сказывает нам истории о своем означаемом, и только в контекстах этих историй собственно существование означаемого можно считать истинным.
В этой главе мы попытаемся деконструировать нарративы, составляющие в своей совокупности дискурс Родины / Отечества / Отчизны. Для этой цели был собран корпус устойчивых словосочетаний с соответствующими лексемами, после чего была проведена грубая классификация корпуса согласно типу ситуации, которую эти словосочетания описывают, амплуа героя - субъекта ситуации, типу сюжета и пр.1 В этой работе мы опирались на собственную языковую интуицию в сборе и классификации фразеологизмов, поскольку ни в одном из словарей этот корпус полного отражения не нашел.2 Далее была сделана попытка из имеющихся фразеологизмов составить связные, внутренне непротиворечивые "истории". В результате получилось несколько коротких текстов (некоторые из них с вариантами), лексика которых состоит из устойчивых сочетаний со словами родина, отечество и отчизна, с прилагательными родной и чужой и некоторыми другими именами, относящимися к смежным семантическим полям, употребление которых мы старались по возможности ограничивать.
Мы стремились воссоздать такую языковую картину, которая соответствовала бы именно актуальному состоянию дискурса, но при этом выявить те признаки, которые, по нашим предположениям, имеют высокий потенциал для дальнейшего разворачивания идеологических построений. Мы ограничились советской и постсоветской риторикой и фразеологией
50
Родины, в основном опираясь на речевые жанры, которые сопутствуют повседневной жизни. Поэтому язык официальной советской идеологии в наш корпус вошел, а, например, язык литургии или индивидуальные авторские, поэтические голоса остались за пределами работы. Нас интересовало прежде всего обыденное языковое сознание и речевая культура "усредненного" носителя языка. Неожиданно для автора этих строк, этот "усредненный" носитель оказался глубоко политизированным, и язык советской пропаганды от языка повседневности советского периода нам отделить не удалось (обсуждение этого феномена - в следующей главе).
В отдельной главе мы рассмотрим возможности археологии в этой области. Мы попытались реконструировать некоторые прежние состояния дискурса, "привязав" их по возможности к его состоянию нынешнему. Нас интересовало диахроническое состояние самого концепта Родины, и мы вдохновлялись примером дисциплины, которая ныне стала популярна под названием "история идей" (history of ideas; см., например, одну из ранних работ в этой области - блестящую историю мифологем "святая Русь", "русский бог", "русская душа" в исследовании русской политической мысли у М. Чернявского).3 Однако оказалось, что археология риторики и фразеологии - не то же самое, что история идей. Археология "раскручивает" время назад, тогда как история идей занимается т. н. прогрессом. Кроме того, трудно отнести такие конструкции, как Родина, Отечество или Отчизна к числу собственно идей. Любой миф - это не рациональный продукт, а эстетический, даже если он употребляется в обличий логически выдержанной системы при подведении рационального базиса под выбор решения. Именно через свои эстетические свойства - эмоциональность, память тела, чувство прекрасного, стремление к гармонии - конструкции Родины, Отечества и Отчизны подключаются к политике в широком понимании этого слова. Эти конструкции используются как инструменты политического воздействия не сами по себе, а благодаря тому, что притягивают к себе эстетическую интерпретацию. Эстетизация политического -важная тема нашей работы, которую мы будем обсуждать ниже.
В целом, нарративы составлялись так, чтобы в каждом из них имелась только одна сюжетная линия и только одна идеологическая коллизия. Поэтому за исключением некоторых случаев фразеология, использованная для составления одного нарратива, уже не ложилась на канву другого. Именно этот весьма интуитивный метод недопущения внутреннего противоречия в употреблении фразеологии и исключения, насколько это возможно, дублирования фразеологизмов, и лег в основу определения числа и содержания представленных здесь историй, на окончательном распределении которых мы все же не настаиваем.
51
В результате нами выявлено три топика и, в рамках каждого из них, следующие истории:
I. Любовь к родине
"Перекати-поле" (ключевые слова: малая родина, отчизна, родная / чужая сторона); "Далекий замуж" (ключевые слова: родная сторонка, чужая сторона); "Изгнанник Родины" (ключевые слова: Родина, отчизна);
П. Долг перед Родиной
"Сыновья (и дочери) Родины" (ключевые слова: Родина, Отчизна); "Защитник Родины" (ключевые слова: Родина, Отечество); "Изменник Родины" (ключевое слово: Родина);
III. Величия Родины
"Семья народов" (ключевое слово: Родина); "Военная мощь Родины" (ключевые слова: Родина, Отечество); "Счастливое детство" (ключевые слова: Родина, Отчизна).
Тот порядок, в котором мы расположили эти нарративы, соответствует порядку, в котором значения ключевых слов (Родина и пр.) были бы расположены в толковом словаре. Как известно, в качестве исходного в словарях принимается значение непереосмысленное, тот смысл, от которого вторичные значения являются семантически производными. Поэтому имя Родина в значении "местность, где X родился и/или вырос" мы считаем словообразовательно первичным, тогда как ее значение "государство, гражданином которого X является и идеологию которого разделяет" мы считаем словообразовательно вторичным, результатом тропеического переноса. Соблюдая словарный порядок, мы хотели не только отдать должное традиции, но и указать на значимость самого процесса деривации, ее логической последовательности. Этот процесс деривации не безразличен к идеологии и политике.
Отдавая дань традиции лексико-семантического исследования, мы организовали нарративы вокруг "вершинных сем" - ядра семантизации, вокруг которого располагаются компоненты значения. Таких вершинных сем обнаружено три - Любовь, Долг и Величие. Эти вершины можно считать ключевыми в порождении мифологии Родины. Археология языка Родины показывает, что вершинные компоненты не меняются на протяжении истории дискурса и определяют мифопорождение буквально на любом его диахроническом срезе.
52
Хотя существительные Родина, родина, Отчество, отечество, Отчизна и отчизна часто рассматриваются как синонимы, наш материал показывает, что за ними стоят разные конфигурации идеологического комплекса и, соответственно, различные речевые практики. Указав в скобках ключевые слова, характерные для того или иного нарратива, мы хотели очертить пределы варьирования в рамках одной и той же поверхностно-синтаксической структуры, например, воспевать Родину - воспевать Отчизну, пасть за свободу Родины - пасть за свободу Отечества и мн. др. Эти фразы кажутся дублетами, однако далеко не всегда взаимная подстановка возможна по смыслу. Например, словосчетание трудные для нашей Родины дни обозначает период начала Великой Отечественной войны и угрозу для существования коммунистического режима; похожее сочетание трудные / трагические для нашего Отечества годы относится к периоду революции и гражданской войны и подразумевает крах Российской империи и белого движения, т. е. с точки зрения идеологических и культурно-исторических коннотаций эти фразеологизмы, несмотря на свое формальное сходство, выступают как прямые антонимы.
Полученные в результате нашего анализа истории - это открытые, незавершенные нарративные структуры, которые каждый читатель может дополнить и модифицировать по своему вкусу. Однако опыт автора показывает, что такое дополнение и изменение отнюдь не всецело в воле сочинителя; более того, как именно и чем будет дополняться та или иная история, в какую сторону пойдет развитие сюжета, какие герои в этом сюжете будут участвовать и прочие "литературные" вопросы - все это в очень высокой степени определяется самим нарративом, а не лицом, его составляющим. Речь идет не только о pre-fabrication4 таких нарративных единиц, но о глубинных свойствах языка, который действует не как инструмент человеческой инициативы, а как ее прямой агент. Иными словами, это не мы рассказываем истории, а истории рассказывают нас; не субъект артикулирует слово, но, наоборот, имя "сказывает" субъекта. Не мы рассказываем о Родине, но Родина артикулирует нас.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. РАССКАЗЫ О РОДИНЕ
Любовь к родине
Перекати-поле
Детство героя проходит в малом пространстве - чаще всего в деревне. Это малое пространство - родной дом / кров, отчий дом / кров, родная деревня, родное село, родные места. Это пространство населяют родные и близкие, родная мать, родной отец; его защищают родные стены. Вокруг героя все родное - родные голоса, родные лица, родные обычаи. В родных местах его окружает родная природа: родные русские березки, родные леса и поля. Над головой - родное небо, куда ни кинь взор - бескрайние родные просторы, привольно дышится родным воздухом. Все это - родная сторона (сторонка, сторонушка), малая родина.
Герой вырастает и покидает родные места. Его влечет новая жизнь, новые возможности, мир детства кажется тесным. Он переезжает в город и начинает новую жизнь в мире, где все чужое, незнакомое. Однако в мыслях он все время возвращается к воспоминаниям детства. Его тянет / влечет на родину. Переехав в город, он оторвался от корней, потерял связь с почвой, не может пустить корни, его, подобно растению, пересадили на новую почву и он чахнет. Возможно, он все время переезжает с места на место, со стройки на стройку - человек без роду, без племени, перекати-поле. Но память о родных местах согревает и поддерживает его в трудную минуту. Переломный момент его биографии -известие / весточка с родины, встреча с земляком.
Герой решает возвратиться / съездить на родину. Возможно он едет отдохнуть, в отпуск. Возможно, его вынуждает к этому трагическое обстоятельство - смерть матери, например. На родине все осталось по-прежнему, ничто не переменилось, но герой смотрит на родные места новыми глазами. В нем пробуждается культурная память, проявляется осознание родных корней и родной почвы. Ему становится ясно, что имеет в виду поэт, говоря о "любви к родному пепелищу I Любви к отеческим гробам". К "инвентарю родного" прибавляются родные могилы, родное (сельское) кладбище.
а (вариант развязки): герой остается в родных местах навсегда; здесь он обретает утраченный на чужбине душевный покой; возможно, он встречает здесь свою первую любовь, которая по-прежнему верна ему.
б (вариант развязки): герой прощается с (босоногим) детством, переживает нравственное возрождение, возвращается к (духовным) корням / истокам и покидает родную сторону обновленным человеком, неся в сердце / душе / памяти неизгладимый образ милой родины.
Этот нарратив знаком нам по своим бесконечным вариантам в советской литературе, особенно в деревенской прозе, в "душевном" кино 50-60-х, он знаком и по советской публицистике на темы нравственности и морали
54
(стиль журнала "Новый мир", "Литературной газеты"). В литературной критике эту тему принято обозначать темой "малой родины". Само имя малая родина довольно новое в русской культурной истории. Оно появилось, как можно предположить, на излете либеральной хрущевской оттепели, когда, с одной стороны, интеллигенции позволили обратиться к "поиску корней", а с другой стороны, эти корни надлежало искать среди "классово-близких", т. е. в крестьянстве (но не в дореволюционной интеллигенции или дворянстве). Именно так сложилось направление советской литературы, известное под названием "деревенской прозы". При Хрущеве политическое руководство стало относиться к крестьянству с большей терпимостью, чем в сталинские времена. Поэтому и в публицистике и литературе малая родина фигурировала главным образом как деревня, то место, где обитают "народность", "подлинность" и "правда".
При всей своей литературности, концепт малой родины довольно интересен в плане идеологических и политических коннотаций. В каком-то отношении идеолог ему малой родины можно воспринимать как неявную альтернативу официальной идеологии великой социалистической Родины, а приватную любовь к родным краям - как нечто оппозиционное и пролетарскому интернационализму, и советскому патриотизму. Именно так, как мягкую форму критики советской идеологии, и принимали советские читатели деревенскую прозу, которая противопоставляла индивидуальную судьбу человека механически неумолимой логике общественного прогресса и истории; трагический исход такой одиночной судьбы, оторванной от корней, ставил под сомнение весь советский проект как таковой.
В устройстве риторики и фразеологии дискурса о малой родине примечателен один момент. В нарративе о "перекати-поле" и его возвращении домой один актант остается загадочным: откуда именно возвращается герой? В каноне "деревенской прозы" - например, у Василия Белова - это возвращение из "вавилонов" большого индустриального города, бегство из области модернизированной в область патриархальную, "исконную". В фильмах и книгах о войне герой возвращается с фронта ("Судьба человека" М. Шолохова). Однако, читатели и кинозрители, воспитанные на цензурных требованиях оттепельной поры, видели в мотиве возвращения и фигуру умолчания: они читали это как возвращение из "мест не столь отдаленных". Так, возвращается из заключения герой незабываемого Юрия Никулина из фильма "Когда деревья были большими" (зритель того времени легко делал политическую поправку, если сценарий предлагал ему как условие игры возвращение героя из "отсидки по уголовке"). Таким образом, лагерь или тюрьма оказывались "локусами модернизации", наравне с фронтом и с большим городом; образ же деревни или патриархального провинциального городка становился тем спасительным локу-
55
сом, где "злая" модернизация преодолевается целительной нравственностью и поэзией родных корней.
"Родные корни", таким образом - это конструкция, в которой заключен сильный потенциал критики модернизированной цивилизации, воплощенной в совокупной образности более или менее взаимозаменимых актантов: "большой индустриальный город" - "фронт" - "ГУЛАГ". Наиболее талантливо и последовательно эта форма критики представлена в творчестве Василия Шукшина. В его раннем фильме "Печки-лавочки" герой бежит из столицы, где его встречает бездушное, наукообразное знание народа (воплощенное в образе профессора-фольклориста), в родную деревню, где эта народность обретается в подлинном, не замутненном умствованием виде. Однако в своем главном произведении "Калина красная" Шукшин пошел гораздо дальше, противопоставив ту условную малую родину, куда возвращается герой-уголовник (деревня, поле, березки), центральному локусу советского модернизированного порядка - тюрьме. Критика собственно и основывалась на таком умалчивающем противопоставлении между ностальгически-патриархальной малой родиной и Родиной-Системой с ее проектами насильственной модернизации.
Возврат на малую родину - в деревню или маленький уездный городок
- символически представлял идеальное возвращение к моральным устоям, к ценностям "подлинного" и "народного". При этом мотивы возвращения в родные места связаны с духовным протестом против накопительства, карьеризма, мещанства (ср. дикуссию о "вещизме" на страницах "Литературной газеты" в 70-е гг.), стяжательства, индивидуализма и разобщенности, которые воплотились в образе бездуховного, враждебного, нравственно коррумпированного индустриально-бюрократического города.
Однако было бы упрощением толковать деревенскую прозу и выраженную ею полупартийную, полуинтеллигентскую мечту об обретении утраченных корней на малой родине лишь литературным противостоянием деревенщиков основному направлению соцреализма, в частности, производственному роману или "городской" прозе. Столь же упрощенно было бы понимание дискурса малой родины лишь как разновидности дискурса национализма или локализма. 
Идея родины - утраченной и возвращенной
- не является открытием позднего соцреализма, она входит в репертуар базовых сюжетов европейской культуры, сочетая в себе мотив странствия, с одной стороны, и мотив утраченного / возвращенного Рая, с другой. Трудно при анализе этого нарратива не углубиться в исследование некоторых "бродячих" сюжетов. В этой теме отразились не только литературные коллизии, но и целый ряд изначальных культурных мифов.
56
Одиссей, блудный сын Итаки
В истории европейского сознания коллизия малой родины - буквально одной из "метафор, которыми мы живем"5 - возникает в с самом первом документе этого сознания, гомеровской "Одиссее".
Странствие Одиссея в поисках утраченной родины - это самый ранний пример борьбы человека за свою самость. Хоркхаймер и Адорно6 пишут о том, как утраченная и возлюбленная родина становится тем мотивом, который заставляет Одиссея покорять себе силой или хитростью враждебные ему силы мифа, силы дикой природы, в конечном счете собственные страхи ради возвращения на родную Итаку. Итака, родина, по которой проливает слезы пленный Одиссей и которая неудержимо влечет его, несмотря на противодействие враждебной стихии, оказывается проектом. Человек эпохи Современности, ностальгически ищущий свою идентичность7 - это Одиссей, плененный и плачущий на скале по своей недосягаемой Итаке.
Аналогия с "Одиссеей" подсказывает нам, почему проект Итаки - если Итака действительно служит прототипом малой родины - неизбежно оказывается утопией. Счастливое возвращение к корням - это иллюзия, неосуществимое желание, которое реализуется только в утопической программе советской литературы. Именно в виде проекта-невозможности, открытого и незавершенного предприятия он описан в "Одиссее" - общем для всех одиссеев всех времен "источнике цитирования".
Как мы знаем, гомеровский герой так никогда и не закончил своего странствия, его возвращение на родину временно, ему дают лишь "увольнительную" домой, предоставляя возможность расправиться с женихами, досаждающими Пенелопе.
Обретенная в акте возмездия Итака оказывается лишь остановкой в пути. Тиресий, предсказание которого Одиссей получает ценой опасного путешествия в Аид, обещает ему окончательный возврат на родину только после того, как он, в порядке промежуточной остановки, вернется на Итаку для осуществления возмездия. Впоследствие же его ожидают новая разлука с любимыми, новые странствия, новые приключения. Обещание окончания путешествия Тиресий связывает с абсурдным для морехода-Одиссея условием: странствия его завершатся на том острове, где жители не знакомы с мореплаванием. Согласно пророчеству, Одиссей встретит незнакомца, жителя острова, который не сможет отличить весла от лопаты. Как только случайный встречный где-нибудь спросит Одиссея: "Что это за странную лопату ты несешь на плече?", его странствие можно считать законченным и возвращение на родину окончательным.
Пророчество Тиресия, как можно думать, было одним из многих случаев иронии судьбы. Боги, наверное, смеялись над Одиссеем, готовя ему по-
57
добный жребий. Интересно, что "Одиссея" заканчивается расправой над женихами и восстановлением Одиссея в правах царя, отца и супруга. Мы ничего не узнаем о его дальнейших странствиях и о том, исполнилось ли пророчество старца. Окончательно Итака возвращенной родиной так и не становится. Даже находясь на почве родины, Одиссей не обретает ее. В этом архетипическом сюжете сконцентрировались все чувства, которые вызывает в нас родина - родина-ностальгия, родина-утопия, навеки затопленный и невозвратимый, но тем более привлекательный град Китеж, движущий принцип на пути к Себе.
Таким образом, одной из базовых метафор европейской культуры, безусловно, является миф о Пути, который конструирует жизнь как странствие, восхождение, переход, возвращение к утраченному высшему состоянию души. Странник, путешественник-первооткрыватель, пилигрим, бродяга, наконец, турист - все это разновидности "номадического элемента" культуры, ипостаси культурного мифа о Пути. Подобно Одиссею, все эти персонажи идут трудным путем становления души, странствия духа. Этот мотив духовного путешествия присутствует и в нашем нарративе о малой родине и ее герое - "перекати-поле".
Однако в отличие от других мифологий дороги, миф о малой родине име