себе,  а  возвращается  к  своей природе,  и  ему уже больше не  нужно  быть
человеком.
     Антропология. Антропология  занимается человеком,  как она его  видит в
его изначальной  сущности.  Ее  цель -  не  общечеловеческая  психология,  а
типическое бытие человека как специфическое бытие индивидуального характера.
Антропология  становится  одним  из  средств  схватить  неповторимое  в  его
жизненности - тип строения тела, расы, характера, культуры душевной жизни.
     В  отличие от идеализма,  который видит  в  воображении  лишь  дух  без
действительности,  и  в  отличие  от  материалистического понимания истории,
которая превращает человека в функцию,  антрополог полагает, что видит бытие
самого человека.
     Антропология  является агломератом, связанным  основным  понятием расы.
Физическая  антропология изучает тело, его строение и функции в  фактических
видах, распространенных на земле. Она точно фиксирует его облик  посредством
измерений  и  других  наблюдений.   Однако  телесность  человека  становится
релевантной для знания о  бытии человека лишь тогда, если она понимается как
физиогномическое  выражение   его  сущности.  Понимание  выразительности   -
подлинный  источник антропологии в  той мере, в которой она  направляет свое
внимание  на  бытие  человека. От физиогномики  и мимики  через графологию к
морфологии  культуры проходит  методически аналогичная  позиция - интуитивно
понимающее  видение  бытия, проявляющегося  в  объективности  форм  тела,  в
фиксированном в почерке движении, в творениях и поведении людей и народов.
     В  значительных  в некоторой своей  части произведениях,  в которых это
антропологическое видение  достигло  конкретного  сообщения,  принудительное
объективное  знание и возможное интуитивное  понимание данного таким образом
выражения настолько тесно  связаны, что  значимость одного  внушает читателю
значимость другого. Проводятся измерения, но то, что действительно видят, не
допускает каких бы то ни было  измерений и фиксирования в цифрах. Сообщаются
факты,  но они  еще не отражают  смысла, который  полагается  в них как само
собой  разумеющийся.  Ибо  видение  выражения   не  становится  обязательным
знанием; оно остается возможностью и само является выражением сущности того,
кто  таким  образом  видит.  В  выражении ему  является  не просто  данность
природы, но бытие свободы.
     Антропологическое  понимание   вбирает  в  себя  возможности  духовного
видения,   чтобы   схваченное   таким   образом   сразу  же   принизить   до
натуралистического  бытия.  Его  мышление   подчинено   масштабу   жизненной
деятельности,  категориям роста  и  гибели; его  непроизвольная  предпосылка
сводится  к тому,  что  человек  может  ухаживать,  воспитывать,  создавать,
вмешиваться.  Многообразие человека для  нее  - не явление экзистенции в  ее
существовании как историчность к судьба.
     Импульсом  этой  антропологии не являются  поиски  оправдания среднего,
обычного.  Напротив,  в  этом мышлении царит  любовь  к  благородному облику
человека и ненависть к неблагородному. Возникают аспекты человека в качестве
образцов и  противоположного  им. Типы -  то, чем я  сам хотел  бы быть  или
которым  бы  хотел противостоять.  Типы народов,  профессий,  строений  тела
различаются  объективно, однако так, что  это различение  всегда  исходит из
тайной любви или антипатии.
     Другим  импульсом  служит желание  познать себя в богатстве возможного.
Себя видят по-новому, и жажда  наблюдения  над людьми становится ненасытной.
Устраняются различия  профессий, партий, народов, чтобы привести в ближайшее
соприкосновение  людей  в  наибольшей  степени  отдаленных  друг  от  друга.
Познается родство, которое затем объективируется в образах высших рангов.
     Однако эти  методы, которые как будто  приближаются  к экзистенциальной
философии, отделены от нее бездной в тех случаях, когда они абсолютизируются
в познание бытия. Ибо в них действует импульс - упростить собственное бытие;
из бытия свободы оно превращается в данное  бытие,  которое таково,  в бытие
как расу. Склонность считать  себя по своему бытию благороднее или, чувствуя
себя ниже, отказываться от требований к себе, парализует свободу,  превращая
ее в природную необходимость.
     В социологии,  психологии и антропологии мы каждый раз уделяли внимание
одному примеру. Ибо марксизм, психоанализ и расовая теория  являются сегодня
самыми распространенными маскировками человека. В них находит свое выражение
то  прямолинейно  грубое   в   ненависти  и   восхвалении,   которое   стало
господствовать  вместе с утверждением существования масс:  в  марксизме  это
требование массой общности; в психоанализе - то, как она  ищет одного только
удовлетворения  потребностей  существования; в  расовой теории - то, как она
хочет быть лучше других.
     В них присутствует истина, но она не открыта в своей чистоте. Каждый из
нас однажды испытал  обаяние  "Коммунистического манифеста";  благодаря  ему
получено  новое  понимание  возможных  каузальных связей  между экономикой и
обществом;  каждый психопатолог знает, что психоанализ открыл нечто, то, что
в  расе не  постигнуто  даже  как понятие,  вероятно,  окажется  чем-то, что
окажется решающим для будущего всего человечества в его предпосылках, однако
что это и  каково  то,  что  здесь затронуто, не  становится ясным. Наиболее
релевантны выросшие из марксизма отдельные взгляды.
     Без  социологии  нельзя заниматься политикой.  Без психологии  никто не
сможет справиться со сложностями ни в самом себе, ни в отношениях с другими.
Без антропологии было бы утрачено сознание темных глубин того, в чем мы даны
себе.
     В каждом данном случае значение познания ограничено. Ни одна социология
не скажет мне, чт`о я хочу  в качестве своей  судьбы, ни одна  психология не
объяснит, чт`о  я такое; подлинное бытие человека не может быть осознано как
раса. Повсюду все то, что может быть планировано и создано, ограничено.
     Знания,  правда, служат импульсом  для  того,  чтобы оперировать ими  и
способствовать желаемому ходу существования. Но человек  может истинно  быть
лишь в  том  случае,  если  он отличает  действительное  знание  от  простой
возможности. Теория диктатуры пролетариата, психотерапевтические предписания
психоанализа,  указания   теоретиков   по   улучшению  расы   являются   при
неопределенном содержании насильственными требованиями, которые уже в начале
их  осуществления  оказываются  совершенно  другими и  действуют  иначе, чем
предполагалось.
     Ибо в  марксизме, психоанализе и  расовой теории  заключены, собственно
говоря,  разрушающие  свойства.  Если  марксизм  считает,  что  все духовное
существование не  более чем  надстройка,  то психоанализ определяет его  как
сублимацию вытесненных влечений;  в этом случае то,  что называют культурой,
становится чем-то вроде  насильственного невроза.  Расовая  теория  ведет  к
безнадежности в  понимании истории; негативный отбор лучших быстро привел бы
к уничтожению подлинного бытия  человека; или в сущности человека заключено,
что в процессе расового  смешения  он достигает  своих высших  возможностей,
чтобы  после  завершения  этого  смешения  в   течение  нескольких  столетий
допустить уходящее  в  бесконечность  бессильное  усредненное  существование
остаточных следов своей расы.
     Все три теории способны уничтожить то, что ценно в человеке. Они прежде
всего  разрушают безусловное, поскольку они в  качестве знания выступают как
ложное безусловное, которое считает все остальное обусловленным.  Отрицается
не только божество, но и любой образ философской веры.  Как наивысшее, так и
самое  низкое обретают  одинаковую  терминологию,  чтобы,  обретя  приговор,
двигаться в ничто.
     Эти три  теории уверены  в  смене времен;  то,  что есть,  должно  быть
разрушено,  чтобы выросло  неизвестное новое или чтобы  ничего  не осталось.
Новое  для них  господство  интеллекта.  Коммунизм,  Фрейд,  расовая  теория
измышляют, каждый по-своему, свой идеал, но идеал такого будущего, в котором
значимы рассудок и  реальность, а  не  иллюзия и  божество.  Они  обращаются
против  каждого, кто во что-то  верует,  и разоблачают  его  по-своему.  Они
ничего  не  доказывают, а  лишь  повторяют относительно  простые толкования.
Опровергнуть их невозможно, поскольку они сами являются выражением веры; они
верят в ничто  и  в  своей вере своеобразно фанатически уверены  в догматике
образов бытия,  которыми  они  маскируют  для  себя  свое  ничто:  есть  два
класса...   эти   влечения  и  их  превращения...   эти  расы...   Отдельные
представители этих  теорий могут в действительности  верить в  совсем иное и
сами не понимать себя. В смысле  этих теорий как таковых заключено описанное
следствие.

        "2. Экзистенциальная философия"
     Социология,  психология и  антропология учат рассматривать человека как
объект, который  следует  изучить  на основании  опытных данных, позволяющих
модифицировать его посредством ряда мероприятий; таким образом можно в самом
деле  узнать  кое-что  о  человеке, но  не самого  человека; человек  же как
возможность  своей спонтанности противится пониманию его как результата. Для
индивида  совсем  не обязательно быть тем, чем его конструирует  социология,
психология или антропология. Он эмансипируется от того,  что науки стремятся
как  будто   окончательно  понять  в  нем;  он  рассматривает  действительно
познаваемое как  частное  и относительное. Выход  за границу  познаваемого в
догматическом  утверждении  бытия   он  постигает  как  обманчивый  суррогат
философствования; когда хотят бежать от свободы, оправдания ищут в видимости
знания о бытии.
     Специфическое  объективное  знание о  вещах  и о себе как существовании
человеку  необходимо  для  его  деятельности  в  любой  ситуации  и  во всех
профессиях. Но  объективного знания  всегда недостаточно. Ибо оно становится
осмысленным  лишь посредством  того, кто им  обладает. Лишь мое  собственное
воление определяет,  как  я это знание использую. Самые лучшие законы, самые
замечательные учреждения,  самые верные результаты знания, самая действенная
техника могут быть  использованы  в  противоположном  смысле. Они становятся
ничем,  если люди не наполняют их  содержательной действительностью. Поэтому
то,  что  действительно  происходит,  может  быть  изменено  не   улучшением
объективного  знания,  но посредством  бытия человека; истоком того,  что он
совершает,  служит  его внутреннее отношение, способ  того, как  он осознает
себя в своем мире, содержание того, что его удовлетворяет.
     Экзистенциальная философия есть использующее все объективное знание, но
выходящее за его  пределы мышления, посредством которого человек хочет стать
самим собой. Это мышление не познает предметы, а проясняет  и выявляет бытие
в человеке, который так мыслит. Приведенное к  парению посредством выхода за
пределы  всего  фиксирующего  бытие познания  мира  (в  качестве философской
ориентации  в мире) оно апеллирует  к  своей  свободе (в качестве прояснения
существования) и создает пространство  для  своей безусловной деятельности в
заклинании трансценденции (в качестве метафизики).
     Эта  экзистенциальная философия не может обрести законченного выражения
в  каком-либо произведении или  окончательного  завершения  в  существовании
какого-либо мыслителя. Свои истоки  и  одновременно ни  с чем  не  сравнимое
расширение она  обрела у Кьеркегора. Кьеркегор, который  в  свое  время стал
сенсацией в Копенгагене, затем был вскоре забыт, получил большую известность
незадолго до начала первой мировой войны, но оказал значительное воздействие
лишь в  наше время.  Шеллинг вступил  в своей поздней философии на путь,  на
котором совершил экзистенциальный  прорыв  в немецком  идеализме. Однако так
же,  как Кьеркегор,  напрасно искавший  метод сообщения  и пытавшийся  найти
выход  в  технике  псевдонимов  и  в  "психологическом экспериментировании",
Шеллинг похоронил свои  подлинные импульсы и видения  в им  самим  созданной
идеалистической  систематике,  которой  он  в  юности  держался  и   не  мог
преодолеть. В  то время как Кьеркегор сознательно занимался  самой  глубокой
философской  проблемой,  проблемой сообщения и, стремясь к непосредственному
сообщению, пришел к поразительно неудачному результату, который тем не менее
потрясает каждого  читателя, Шеллинг как бы  пребывал  в бессознательности и
может  быть открыт, только если идти к нему от Кьеркегора. Из другого корня,
не  зная обоих мыслителей, вступил на путь экзистенциальной философии Ницше.
Англосаксонский  прагматизм служил как бы предварительной ступенью. Разрушив
традиционный идеализм,  он заложил  как бы  новую основу;  однако то, что он
вслед  за  тем  построил,  можно  в  качестве  агломерата  плоского  анализа
существования  и  дешевого  жизненного  оптимизма   считать   не  более  чем
выражением слепого доверия к нынешней путанице.
     Экзистенциальная философия не  может найти решение;  она способна стать
действительной  только в  многообразии  мышления  каждый  раз из  истоков  в
сообщении от одного к другому. Она пришлась ко времени, но уже сегодня видна
скорее  ее  неудача  и  подчинение сумятице,  которая  превращает  все,  что
появляется в мире, в несвоевременный шум.
     Экзистенциальная философия  сразу же погибла бы,  если бы она  считала,
что  обладает знанием того, что есть человек. Она  вновь стала бы заниматься
исследованием  человеческой  и  животной  жизни   в  ее  типах,   стала   бы
антропологией, психологией, социологией.  Смысл ее  сохраняется только в том
случае,  если  она в своей предметности остается безосновной. Она пробуждает
то, чего  не  знает;  проясняет и  волнует,  но  не фиксирует. Для человека,
который находится в пути, она служит выражением, посредством которого он сам
опирается  на себя  в принятии  направления, средством сохранить возвышенные
моменты для осуществления посредством своей жизни.
     Экзистенциальная  философия  может снизиться до простой субъективности.
Самобытие   может  быть   неправильно  понятым  как  бытие  и   солипсически
замыкающееся в себе в качестве существования, которое хочет быть лишь таким.
Подлинная  экзистенциальная  философия апеллирующе вопрошает, благодаря чему
человек пытается сегодня вновь прийти  к самому  себе. Поэтому  понятно, что
она  есть  лишь там,  где за нее  борются. При вносящем  путаницу смешении с
социологическим, психологическим и антропологическим мышлением  она попадает
лишь   в   софистический   маскарад.   Тогда   ее   либо   бранят,   называя
индивидуализмом, либо используют в качестве оправдания  личного бесстыдства,
и она становится опасной  почвой истерического философствования. Но там, где
она  сохраняет  подлинность, там только она  и  может  создать  ощущение для
явления подлинного человека.
     Экзистенциальное  просветление,  поскольку  оно  беспредметно, не  дает
результата. Ясность сознания содержит требование, но  не дает  выполнения. В
качестве познающих нам приходится удовлетвориться  этим.  Ибо я  не есть то,
чт`о я познаю,  и не познаю  то, чт`о я  есть. Вместо того чтобы познать мою
экзистенцию, я могу только ввести процесс прояснения.
     Познанию человека  наступил  конец,  когда  было  постигнуто,  что  его
граница находится  в экзистенции.  В  экзистенциальном  прояснении,  которое
выходит за  пределы  этого  познания, остается неудовлетворенность. На почве
экзистенциального  прояснения следует еще  раз  вступить в  новое измерение,
когда  делается попытка  обратиться к метафизике.  Создание  метафизического
предметного мира или возможность  открыть  истоки  бытия  - ничто, если  они
отделены от экзистенции.  Она с  психологической точки  зрения лишь создана,
состоит в образах фантазии и в своеобразно  волнующих мыслях,  в  содержании
рассказов и конструкциях бытия, которые для каждого пытающегося схватить  их
знания  сразу же  исчезают. В ней человек обретает покой или ясное понимание
своего  беспокойства  и  грозящей ему  опасности, когда перед  ним как будто
спадает пелена с подлинно действительного.
     В наше время  подступы к метафизике экзистенциально столь  же запутаны,
как и все философствование вообще.  Однако ее возможность стала, быть может,
чище, хотя и уже.  Поскольку  необходимое опытное знание  теперь  ни  с  чем
спутать нельзя,  метафизика как  научное знание больше невозможна  и  должна
быть постигнута в  совсем  ином направлении. Поэтому она стала  опаснее, чем
раньше, ибо она легко  уводит либо в суеверие, отрицая  науку  и истинность,
либо  в беспомощность,  которая  больше ни во  что  не  верит, поскольку она
хочет,  но не  может знать.  Только  тогда,  когда эта  опасность  на  почве
экзистенциальной философии будет увидена и преодолена, станет возможной идея
свободы  в  схватывании  метафизического  содержания.  То,  что  тысячелетия
показывали человеку в трансцендентности, может вновь  заговорить, после того
как оно будет усвоено в измененном облике.

        "*Шестая часть*"

        "Каким может стать человек"

        "1. Анонимные силы"
     Вопрос об анонимных силах не является вопросом о  неизвестном,  которое
мы  находим и  узнаем, чтобы  вновь  в тех  же поисках противостоять  новому
неизвестному. Лишь за  пределом неизвестного  и в различении  с ним  человек
наталкивается   на  непостижимое,   которое  есть   не  еще  неизвестное,  а
существенно  анонимное.  Анонимное, доступное постижению, вообще  никогда не
было бы таковым.
     Анонимное - это и подлинное бытие человека, угрожающее  исчезновением в
рассеянии,  и  подлинное   небытие,  притязающее  как  будто  на  всю  сферу
существования. Вопрос  об  анонимных силах  -  это  вопрос  о  бытии  самого
человека.
     Попытка описать анонимность уничтожила  бы  ее,  если бы описание стало
познанием. Но здесь описание - не установление, а апеллирующая возможность.
     Искажение  свободы.  Следует  напомнить о ряде  проявлений  современной
софистики.  Различные  замаскированные формы неясности,  возмущения,  мнимой
правдивости, неуверенности мнения и воления должны были  служить  сохранению
определенной   структуры   существования  или   отрицанию   ее   в   удобной
прямолинейности.  Они  создали  такую атмосферу, которая  вносит  соблазн  в
существование  индивида,  побуждая   его  бежать  от  самого   себя,  приняв
признанный образ деятельности, необходимый для всеобщего блага.  В структуре
существования  это  всеобщее  благо  как  будто  со  всех  сторон  идет  мне
навстречу, чтобы освободить меня от самого себя как притязания на самобытие.
     Деловитость,  осмысленная лишь в  ограниченных ситуациях,  становится в
своей  абсолютизации  в  "новую  деловитость"  маской.  Ею  можно  заслонить
собственное  ничтожество; значение  человека -  в выполнении  функции, и это
значение растет  вместе  с  видимостью безграничной  трезвости. Люди  боятся
слов,  желаний  и  чувств, отвергают как пошлость не только  то, что придает
обманчивость содержанию, но называют пошлостью и все то, в  чем не нуждается
больше  лишенная  всех  облачений  вещь. Людям,  собственно говоря,  сказать
больше  нечего. Существуют лишь вопросы техники; после  их решения  остается
немота  -  не  глубина молчания,  а  выражение  пустоты.  Человек  стремится
отказаться от себя, устремиться в работу, чтобы забыться, не быть свободным,
вновь стать природой, будто природа идентична технически осваиваемой вещи.
     Нежелание   принимать  решения  стало  формой  мира,   требуемой  общим
интересом  структуры  существования.  Между волей,  ищущей  решение  о своем
бытии,  и  волей,  отказывающейся от  борьбы и стремящейся  лишь  продолжать
утвердившееся  существование  как   таковое,  идет  тайная   борьба.   Воля,
отказывающаяся  от борьбы, не препятствовала бы  и тому, чтобы существование
соскользнуло в болото, где исчезает всяка