вки в истории, но и за право писать историю России, как прошлую, так и будущую. В духе этой оппозиции и продолжалось литературное противостояние. В каждом из последующих эпизодов, однако, политическая дискуссия сосредотачивается на качестве художественного слова, на его способности или неспособности нести на себе печать истины и подлинности. Так, литература 30-х годов прошлого века отвергает некогда новаторский карамзинизм как манерную аристократическую фразеологию, противопоставляя ей в качестве "полновесного слова" государственнический историзм и идеи "подлинной народности" (московский круг Полевого, литература официальной народности). В 40-е гг. круг Белинского отрицает язык предыдущего поколения как ложно-патриотическую фразеологию, усматривая слово истины в социальном реализме. Нигилисты радикально отрицают, в качестве пустой фразы, "красивый язык" как таковой ("Друг Аркадий, не говори красиво", - призывает Базаров и даже вызывает на дуэль "красиво говорящего" Павла Петровича). В 80-е годы критике за пустое фразерство подвергается уже язык демократов-шестидесятников, и прототипным носителем пустой фразы становится новый персонаж - интеллигент, вторичный и поверхностный, а главное, "отсталый" по отношению к "историческому веянию" герой. Это - герои чеховских произведений, рефлексирующие,
225
слабые и заеденные средой невротики или же "деятели прогресса" - "не то психопаты, не то фразеры" (как говорит чеховский персонаж о докторе Астрове).
Подлинный расцвет этой тенденции - период революционной диктатуры пролетариата. В порядке программы революционного преобразования языка "авангардная" лингвистика выступает с призывом очистить язык от пустой фразеологии.129 Идеологические выпады против буржуазной фразы оказываются частью пропагандистской риторики, победа над "фразой" приписывается освободительным достижениям революции.
В фильме С. Эйзенштейна "Октябрь" мы видим наглядную иллюстрацию революционного противоборства между языком революции и буржуазной фразеологией. Буржуазную фразу представляет персонаж, являющий собой "типичного интеллигента" - показателями этой буржуазности у Эйзенштейна оказываются провербиальные очки, бородка и шляпа. "Шляпа" беседует с революционным матросом, воплощающим в себе образ языка революции. Интеллигент взывает к матросу, убеждая его долгими репликами, красноречивыми взглядами, выразительной жестикуляцией (фильм Эйзенштейна немой, и содержание речи интеллигента не передается титрами). На эти взрывы буржуазного фразерства революционный язык отвечает кратким отрицательным жестом. Титр на экране переводит этот жест не менее лапидарным "Нет". Так повторяется несколько раз. Язык революции отвечает пустой буржуазной фразе абсолютным, безусловным и кратким отрицанием. Напомним, что дело происходит в эпизоде разгона Учредительного собрания. "Буржуазная фраза" репрезентирует здесь не что-нибудь, а именно парламентскую демократию.
Борьба слова против фразы - это политическая борьба за внутреннюю форму, в которой каждое новое поколение низвергает предшествующее, а свой язык возводит на престол слова истины. Один и тот же процесс повторяется в каждом новом поколении с постоянством и независимо от политической окраски сторон. Борьба слова с фразеологией оказывается не просто поэтической задачей, но частью повседневной жизни, формой идентификации и предлогом в идеологическом соревновании. При этом достоинством слова и, следовательно, гарантией его истинности оказывается его эстетическая ценность: "свободный язык" карамзиниста превращается для отрицателя в манерное сюсюканье и т. д.
Культурный прототип этого идеологического конфликта очевиден - это опять Евангелие. Но по сравнению с религиозной доктриной Слова, в светской политической борьбе исход совсем иной. Не случайно, что у Достоевского эта бесконечность взаимозамен слова на фразу и наоборот разрывается третьим элементом - молчанием. В "Легенде о Великом Инквизиторе" Антихрист красноречив, т. е. представляет собой "фразу", и Хри-
226
стос как сокрытое для прагматика-Инквизитора Слово Истины отвечает Антихристу молчанием. В идеологическом конфликте между словом и пустой фразой нет этого третьего элемента - молчания. Это всегда, по существу, политическая борьба между двумя риториками, двумя формами красноречия - "старым" и "новым".
Форма саморефлексии языка как части политики и повседневности, таким образом, задается эстетической программой языка, в подтексте которой лежит воззрение на историю, но содержание этой саморефлексии в конечном счете чисто политическое. Форма языка определяет положение по отношению к власти и определенную ступень в культурной иерархии. Символизированная таким образом языковая форма оказывается культурной институцией и задает роли, такие, как реакционер или прогрессист, славянофил или западник, отечестволюбец, выразитель подлинной народности, поборник свободы или гасильник. Именно с той или иной философией языка оказываются связанными едва ли не все политические клише. Кроме того, форма языка задает и классовые идентификации (благородное общество vs. мещанство, демократ, интеллигент, человек из народа) и даже возрастные (муж vs. вчерашний школьник) и гендерные (изящество языка аристократических дам у Карамзина vs. пустая болтовня "дам, приятных во всех отношениях"). Политические баталии вокруг понимания исторического процесса закодированы эстетическими формами языка - продукта культурного конструирования прометеистического художественного сознания.
227
Слово как таковое, Слово в том полновесном теологическом понимании, которым только и хочет заниматься русская словесность, отказываясь иметь дело с пустыми фразами. Родина как имя знаменует собой победу русской словесности над пустыми фразами на поле политического сражения за внутреннюю форму.
Однако события последнего десятилетия XX века отмечены новым состоянием русской словесности. Это новое состояние связано с выходом русского языка на глобализированную коммерческую и политическую арену. По ряду причин можно думать, что этот выход означает не только экономическую либерализацию, но и эмансипацию русской культуры от герменевтических условий русской словесности с ее культом Слова. В начале нового тысячелетия на русской арене правит бал пустая фраза. Это новое герменевтическое состояние, которое требует самого внимательного к себе отношения. Эти обстоятельства мы хотели бы рассмотреть в следующем разделе, который предлагаем и как Заключение к нашему исследованию.
* * *
Все это показывает нам, в каких сложных условиях складывается конструкция Родины и насколько глубоко вопросы о соответствующем дискурсе погружены в самые фундаментальные проблемы культурного производства. Мы уже неоднократно отмечали, что патриотическое воображение, бурностью которого так отличается история России, часто рассматривается как нечто банальное, наносное, временное, как чистый продукт игры власти на поле политической пропаганды. Археологический анализ Родины заставил нас углубиться в самые недра русской дискурсивной машины, где мы обнаружили глубинную, функциональную необходимость Родины как продукта работы всего герменевтического механизма. Идеологический и политический институт Родины - российское государство, в каком бы политическом обличье оно ни представало - вторично по отношению к герменевтическим институтам Родины: литературе, цензуре, словарю. Родина - не только слово из числа многих слов русского лексикона. Родина - это
ЗАКЛЮЧЕНИЕ.
Регенерация Родины
Могу любое, ношу отечественное (из рекламы)
С 1991 года геополитическое пространство, которое называлось великой социалистической Родиной, больше не существует. Мы уже говорили, о том, что распад Союза довольно значительной частью населения переживался как насильственное лишение Родины. Это была болезненная ампутация. Ее проводили методом шоковой терапии, без анестезии.
Метафоры ампутации, шока, анестезии - не пустые слова. Поскольку мы рассматриваем Родину как конструкцию воображения, а эстетический момент такого конструирования - как центральный, мы не можем не указать на то, что собственно "эстетическое" - это то, что имеет отношение и к перцепции, к ощущению, т. е. к опыту тела. Благодаря эстетической претензии, фактор телесности в опыте Родины тоже получает исключительное значение, а с ним и все то, что с телом связано, в том числе и боль, и утоление боли. В критике идеологии принято полагать политический язык авторитарной власти чем-то совершенно посторонним по отношению к опыту индивидуального существования, чем-то, что тяготеет над последним, но не затрагивает его существа. Эстетический аспект конструирования Родины как раз и свидетельствует об обратном.
Только при поверхностном взгляде можно отрицать политический язык как совокупность ничего не значащих пустых фраз. Мы видели и на примере "простой советской женщины" Е.Г. Киселевой, и на примере "архитектора" Отечества адмирала Шишкова, сколько душевных сил, сколько страсти, сколько жизни вкладывается в дело построения таких "пустых фраз". Уже одного только этого человеческого усилия говорения было бы достаточно, чтобы признать высокую содержательность "пустой фразы". Не говоря уже о том, сколько физических жизней отдавалось в войнах и трудовых буднях ради того, чтобы эта "пустая фраза" не прекратила своего существования. Те, кто умирал на полях сражений за веру, царя и отечество или за родину и Сталина, умирали не за "пустую фразу".
Говорящий о Родине связан с предметом говорения тесными, интимными узами. "Письмена" Родины - это "письмена на теле". Напомним еще раз о понятии фигуры у Ролана Барта. Родина - одна из таких фигур: она встроена в любовный опыт тела, это не знак, а жест, который совершается в состоянии влюбленности. Родина дискурсивно устроена так, что, даже ненавидя, ее нельзя не любить. Ведь ненависть - необходимая составная часть любовного отношения и дискурса любви. Дискурс патриота - всегда Дискурс влюбленного, даже если этот патриот любит Родину лермонтов-
232
ской отрицающей "странною любовью". Любовь к Родине - особая форма фасцинированности.
Отсюда и метафорика телесности - боль, ампутация, анестезия. Продолжая этот "анатомический ряд", логично было бы предположить и возможность протезирования и/или регенерации. Исторический генезис Родины, как мы уже упоминали, отличается устойчивостью телесности знаков - фразеологического состава ее означающих. На протяжении истории России много раз имели место катастрофические сломы идеологических систем, но знаковое тело Родины превозмогало обстоятельства и восставало, регенерировало свою фразеологическую ткань, восстанавливало нарушенную текстуру, достраивалось до новой целостности, до новой дискурсивной завершенности.
Ностальгическая боль по утраченной Советской Родине, которую испытывает постсоветский субъект - это фантомная боль на месте ампутированного члена. Однако в постсоветской ситуации опять, как и прежде, Родина находится в состоянии активной регенерации своей дискурсивной ткани. На месте ампутированного органа остался шов, ткань разрастается спайками, которые искусственно поддерживают в состоянии целостности и единства то, что раньше, до ампутации, держалось "само собой". Спаечные структуры удерживают разорванные ткани от коллапса. Чем спаек больше, тем крепче шов.
Современная нам Родина, Родина постсоветского субъекта, функционирует на правах "красного словца". Это наблюдается и в политике, и в media, и в рекламе. Это не означает, однако, что Родина прекратила свое существование. Наоборот, она умножилась, хотя и утратила авторитетный центр, из которого контролировался процесс ее производства. Новые дискурсы Родины множественны, как множественны спайки хирургического шва. На смену единому пришел дискурс, который распределен по многочисленным разным каналам и часто дублирует информацию, идущую по другим каналам. Например, идея любви к Родине утверждается не только в педагогическом дискурсе, но и в дискурсе коммерческой рекламы. Идея служения Отечеству больше никем не монополизирована, она используется в целях promotion при организации политических кампаний самого разного толка. Мысль о святости Родины используется как аргумент не только среди воцерковленных патриотов, но и в порядке риторической фигуры равно в коммунистической и в правой пропаганде.
Такие множественные "спайки" говорят о протезирующем характере постсоветского дискурса о Родине. Протез - максимально возможное сочетание функциональности с правдоподобием. Красота протеза (красное словцо - значит "красивое") это, с одной стороны, совершенство дизайнерского решения, которое есть функциональность, помноженная на сопро-
233
тивление материала. Однако "красота" протеза для его пользователя - это еще и способность симулировать, т. е. производить видимость неповрежденности, целостности тела, один из органов которого подвергся ампутации. Травма, вызванная ампутацией Родины из коллективного тела советского человека, компенсируется производством видимой непрерывности в производстве ее фразеологии.
Производство видимости - симуляция1 - это, согласно Ж. Бодрийяру, автономный режим дискурсивной практики, который не есть только разновидность производства как такового. "Видимость" как цель производства-симуляции - не совсем то же, что "продукт", цель производства. Живопись-"обманка" (trompe l'oeil) создает иллюзию глубины: посредством использования иллюзий перспективы на живописной плоскости глухой стены появляется симулякр третьего измерения - видимость кессонированной поверхности или уходящего в открытый сад окна посередине глухой перегородки или иллюзия скульптурного рельефа на холсте и т. п. Практика trompe l'oeil чрезвычайно поучительна и полезна для осознания относительности того, что мы понимаем под знаком. Предполагая под собою глубину, поверхность "обманки", казалось бы, констатирует неизменность и вечность самой конструкции знака: его поверхность-тело-означающее находится в обязательных отношениях манифестации того, что скрывается в глубине, в значении, в означаемом. Очевидное наличие явной поверхности заставляет предположить и необходимое наличие под ней тайной глубины. Однако практика trompe l'oeil подрывает самими своими условиями обязательность такого предположения. Симулируя "глубину", обманка отменяет и необходимость ее обязательного существования под "поверхностью". Но если не "глубина", то что же тогда манифестируется в "поверхности"?2 И можно ли говорить о манифестируемости вообще? А если нельзя, то как быть с вековой традицией русской герменевтики, залогом истинности которой является чудо воплощения Христа, т. е. чудо явленности глубины-Бога в поверхности-слове?
Такой подрыв обязательности отношения между "поверхностью" и "глубиной" оказывается фатальным для онтологии Родины и для ее языка. Мы обсуждали выше герменевтический контекст, в котором эта конструкция создавалась. Это был контекст поиска универсального вечного языка -внутренней формы - за обманчивыми формами языка повседневности. Логика этого поиска потребовала институционализации внутренней формы как "инстанции глубины". Именно к этой "инстанции" обращались как к источнику символической авторизации при обосновании "врожденности", "естественности", "первоначалия". Внутренняя форма Родины / Отечества выступала в качестве гарантии истинности ее манифестаций, в том
234
числе тех манифестаций, которые принимали формы институтов государственной власти.
Практика симуляции отменяет этот герменевтический пафос. Внутренняя форма становится совершенно излишней, если известны приемы синтеза, которые создадут видимость подобия внутренней формы - так поверхность синтетической кожи составляет подобие поверхности кожи натуральной, совершенно не воспроизводя при этом "внутреннюю форму" процесса производства кожи. Потребительские качества синтетического материала должны соответствовать качествам натуральной кожи, а отсутствие такой "внутренней формы" для покупателя должно быть безразлично.
Предположим, шишковское "Рассуждение о любви к отечеству" писалось бы в наши дни и предназначалось бы для странички в Интернете. Сам процесс производства такого письма противоречил бы принципам устройства знака, из которых "Рассуждение" произросло. Передаваясь по телефонным каналам или по спутниковой связи, виртуальное сообщение меньше всего сохраняет сходство со своим теоретическим прообразом - высказыванием как единством плана выражения и плана содержания. Виртуальное сообщение - это электрический сигнал, и он выбирает тот канал связи, который меньше загружен другими сигналами. При выборе канала то, что мы получаем в виде сообщения, подвергается делению, разрыву или мультипликации вне какой бы то ни было соотнесенности со структурой содержания или структурой формы. Манипуляции над тканью высказывания не диктуются внутренним его состоянием и вызываются только состоянием канала на данный момент. Разорвавшись на фрагменты, которые предявляются читателю случайным сочетанием сигналов, да еще распылившись по множественным каналам передачи, все это "ничто" синтезируется в "нечто" - читабельное сообщение - лишь на экране принимающего компьютера по команде читателя, который в нужный момент щелкает мышкой. Здесь "ничто" делает уступку сознанию читателя, который привык получать информацию в образе алфавитного текста, а не, например, бинарного кода. Только на его экране и только в данный момент "хаос" сигналов превратится в текст - единство плана содержания и плана выражения. Как только читатель теряет интерес и снова щелкает мышью, видимость текста исчезает, снова распыляясь в "ничто". Текст "держится" как текст, вместе со своей симулированной "глубиной" и виртуальной "поверхностью", только усилием внимания читателя.
Невозможность "Рассуждения" в наши дни, таким образом, мы связываем с радикальными изменениями герменевтического порядка. Все это можно назвать гораздо проще - свободой слова. Как герменевтический
235
институт Родины, цензура отменилась одновременно с распадом ее (Родины) геополитической манифестации, государства под названием СССР.
Однако "свобода предпринимательства" по отношению к знаку - это не политическое нововведение, а обстоятельство более общего герменевтического плана. Именно эту новую герменевтику мы и пытались отрефлектировать, введя в рассуждение метафору Интернета. Политический язык нашего времени - результат нового состояния языка как совокупности media.
Это состояние, вновь обращаясь к авторитету Бодрийяра, мы обозначили бы как переход языка репрессии в язык обольщения. Репрессию здесь можно понимать и в политическом, и в психоаналитическом смысле. И то, и другое словоупотребление подразумевает наличие двух дискурсов - одного манифестного, другого - латентного. Правда подразумевается в латентном дискурсе, тогда как манифестный тщится эту правду скрыть. Герменевтика в режиме репрессии - это выявление подавленной истины. В этом же жесте выявления заключается и критика: анализ разрывает поверхность манифестного дискурса ради высвобождения аутентичности, которая невидимым образом живет в латентном дискурсе.
Язык обольщения, в отличие от языка репрессии, не озабочен проблемой аутентичного. Свой движущий принцип он обретает в борьбе за адекватность. Если сформулировать этот принцип совсем тривиально, задача обольщения - сообщить то, что слушатель хочет услышать. Если язык репрессии имеет задачу воспитания и исправления, которую он решает, используя герменевтический прием "срывания масок", то язык обольщения, наоборот, заботится о целостности поверхности, и производство смысла здесь сводится к тому, что он (смысл) "подгоняется" к тому смыслу, который антиципирует слушатель. Адекватность - это соответствие ожиданиям обольщаемого, а не "объективным" условиям аутентичности / истинности. Как говорит донне Анне дон Гуан,
Я был бы раб священной вашей воли, // Все ваши прихоти я б изучал, // Чтоб их предупреждать, чтоб ваша жизнь // Была одним волшебством беспрерывным.
"Воля", "прихоть", "блаженство" - все это новые свойства слушателя -субъекта языка, причем те самые, которые язык репрессии в нем подавлял или из него "выжимал по капле". Именно эти свойства язык обольщ