ения, наоборот, в говорящем культивирует. Язык обольщения по-новому конструирует своего субъекта. Речь идет не только о новом персонаже в драме языка, но и о совершенно иной политэкономии обмена между говорящим, слушающим и тем, о чем говорится.
Конструкция православного Отечества у Шишкова была построена на своеобразном механизме взаимного долженствования: отдавая свою жизнь
236
на алтарь Отечества, сын его получал "компенсацию" в виде безусловных ценностей славы и чести. Подобные отношения долженствования объединяли и сына советской Родины с его Родиной-Матерью. "В обмен" на подвиг служения - бескорыстный труд на благо Родины, беззаветную преданность ее идеалам и т. п., сын Родины "получал от Родины все" - мирное небо над головой, возможность созидательного труда, уверенность в завтрашнем дне.
Долженствование указывает на неравноправное положение субъектов в таком обмене: советский русский язык изобрел для такого обмена удачное имя - "добровольно-принудительно".3 Это оксюморонное сочетание описывает двойственное положение субъекта говорения о Родине: при всей добровольности служения, он все равно оказывается объектом принуждения. В плане языка это принуждение проявляет себя в норме. Добровольность подчинения норме не исключает и не облегчает принудительности самого процесса нормирования. Так насилуют, невзирая на то, что насилуемый и сам готов добровольно отдаться. Будучи продуктом языка репрессии, Родина принудительна независимо от доброй воли служения, которую демонстрирует ее сын или дочь.
Ныне на символической арене былые "сыны Родины" уступили место новому коллективному телу - "электорату". У Родины нет по отношению к электорату никаких обязательств. Теперь она не может и не хочет "долженствовать" в прежнем смысле символического обмена, как патрон она обанкротилась и не может предложить своим клиентам в обмен на служение ни чести, ни славы, ни уверенности в завтрашнем дне. Бывший "сын Родины" приобрел известную степень автономности, но в то же время он как бы осиротел. Если "сына Родины" надо было кормить и идеологически окармливать, то на "электорат" это не распространяется: предполагается, что и в смысле хлеба насущного, и в смысле политических предпочтений он заботится о себе сам. Но от электората нужны избирательные голоса. Электорат не вступает с Родиной в отношения "добровольной принудительности". Постсоветская Родина должна изыскивать другие резервы убеждения. Прямой подкуп электората - грубый, но характерный метод новой герменевтики Родины. "Сын Родины" превращается в ее "подписчика". Сознательность служения уступает место фасцинированности и самообольщению, свойственным потребителю в коммерческом обмене. Язык обольщения нельзя навязать, он возможен только тогда, когда его субъект желает самообольститься. Поэтому возникает необходимость стимуляции Желания.
Итак, в конструкции языка обольщения долженствование и насильственное принуждение не имеют места. Язык объявляет себя "рабом священной вашей воли" и обещает позаботиться о том, что вся последующая
237
жизнь его "подписчика" стала "одним волшебством беспрерывным". С точки зрения аутентичности значения, это стратегия обмана, но аутентичность, как мы говорили, здесь не играет роли. Речь идет о безоговорочном и любовном служении языка прихотям своего говорящего. Вернее, должна возникнуть видимость такого служения. Для этого надо добиться абсолютной гладкости "поверхности" дискурса - такого непрерывного состояния формы, которое не нарушалось бы никакими разрывами, ранами, трещинами, швами, неровностями - ямками или, наоборот, выступающими частями. Перерыв в континууме поверхности говорит о возможности скрытого от глаз внутреннего повреждения. Любой дефект поверхности может насторожить обольщаемого, вызывая подозрение, что под гладкой поверхностью прячется пропасть.4 Родина в этих обстоятельствах должна демонстрировать качества гладкости: красное словцо симуляции - это язык, который красно бает, сладко поет, гладко или складно излагает.
Задача "гладкого языка" - задача адекватности - это максимальное сужение зазора между тем, что говорит обольститель, дон Гуан, и тем, что хочет слышать его собеседник, донна Анна. Это симулятивный диалог, анти-диалог с точки зрения сократической беседы. Это та самая симуляция дискурса, которую Платон осуждал в практиках софизма. В обыденном значении слова симуляция - это притворство, попытка казаться тем, что ты не есть. Она подразумевает дурную цель, получение незаслуженной привилегии, например, освобождения от работы в случае успешной симуляции болезни. Все эти низкие коннотации само имя симуляция имеет лишь в лексиконе языка репрессии - наравне с другими случаями неправильной или несанкционированной "экономии истины", который язык репрессии желает исправлять.
Поскольку симуляция лежит в самом основании "гладкого" языка обольщения, важно то, что она стремится не только к "производству видимости", но и к искусственному синтезу других перцептивных ощущений: врач щупает лоб больного и чувствует жар, слушает его речь и слышит бред. Точно так же в симулированной продукции виртуальной реальности "поверхность" воспроизводится не просто как зрительная иллюзия, но как полноценное эстетическое - телесно-перцептивное - переживание. Виртуальные тренажеры воспроизводят аварийные ситуации в их восприятии пилотом или шофером, а виртуальный секс - все телесные ощущения, связанные с лаской и оргазмом. "Поверхность" такого виртуального языка оказывается не столько внешней стороной знака (означающего), сколько неопределенным, "неформатированным" континуумом переживаний симулированного гипертела. Именно непрерывность такой поверхности составляет область интересов языка обольщения: нарушается непрерывность,
238
вскрывается пропасть - и гладкость оборачивается пропастью, обольщение - репрессией.
Как практика элиминации зазора на гладкой поверхности языка, симуляция далека от идеала того языка, который ставит своей задачей срывание масок и выяснение истины. Зато именно симуляция оказывается способной воплотить в реальность бахтинскую утопию диалога. Имея в виду достижение адекватности, симуляция-обольщение готово обговаривать мир на условиях своего "клиента". Оно готово считать истиной то, что диктует ему воля, прихоть, желание донны Анны. Дело за малым - как сделать так, чтобы донна Анна захотела хотя бы чего-нибудь?
* * *
Одно из самых сильных переживаний от пост-тоталитарной Москвы - радикальное изменение стилистики ее (Москвы) визуального ряда, ее общественного языка. Это наблюдение вполне тривиально: на тех местах (пространствах, как любят выражаться московские рекламные компании), которые раньше были заняты советскими лозунгами, теперь висит коммерческая реклама. Взглядом, воспитанным на образности советской пропаганды, эти новые картинки воспринимаются не в своей капиталистической новизне, а наоборот, в своей пост-тоталитарной преемственности. Проходя мимо гигантского биллборда, который, от лица коммерческого банка, ничтоже сумняшеся гарантирует нам "защиту от стихий" рыночной экономики и уверенность в завтрашнем капиталистическом дне, мы не можем не вспомнить о том, что его полотнищем занавешен советский лозунг, который с такой же прямолинейной наглостью гарантировал нам двадцать лет назад, что "наше будущее - коммунизм".
Наш покровитель и патрон, гарант нашего светлого будущего сменил риторику убеждения. Пару лет назад московские улицы украсились рекламным изображением прекрасного женского лица, улыбавшегося со своего биллборда проезжающим под ним машинам. Надпись на биллборде гласила: "Я тебя люблю". Учитывая, что в изобразительных практиках советского общественного языка женское лицо скорее всего использовалось бы как иносказание Родины, соблазнительно было и эту голубоглазую нимфу воспринимать как новый облик Родины. Перемена была разительна. Если раньше Родина обращалась к нам с призывом, с воинственным кличем воздевая руку и указуя пальцем на текст военной присяги, то теперь она молчала, смотрела на нас с нежной, понимающей и чуть грустной улыбкой. Прежде она бросала нас грудью на амбразуру, теперь же, подобно дивному гению, осеняла своим нежным ликом бешеный траффик мос-
239
ковского "дикого" капитализма, изливая на субъекта рыночной экономики то простое и человечное, чего так не хватает в его жизни - покой и любовь.
Интерпретируя девушку на рекламе как преображенную Родину, мы, конечно, допускаем сильную натяжку. Однако в этом и заключается тактика обольщения: никакого принуждения, дух интерпретации витает там, где хочет. Ключевое слово - "хочет". Для успеха обольщающего высказывания нужно, чтобы оно "зацепило" клиента за что-то, чего ему хочется.
Можно думать, что в наше время "клиент", безусловно, хочет Родину, но Родину нежную, любящую, бесконфликтную. Это должна быть такая Родина, которая легко поддается манипуляции. Трагический, исполненный пафоса борьбы и гибели образ Родины / Отечества в имперских риторических практиках прежних эпох здесь остается невостребованным. Этот несгибаемый - чугунный, стальной, железобетонный - образ не приспосабливается к требованиям постсоветской гибкости. Его место в музее. Музей теперь единственное убежище, где находят себе приют динозавры моральной несгибаемости - вечные ценности.5
В условиях капиталистического стресса, в Родине ее нынешний "клиент" скорее всего станет искать какую-то форму терапевтического воздействия. Заявления в роде "Я тебя люблю" как раз и оказывают целительный, анестезирующий эффект. Содержание терапевтического высказывания не существенно - главное его любовная, нежная, участливая интонация. Если терапевтический эффект возникает у части электората в связи с его ностальгией по советскости, то обольстительный общественный дискурс обязан предоставить и такую нишу. Но только как нишу и только для тех, кто желает этой нишей воспользоваться. Эта ниша должна быть устроена так, чтобы ее можно было легко монтировать и столь же легко демонтировать. Чугун и бетон здесь неуместны. Вечные материалы годятся только для воплощения вечных тем. Но именно вечность и бессмертие - это то, что безвозвратно уходит из языка, едва только режим принуждения и репрессии переключается в режим обольщения. В последнем главное - мобильность. Подобно цирку шапито или цыганскому табору, "гладкая" Родина раскидывает свои обольстительные шатры там, где находит себе потребителя, и так же быстро складывается и убирается, как только потребитель теряет к
ней интерес.
Родина, таким образом, утрачивает свои эссенциальные параметры, перестает обладать существованием. Она превращается в подобие одежды: в условиях капиталистической свободы выбора собственно форма Родины -нежная или воинственная, бедная или процветающая, духовная или плотская - оказывается лишь формой плана выражения. Патриотизм как постсоветская установка - в отличие от директивного, безальтернативного,
240
репрессивного патриотизма советского времени - устроен наподобие гардероба: это ассортимент "прикидов", а не предзаданное, существенное свойство субъектности.6
Не Родина конструирует своего субъекта (будь то сын Родины, защитник Отечества, певец Отчизны или какая-то иная судьба) но, наоборот, агент выбирает из многих возможных такой "патриотический прикид", который соответствует его целям, настроениям, желаниям и пр.
Происходит обращение лакановской схемы S/s: Родина-фаллос, "главное русское слово", абсолютное означающее русской символической вселенной и верховный генератор-конфигуратор всех ее субъектностей, оказывается сам объектом игры. Агент патриотического жеста "носит отечественное" не потому, что "отечественное" эссенциально отвечает его внутренней сущности, и не потому, что другого нет и быть не может, а потому, что, преодолев аскетический принцип дефицита и имея возможность вообще-то "носить любое", он по тем или иным причинам предпочитает "носить" Родину и находит в этом удовлетворение.
Потребность мобильности при монтаже / демонтаже Родины вызывает и нужду в новых материалах. Виртуальная реальность рекламы обеспечивает максимальные возможности в этом отношении. Реклама рассчитывается максимум на несколько недель. Материал, из которого она делается, не оставляет по себе никаких следов. Если скульптуру или здание, например, собор, можно сорвать или взорвать, то на прежнем месте останется опустевший пьедестал или воронка. И то, и другое несет в себе миф уничтоженной конструкции едва ли не лучше, чем сама конструкция делала это, пока стояла на месте. Уничтоженный памятник сохраняет вечность еще крепче. Но что остается от рекламного изображения, когда на него наклеивают новое? Что остается от обольщающего популистского нарратива избирательной кампании? От коммерческого проекта promotion в борьбе одной марки шампуня против другой? Язык обольщения весь состоит из гладкой поверхности и не оставляет по себе ничего, кроме гладкой поверхности, на которой расположится новый рекламный имидж.
Будучи продуктом классической логики, т. е. подразумевая под поверхностью наличие глубины, а в глубине внешней формы - наличие вечной и непреходящей внутренней, знак языка репрессии не предусматривает открывать зрителю метод собственного конструирования. Родина как политический советский лозунг - это разновидность иконы, а икона есть не что иное, как окно в реальность высшего порядка.
Язык обольщения в этом смысле пост-классичен, он усвоил и переработал уроки модернистских репрезентирующих практик. Здесь произведение искусства не несет весть о внешнем (подлинном) мире и поэтому не является "окном". Оно интересуется только собственным внутренним, функ-
241
циональным устройством как произведения искусства. Можно сказать, что содержанием такого объекта является рефлексия того генезиса, в результате которого объект оказался в художественной галерее или в музее, а не где-нибудь в другом месте. Дюшановский писсуар остается писсуаром, в нем самом нет ничего примечательного кроме одного: он экспонируется в пространстве эстетического. Тем самым объект намечает стратегию собственной критической деконструкции; он включает эту стратегию в свое содержание как его центральный пункт. Тем же самым он и привлекает к себе интерес.
Так же и рекламный объект привлекает внимание клиента тем, что предлагает ему игру собственной самодеконструкции. В витрине одного из московских магазинов автор этих строк обнаружила такого рода рекламный имидж. Это были копии кремлевской башни и православного собора, выполненные из деталей детского конструктора "Lego". В этом объект озадачило стремление репрезентировать вечные ценности Родины - ее духовную и историческую традиции, воплощенные в образах кремлевских святынь - в материале, который подразумевает временность, необязательность конструкции и, главное, акцентирует саму работу по конструированию "вечного". Рекламный объект экспроприировал у взирающего на него критика функцию критической деконструкции. Он сам, без постороннего анализирующего вмешательства, постулировал себя как симуляцию. Он показал - без всякого "срывания всех и всяческих масок" - условность и "манипулябельность" того, в чем видится источник привлекательности для клиента.
В этом объекте видимость национальной самобытности, исторической уникальности, духовной особости русского создается в материале, который максимально приближен к требованиям, наоборот, универсальности, воспроизводимости, безразличия к различию. Кубики "Lego" считаются самым лучшим детским конструктором именно потому, что из них можно воспроизвести все, что угодно. Они сделаны так, чтобы свести "сопротивление материала" к нулю. Именно "безразличие к различию" придают "Lego" свойства материала глобализированной эпохи. Это игрушка без свойств, начисто лишенная признаков "характера". Ее притягательная сила и игровой потенциал заключаются в том, чтобы наглядно демонстрировать принцип симуляции. Абсолютно все, что мы считаем уникальным, любое чудо света, включая и чудо русской национальной традиции, оказывается воспроизводимым. "Lego" населяет мир анти-уникальными объектами, превращая область истории и духовности в игровую площадку.
В модусе "Lego" неповторимость прототипа - собственно форма храма, кремлевской башни и пр. - вместо того, чтобы нести весть о непостижимости и вечности его внутренней формы, будь то русский бог или русская
242
история, оказывается технической задачей конструирования. Воспроизведение крестов и кокошников требует умения обращаться с кубиками. "Lego" тренирует пространственное воображение и умение комбинировать элементы, но прежде всего остается занятием для игры и досуга, для отдыха. При помощи "глобализированного", коммерчески зарекомендовавшего себя материала из священных символов Родины обустраивается площадка для рекреации. Ее всегда можно демонтировать и собрать из кубиков какое-нибудь новое "чудо света". В глобализированном контексте рекреации любое различие сметается желанием клиента to have fun и функциональным безразличием послушного этому желанию материала.
Этот же "Lego''-принцип монтажа / демонтажа Родины мы можем наблюдать в практиках евроремонта - косметической реставрации старых московских зданий, в ходе которой им придается видимость по-западному комфортабельных сооружений, пригодных для проведения в них экономических трансакций на уровне запросов глобализированного мирового сообщества. К числу объектов таких трансакций следует отнести и образ жизни, и особенно практики тела. Иными словами, это прежде всего трансакции в области эстетического-aisthitikos, т. е. перцептивно-(телесно)-значимого. Не случайно и начинается евро-ремонт с установки западной сантехники и особенно популярных ванн-джаккузи.
Вообще приобретение нового опыта тела можно считать основным условием успешной экономической трансакции между экс-советским субъектом и западным символическим порядком. Как и в виртуальном сексе, здесь многое упирается в симулятивное воссоздание телесного переживания. В евро-ремонтированных домах и офисах русские нувориши устанавливают не только супер-унитазы для цивилизованной организации функций естественного отделения, не только ванны для гигиенического и эротического досуга, но также и новые окна, которые снижают уличный шум, духоту и запыленность, и кондиционеры, облегчающие жару или холод. "Новое тело" - обихоженное, здоровое, чистое, загорелое, сексуально удовлетворенное, натренированное на тренажерах - важная часть современной нам риторики успеха. Оно конструирует из новорусского материала некое обобщенно-"западное" тело, воспроизводя его ощущения не в модусе "естественной потребности" (потребность экс-советского, приученного к дискомфорту тела в супер-унитазе или джаккузи довольно сомнительна), но в модусе коммерчески оправданной симуляции. Это тело-витрина, тело-зазывала, тело "на продажу". Чего? Не важно.
Отметим особо, что это "буржуазное тело" есть тело паразитической рекреации и нарциссической самоудовлетворенности, т. е. нечто совершенно исключающее тот физический и моральный аскетизм производства дефицита, который навязывала советскому гражданину его Родина (прото-
243
типом такого аскетизма в системе идеалов Родины было тело Рахметова, который, отдавая себя на служение революции, т. е. процессу производства утопического светлого будущего, спал на гвоздях).
Установка джаккузи - это символический жест дезидентификации по отношению к дискурсу советскости как революционного самоограничения тела. Это сигнал о готовности вступить в "западный образ жизни", если это необходимо для выживания в мире глобальных экономических "акул". Но буржуазное тело для постсоветского человека пока сохраняет свою отдельность от практической жизни, пока еще осознается как код и как роскошь. В качестве подтверждения сошлемся на фельетон Евг. Попова, герой которого - обанкротившийся новый русский - вынужденно заменяет дорогую кипрскую глину, в которую справляет нужду его кошка, на общедоступные (и родные) опилки. Перед лицом экономических обстоятельств кошка-патриотка легко смиряется с вынужденным ограничением, которое сама жизнь накладывает на ее тело.
Поучительная история с кошкой говорит о том, что новое русское тело не вызывается внутренн