лько  тот,  кто  свободно  связывает  себя,
застрахован от того, чтобы в отчаянии возмутиться  самим собой. Невыполнимая
и все-таки единственная  задача,  которая остается еще сегодняшнему человеку
как человеку, состоит в следующем: найти перед лицом ничто, на свой страх  и
риск, исходя  из  своих истоков, путь,  на  котором  жизнь, невзирая  на всю
рассеянность  в  беспокойном  метании, станет  целостностью. Как во  времена
мифических героев, все теперь как бы зависит от отдельного человека.
     Все дело в том, чтобы человек погрузился с человеком в мир исторической
конкретности  и в своей универсальной утрате родины  фактически обрел новую,
другую родину. Дистанцирование от мира дает ему свободу,  погружение в мир -
его   бытие.   Дистанцирование   не   может   быть   совершено   посредством
интеллектуальной абстракции, но лишь в одновременном соприкосновении со всей
действительностью;  погружение  -  незримый  акт,  его  не   превозносят,  а
совершают  в  тихой  безусловности.  Дистанцирование  мира  дает  внутреннее
благородство; погружение в мир  пробуждает человечность и самобытие.  Первое
требует самодисциплины, второе есть любовь.
     Погружение  в  историю,  в  качестве  которого  безусловность возможной
экзистенции  может привести себя с  помощью связи к себе, не совершается  по
предписанию; о нем  можно говорить,  лишь апеллируя  к нему. Оно может  быть
достигнуто  как сила почитания, как концентрация в  профессиональном  труде,
как исключительность в эротической любви.
     Сила  почитания,  взирая на  исторические образы человеческого величия,
твердо  исходит  из того,  чт`о человек есть и на что  он способен.  Она  не
допускает, чтобы увиденное ею было разрушено. Она верна тому, что в качестве
традиции воздействовало  на ее самостановление, обращается  к тому,  из чего
проросло  ее  бытие, к  особенным  людям, под  влиянием  которых  она обрела
сознание, и сохраняет  пиетет, от которого никогда не отказывается.  Для нее
воспоминание в качестве абсолютного требования сохраняет в настоящем то, что
уже  лишено действительности в мире. Если  же индивид почти всегда встречает
на своем пути тех, кто лишен содержания и ранга, если одно его разочарование
сменяется  другим,  то  мера  его  собственной сущности  проявляется в  том,
насколько он может  проникнуть  вглубь, по рассеянным искрам истинного найти
свой путь и обрести уверенность там, где человек действительно есть.
     Работа,  совершаемая день  за  днем, если в ней нет ничего,  кроме этой
рутины,  сразу же после  ее окончания погружается  в бездну забвения. Однако
она становится явлением самобытия, если оно активно и длительно преследует в
ней смысл, который вырастает в трудящемся как концентрация непрерывности его
воли  к  труду  в сознании его определенной направленности.  Если человек не
может  избежать  безработицы или случайного использования  его рабочей  силы
вследствие   обстоятельств,   которые  он   вынужден   выносить,   внутренне
возмущаясь, то мерой  его собственной сущности все-таки остается то, в какой
степени он даже в этой крайней нужде способен посредством своей деятельности
ощутить близость к вещам, остается та истина, которую  осуществить  трудно и
никогда не следует требовать  от других:  хотя  я и наковальня, мне надлежит
совершить в качестве молота то, что я должен выстрадать.
     Исключительность  в половой любви связывает  двух  людей без каких-либо
условий  на  все будущее  время.  Она  без  всякого обоснования  коренится в
решении, которое связало самость верностью в то мгновение, когда она  пришла
к себе посредством другого. Негативная сторона - отказ от полигамной эротики
- есть следствие  позитивного, которое в качестве любви истинно  лишь тогда,
когда охватывает всю жизнь; негативное требование -  не растрачивать себя  -
следствие бескомпромиссной готовности возможного самобытия  в этой верности.
Без строгости в эротике нет  самобытия;  человеческое  отношение  к  эротике
возможно  только  в исключительности безусловной связи. Если  же  требование
эротического удовлетворения находит свое выражение в чарах следующих друг за
другом счастливых переживаний  индивида,  то мерой  собственно  человеческой
сущности остается власть, господствующая над  этими чарами  и не  признающая
непобедимыми требования природы.
     Почитание подобно  основе  самобытия,  активная  деятельность  в  своей
профессии - его  возможная действительность  в мире,  все исключающая любовь
одного  человека или безусловная  готовность  к  ней  - истина его души, без
которой в ней царит непреодолимая грубость.
     В каждой безусловности человек становится как бы неестественным в своей
жесткости  по  отношению  к  себе;  ибо  подлинность  бытия  в  исторической
неповторимости связана с  необоснованным стремлением не допускать, не желать
и  сдерживаться. Путь человека, некогда  определяемый  принуждением  и силой
всеобщих авторитетов, теперь же возложенной  на него самого в  качестве  его
ответственности свободой,  связан  с насилием  по  отношению к  самому себе,
пафос которого  создается  возможностью подлинного  выполнения  поставленной
задачи.
     Эта свобода в историческом погружении, безусловная по отношению к самой
себе, в  действительном существовании  масс связана с сохранением авторитета
духовных сил.  Противоположность свободы  и авторитета  по  своему характеру
такова, что  друг без друга они потеряли бы  сами себя; свобода превратилась
бы  в  хаос,  авторитет  -  в  деспотию.  Поэтому  самобытие  хочет  наличия
консервативных сил, в противоположность которым оно только и должно прийти к
себе как единичное.  Оно принимает традицию,  которая прочно сохраняется  во
всей  духовной  жизни  только в  авторитетах.  Несмотря  на то  что  церковь
совершенно не  заинтересована  в свободе, она служит  условием существования
возникающей свободы.  Она сохраняет духовное содержание во всем  его объеме,
понимание  неумолимости, относящейся к  трансцендентности  действительности,
глубину  требований  к  человеку.  Самой  страшной  опасностью  было  бы  ее
незаметное подпадение под власть  массового аппарата  при молчаливом союзе с
неверием и  тем самым утрата  того, что в  ней постоянно становилось истоком
свободы.
     Благородство  человека. Вопрос, возможно  ли  еще достоинство человека,
идентичен  вопросу,  возможно ли еще  благородство. В настоящее  время  речь
больше не может идти об аристократии как о господстве меньшинства в качестве
наследственно  привилегированного  слоя,  возвысившегося  над толпой  в силу
своей  власти,  имущества,  воспитания  и   осуществленного  в   нем  идеала
образованности, -  того  слоя,  который  считает  себя  и считается  другими
сообществом лучших. Аристократия  редко могла длительное время действительно
быть  господством  лучших. Если  аристократия как социальный  слой  временно
принадлежала  к  числу  самых  значительных  явлений,  то  очень  скоро  она
превратилась в господство меньшинства,  которое, само являясь массой, обрело
типичные черты  таковой;  принятие решений большинством, ненависть к каждому
выделяющемуся  в толпе индивиду, требование равенства, беспощадная  изоляция
каждой   особенности,  непредставительной  для   всех,  преследование  всего
выдающегося.  Аристократия, как  господство меньшинства  в  качестве  массы,
заимствует доступные  всем ее  членам исключительные качества как социальные
суррогаты действительного благородства человеческой экзистенции. То, что она
в  ряде  случаев  создавала неповторимый  духовный мир, было  следствием  ее
происхождения  из  подлинно  благородного  социального  слоя  и  постоянного
самовоспитания.
     И впредь могут появляться, вероятно, могущественные социальные слои, но
они будут варварскими. Проблема  человеческого благородства состоит теперь в
спасении воздействия наилучших, число которых невелико.
     Однако эта аристократия не может держаться в стороне от  мира, заполняя
личную  жизнь  романтической  любовью  к  прошлому.  Если  она  не  войдет в
сознательном волении  в условия существования своего времени, с которыми она
фактически связана, она составит лишь искусственные группы с необоснованными
притязаниями.
     Лучшие  представители  благородства  внутри человеческого  бытия  -  не
наиболее талантливые, которых можно было  бы выделить, не  типы рас, которые
можно  установить  антропологически,  даже  не  гениальные  люди,  создающие
выдающиеся произведения, то среди них всех те люди, которые являются  самими
собой, в отличие от тех,  кто ощущают в  себе лишь пустоту, ничто не считают
своим, бегут от самих себя.
     Сегодня начинается  последний поход  против благородства. Он ведется не
на  политическом или социальном уровне, а в самих дyшax  людей. Следовало бы
повернуть  вспять то развитие,  которое считают сущностью  нового, но теперь
уже  прошедшего  времени,  - раскрытие личности. Серьезность  проблемы,  как
позаботиться  о  человеке массы, который не желает внутренней независимости,
ведет к  восстанию  в  каждом  из нас  экзистенциального  плебейства  против
самобытия, требуемого от  нас божеством в  его  таинственности. Возможность,
которую человек  завоевывает в  ходе своей судьбы, может быть в конце концов
уничтожена.  Инстинкты  людей  массы вновь, как  уже не  раз, и опаснее, чем
когда-либо,    объединяются   с    церковно-религиозными   и   политическими
абсолютистскими инстинктами,  чтобы  освятить  универсальное нивелирование в
существовании массы.
     Именно   это  восстание  направлено  против   подлинного   благородства
человека.  Прежние  политические  восстания могли  оказаться  успешными,  не
разрушая его;  это  же, если бы  оно удалось, уничтожило бы самого человека.
Ибо не только последние века, но все историческое время, начиная с иудейских
пророков и  греческих философов, превратило бытие человека в то, что затем в
новое  время  стали  называть  личностью. Однако по-разному  именуемое,  оно
объективно  недоступно,  всегда  остается  единственным, ничем не  заменимым
способом самобытия.
     Солидарность. Когда  люди  перемешиваются, как пыль, действительность в
ее  достоверности  встречается  лишь  там, где  друзья  являются  подлинными
друзьями в фактической коммуникации  их  открытости и солидарности, в личной
верности.
     От  одиночества  спасает  не  мир,  а самобытие, устанавливающее  связь
одного человека с другим. Это  единство обладающих самобытием есть невидимая
действительность  существенного. Поскольку объективного  критерия  надежного
самобытия  не существует,  оно не  могло  быть  объединено в группы  власти.
"Треста порядочных людей", как принято было говорить, не  существует. В этом
их  слабость, сила  их может сохраняться только в невидимости. Существует не
фиксированная  в   договорах   связь,   более   сильная,  чем  национальное,
государственное,  партийное и  социальное  сообщество,  чем  раса. Эта связь
непосредственно незаметна и проявляется лишь в своих следствиях.
     Подобная близость обладающих самобытием людей - лучшее,  что может быть
нам даровано сегодня. Эти  люди служат  друг другу гарантией того, что бытие
есть.  В миру это те, кто меня волновал как  действительность, кто оставался
во мне,  приводил меня к самому себе, а  не те, кто проходил мимо,  с кем  я
просто  общался. У нас больше нет пантеона, им служит нам память об истинных
людях,  которым  мы обязаны тем, что стали  такими,  как  мы  есть.  Влияние
известных из  истории великих людей становится для нас решающим не сразу, но
лишь  в  той степени, в какой они как  бы вновь  узнаются в тех, кто был нам
действителен  в качестве живых.  Они пребывают для  нас как  бы в  уверенном
знании их близости, остаются  без  притязаний вовне,  без обожествления, без
пропаганды.  Они  не  встречаются  среди того,  что  открыто  публичности  и
значимости, и тем не менее именно они определяют правильное движение вещей.
     В изолированном существе подлинного благородства быть не может. Оно - в
связанности   самобытных   людей,  которые   верны  обязательству  постоянно
интересоваться друг другом, помогать  друг  другу, когда они встречаются,  и
быть  готовым  к  коммуникации,  ожидая  ее,  не  проявляя  навязчивости. Не
сговариваясь, они  сохраняют  взаимную  верность,  более непоколебимую,  чем
основанную на договоре. Такая солидарность распространяется и на врага, если
одно  самобытие подлинно противостоит другому.  Тогда осуществляется то, что
могло   бы  быть  в  политических   партиях,  невзирая   на   все  различия,
солидарностью  лучших их членов,  которая  ощущается,  даже если не  находит
своего  выражения, потому  ли, что  для этого  нет  повода,  или потому, что
ситуация не предоставляет для этого возможности.
     Солидарности  этих людей надлежит отделиться  от  встречающихся повсюду
фактических  предпочтений,   связанных   с  симпатией  или  антипатией,   от
своеобразной   притягательности  друг  для  друга  всякой  посредственности,
чувствующей себя хорошо  при  отсутствии  высоких требований, от вялого,  но
постоянно  молча  действующего объединения многих  против немногих. Если все
они  чувствуют себя  уверенными в массе,  в  которой они  встречаются  и  из
которой   они   выводят  свое  право,  то  солидарность  тех,  кто  обладает
самобытием,  хотя  и   бесконечно  более  прочна  во   взаимной  надежности,
распространяющейся  даже на не допускающее объективацию поведение, но в мире
она ненадежна из-за слабости, связанной  с малочисленностью и неуверенностью
во встречах. У многих есть десятки друзей, которые не являются таковыми; эти
же счастливы, имея одного.
     Благородство  духов, обладающих самобытием,  рассеяно  в мире. Тот, кто
вступает в их сферу, приходит  к этому не на  основе суждения, а посредством
осуществления своего  собственного бытия. Единство этого  рассеяния  подобно
невидимой церкви некоего corpus misticum [мистическое тело] в анонимной цепи
друзей,  тот  или   другой   член   которой  благодаря  объективности  своей
деятельности обнаруживается  другим, быть  может, далеким самобытием. В этом
без`образном  царстве духов  время  от  времени  находятся  отдельные  люди,
которые воспламеняются в близости строгостью своей коммуникации. Они  всегда
служат  началом  высшего  взлета,  возможного теперь  в  мире.  Только  они,
собственно говоря, создают облик людей.
     Благородство и политика.  Массы  приводятся в движение вождями, которые
говорят им, чего они хотят; историю творит  меньшинство. Однако  в настоящее
время маловероятно, чтобы массу могла  бы  постоянно  держать в  повиновении
аристократия, право которой  на  господство она бы признавала.  К сожалению,
сегодня  все люди,  неспособные  действительно  мыслить  в  силу  отсутствия
самобытия,  все-таки благодаря тому, чему  они научились, обрели способность
высказывать свои мысли и манипулировать ими. Между тем, обретя таким образом
свою долю в. мышлении, масса беспрерывно осуществляет нажим.
     Поэтому может возникнуть вопрос, каким образом меньшинство, получив  на
мгновение  одобрение  массы,  приходит к  осуществлению власти,  посредством
которой  оно впоследствии  и при отсутствии  одобрения сохраняет господство,
формируя человека массы, который  не есть он сам и не знает, чего он  хочет.
Замкнутое меньшинство может в сознании своего благородного происхождения под
именем  авангарда  или  в  качестве самых  передовых,  наиболее  волевых  из
последователей вождя, в силу исторически унаследованных привилегий  по крови
объединиться,  чтобы  завоевать  власть  в государстве.  Они  формируются по
аналогии с прежними  сектами: строгий отбор, высокие требования,  постоянный
контроль; они ощущают себя элитой и пытаются после захвата власти  сохранить
свои  преимущества посредством воспитания молодежи,  способной продолжать их
дело. Однако  даже  если  при  возникновении этой  элиты  сила  самобытия  в
качестве благородства человека и могла играть известную роль и продолжает ее
играть в  ведущих индивидах,  то  в  своей  совокупности  они создают новую,
отнюдь  не  аристократическую  массу меньшинства. Безнадежно  в определяемую
массой эпоху ждать благородства человеческого бытия в образе господствующего
меньшинства.
     Поэтому  аристократия  и  масса  окончательно  и  на  необозримое время
перестали  являть  собой специфические  политические проблемы.  Правда,  они
встречаются  еще  как  антитезы в  политической аргументации, но это  только
слова;  по существу  же,  все  дело  в  том, господствует ли  организованное
меньшинство  над большей массой, или  благородство действует анонимно внутри
массового  порядка; устанавливается ли  несправедливая и поэтому невыносимая
форма управления,  или  благородство  человеческого духа находит  сферу  для
своего осуществления.
     Ложное притязание на благородство. Поскольку благородство есть лишь  во
взлете, в  котором  завоевывает  себя  бытие, оно  не может  само дать  себе
предикат.  Оно -  не род, в который человек входит или не входит, а  человек
вообще  в  возможности   своего  взлета.   Поскольку  мы  склонны   находить
удовлетворение только в существовании, сила взлета всегда свойственна только
немногим  и  в них  непостоянна. Эти немногие  -  не  представители массы  в
качестве вершины ее сущности, а скорее смутный упрек ей. Лишь непонятные они
становятся ей известны.
     Где  идея  равенства   отдаляется   от  только  метафизически  мыслимой
изначальной  возможности и  касается фактического существования  людей,  она
лишена  истинности;   именно   поэтому  от   нее  почти   всегда   безмолвно
отказывались. Отвратительные  физиогномические  черты в поведении  и облике,
неприятный  смех,  мерзкие удовольствия,  недостойные жалобы, ощущение  себя
сильными  только в  массе - все  это не  оттолкнет лишь  того, кто только  в
пошлом окружении чувствует себя  в сообществе равных. Нет человека,  который
мог бы равнодушно видеть себя в  зеркале;  чем сильнее  он переживает взлет,
тем острее чувствует он  другое в себе. Людей массы следует признавать в той
мере, в какой они  служат, трудятся, поднимая взор, знают импульс возможного
взлета, другими словами, в той мере, в какой они сами суть то, чем в большей
степени  являются  немногие.   Любви  достоин  не  человек   как   экземпляр
существования, а человек  как возможная экзистенция, в каждом индивиде - его
возможное благородство.
     Если  же благородство  в человеке  хочет  понять  себя как определенное
существование  и  выделить   себя,  то   оно  становится  ложным;   истинное
благородство  анонимно  как  требование человека к себе;  ложное  становится
жестом и требованием, обращенным к другим.
     Поэтому в ответ на вопрос, возможна ли еще в наше  время  аристократия,
следует апеллировать лишь к человеку, задавшему  этот вопрос, к нему самому.
Поле  духовного сражения  существует в  каждом,  если  он  еще  не полностью
утратил силу.
     Философская жизнь. Благородство человека может быть названо философской
жизнью. Благородством обладает тот, кто обладает истиной веры. Кто опирается
на авторитет в том, чем  он может быть только сам, это благородство  теряет;
тот же,  кто вверяет себя божеству,  не  теряет себя, но претерпевает истину
своего  взлета  как движение  конечного  самобытия  в его крушении,  истину,
исходя из которой все  происходящее  в мире не может быть для  него большим,
чем он сам есть для себя.
     Сохранить требование к этому благородству - прежде всего дело традиции.
Невозможно достичь всего во  внешнем  действии; для  внутреннего действия  в
центре вещей человека  существует  слово, не пустое слово, а  слово, которое
может  пробудить  то,  что  приближается. Слово  преображается, но  остается
тайной  нитью,  по  которой  ощупью пробирается сквозь время подлинное бытие
человека. В качестве  философской  жизни это  бытие  человека, без  которого
внешняя  действительность