;  воспоминание как понимающее  созерцание воспроизводит
картины  и  образы как необязательное противостояние;  лишь воспоминание как
усвоение создает действительность  самобытия человека в настоящем, сначала в
почтении,  затем  в масштабе его собственного чувствования и деятельности и,
наконец, в  участии в вечном бытии. Проблема характера  воспоминания  -  это
проблема еще возможного теперь образования.
     Знанию  о прошлом служат распространенные  повсюду  институты; объем, в
котором  современный  мир интересуется прошлым,  свидетельствует  о  наличии
глубокого инстинкта,  стремящегося к  тому,  чтобы,  несмотря на разрушение,
сохранилась  бы  по  крайней мере  возможность  исторического  континуума. В
музеях,  библиотеках,  архивах хранятся творения прошлого с  сознанием того,
что  таким образом  сберегается  нечто незаменимое по своему значению,  даже
если оно  в  данный  момент еще не  понято.  В  этом  единодушны все партии,
мировоззрения и государства, и верность в деле  сохранения творений прошлого
еще никогда не  была столь всеобщей  и  само  собой  разумеющейся  по  своей
надежности.  Исторические  реликвии пользуются  во  всех  местах,  где о них
помнят, защитой и уходом. То, что некогда обладало величием, продолжает жить
как  историческая  мумия  данной местности  и становится  целью путешествий.
Места,  обладавшие   некогда   мировым   значением   и  отражавшие  гордость
республиканской независимости,  живут  теперь  на средства,  поступающие  от
туризма.  Европа  становится  чем-то вроде большого  музея истории западного
человека.  В  склонности  отмечать исторические  даты  основания государств,
городов, университетов,  театров, годы  рождения и  смерти знаменитых  людей
воспоминание  служит,  хотя  еще  и  без  должного  наполнения  содержанием,
симптомом воли к сохранению.
     Лишь у немногих знаемое воспоминание переходит в понимающее созерцание.
Человек  как  будто уходит из настоящего  и  живет  в прошлом. То,  что  уже
достигло    своего   конца,   продолжает   жить   как   элемент   содержания
образованности.  Панорама   тысячелетий   подобна   пространству   душевного
созерцания. XIX  в. довел  это понимание до  никогда  ранее не  достигнутого
уровня и  объективности:  страсть к  созерцанию  освобождала от  ничтожности
настоящего, знакомя с наивысшим, на что способны были люди. Конституировался
мир   образованности,   который  перешел  в   традицию  жизни   в  книгах  и
свидетельствах  прошлого. Бледные  эпигоны первых созерцателей  знакомили  с
тем,  что  было увидено. То, что некогда было изначальным  видением образов,
эпигоны эпигонов сохраняют еще под властью обаяния, воспринятого в понимании
мира по крайней мере в слове и учении.
     Однако антикварное  знание  и  созерцательное понимание  сохраняют свое
право   в   конечном  счете   только  как   идеал  возможного   в  настоящем
осуществлении. Историческое усваивается не только как знание чего-то; не как
лучшее,  которое может быть восстановлено,  поскольку  оно  не  должно  было
умереть.  Усвоение  состоит   только  в  преобразующем  прошлое  возрождении
человеческого  бытия  посредством вступления  в духовную сферу, в которой я,
исходя  из  собственных  истоков, становлюсь самим  собой.  Образование  как
усвоение   прошлого  служит   не  тому,   чтобы  уничтожить   настоящее  как
неполноценное,  чтобы  подло  бежать  от  него,  но  тому,  чтобы, взирая на
вершины,   не  утратить   то,   что   на  пути  к  высотам   доступной   мне
действительности я могу искать в настоящем.
     То,  что  берется в  новое  владение,  заново  порождается  для другого
настоящего. Неистинная историчность  лишь  понимания  в  образованности есть
воля к повторению,  истинная же - готовность найти источник, питающий каждую
жизнь,  а  поэтому  и  жизнь  в настоящем. Тогда возникает без определенного
намерения  и   плана  подлинное   усвоение;   невозможно  предвидеть,  какая
осуществляющая  сила  живет  в  воспоминании.  Сегодняшняя  ситуация,  когда
возникла   угроза  разрыва  в  истории,  требует  сознательно  обратиться  к
возможности  этого  воспоминания. Ибо, уничтожив ее, человек уничтожил  бы и
себя. Сегодня, когда в машинный  мир массового существования  вступают новые
поколения,   они  обнаруживают   в  качестве   средств  воспоминания  книги,
архитектурные  памятники и  разного  рода произведения,  вплоть  до  бытовых
особенностей   прошлого,   наряду   с  сообщением  фактов  их   собственного
происхождения,  никогда  ранее  не   бывшими  доступными  в   такой  степени
всеобщности. Спрашивается, как использует это экзистенция в ее историчности,
обнаруживая себя в ней?
     Образование в  качестве простого знания  и  понимания могло бы  вести к
романтическому  желанию  восстановить  то,  что возвращено быть  не может, к
забвению того, что каждой исторической ситуации доступны лишь ее собственные
возможности осуществления.  Этому  противостояла благонравность  расчетливой
жизненной позиции, ищущей в исторически увиденном лишь то, что для нее самой
было  безусловно и  необходимо  для ее деятельности. Истинная образованность
предпочитает минимум усвоения  в пребывании изначально самой собой блужданию
в путанице  великолепнейшего мира. Из этого импульса выросло, по-видимому, и
чувство истинного и  экзист