ь день была дома.
И в первом, и во втором случаях возможна ошибка (тот, кто говорил, что видел мать в метро, мог обознать-
365

ся; наоборот, во втором случае ошибиться мог сын - мать могла делать вид, что смотрит в спальне телевизор, а сама улизнула в кино - зарождение детективной интриги). В первом случае - классическое отрицание, кроющееся в нежелании допустить возможность, что мать была где-то с молодым мужчиной. Это отрицание опирается не на факты, но лишь на эмоции. Это и есть фрейдовское отрицание-отбрасывание, построенное на ревности к матери. Во втором случае отрицание опирается на факты. Но велика ли цена этим фактам? Не есть ли они, эти факты, просто желание сына, чтобы мать была всегда рядом, была дома? Не принимает ли сын, подобно любому невротику, желаемое за действительное, воображаемое за реальное?
Ведь каждый невротик отрицает реальность в пользу воображаемого, поэтому чаще всего именно невротик, то есть человек, не уверенный в себе, дефензивный, "закомплексованный", и говорит: "Не знаю". Человек, уверенный в себе, авторитарный или истерический скорее что-нибудь придумает в ответ на какой-либо вопрос, чем скажет: "Не знаю". Есть, правда, одно исключение, ситуация, при которой уверенный человек скорее ответит отрицанием, а невротичный не решится на отрицание. Это тот случай, когда нас спрашивают нечто вроде "Ну ты, разумеется, видел этот знаменитый фильм?". В этом случае невротик скорее кивнет, а "Нет, не видел" ответит человек, уверенный в себе. Но в ответе невротика все равно скрывается отрицание, отречение от правды по принципу: "Я не могу признаться в своем невежестве, я буду отрицать свое невежество". Невротики всегда чего-то не могут, чего-то не хотят, через что-то не в состоянии перешагнуть и т. д. и т. п. Поэтому невротик должен пройти порой через целый каскад отрицаний, прежде чем что-то примет.
366

Таким образом, очевидно, что на вопрос, бывает ли отрицание, которое не является Verneinung'ом, нельзя ответить в отрыве от контекста (в духе виттенштейновских теорий языковых игр и значения как употребления). Допустим, я говорю: "Я никогда не был в Париже". Предположим, что это правда. Ну и что с того? Определить, является ли это отрицание Verneinung'ом, можно только в зависимости от того, что это за разговор, что за "базар" и как он пойдет дальше. Допустим, дальше меня спрашивают: "А в Мюнхене тебе доводилось бывать?" "Нет, не доводилось и в Мюнхене". Далее пытливый собеседник выясняет, что я не бывал ни в Нью-Йорке, ни в Бремене, ни в Эдинбурге, что я вообще никогда не бывал за границей. Конечно, в этом случае мои ответы представляют собой Verneinung. Я как бы отбрасываю от себя идею поездки за границу, негативистски оставаясь на одном месте.
Но попробуем представить себе менее тривиальную ситуацию, когда ответ "Я никогда не бывал в Париже" не является явным Verneinung'ом. Допустим, я говорю:
"Нет, я никогда не бывал в Париже, но я так мечтаю об этом!" Здесь я не скрываю своего сожаления о том, что никогда не бывал в Париже, и, возможно, с гордостью прибавлю, что зато я бывал в Лондоне и в Вене.
Является ли в этом случае мой ответ Verneinung'ом? В определенном смысле все же "Да". Здесь скрытым утверждением является то, что в своих фантазиях я давно был в Париже, но в реальности не могу туда поехать (из-за отсутствия денег, времени, здоровья и т. п.).
А если человек утверждает, что он никогда не был в Париже, в то время как на самом деле он там неоднократно бывал? Как соотносится Verneinung с ситуацией лжи и обмана? Допустим, этот человек не хочет, чтобы другие знали о том, что он был в Париже, из-за того, что
367

пребывание в Париже было у этого человека связано с какими-то преступными махинациями.
   Здесь вспоминается типовой разговор на уроке между учительницей и бездельником-учеником.
Учительница: Сидоров! Ученик: Что? Я ничего не делаю. Учительница: Вот это-то и плохо, что ты ничего не делаешь.
Ученик отрицал наличие каких-то дурных действий со своей стороны, но благодаря оборотническому действию отрицания он на самом деле подтвердил лишь отсутствие каких-либо позитивных действий.
Когда человек, "наследивший" в Париже, говорит, что он там вовсе не был, он как бы говорит: "Я ничего не делаю". Что означает: "Я-таки был в Париже и провернул там хорошее дельце".
Таким образом, Verneinung выступает и как своеобразный детектор лжи, от которого не уйдешь, как ни старайся. Единственная возможность - это вообще не открывать рта. Но там, где нет речи, нет и психоанализа.
   4. "Когда б я был безумец..."
В заключение рассмотрим особую обращенную форму отрицания, которая до такой степени является воплощением сути Verneinung'a, что, кажется, отрицает его самое. Рассмотрим следующие примеры.
В конце первого тома "Войны и мира", после того, как Наташа Ростова зарекомендовала себя, по понятиям автора, как последняя шлюха, Пьер Безухов, утешая ее, употребляет следующий оборот:
   "Если бы я был не я, а красивейший и достойнейший, то на коленях просил бы руки вашей".
368

Здесь налицо обращенное отрицание, которое остается в пресуппозиции: "Я не достойнейший и не красивейший, поэтому не могу просить руки вашей". Налицо здесь также Verneinung - на самом деле Пьер хочет просить ее руки. И самое главное, что впоследствии это обращенное отрицание превращается в прямое утверждение - Пьер в конце романа действительно просит руки Наташи, и они становятся мужем и женой. Это редкий случай счастливого Verneinung'a.
   Следующий пример, построенный по такой же риторической схеме, - начало сказки Пушкина о царе Салтане:
Три девицы под окном Пряли поздно вечерком. "Кабы я была царица, - Говорит одна девица, - То на весь крещеный мир Приготовила б я пир". "Кабы я была царица, - Говорит ее сестрица, - То на весь бы мир одна Наткала я полотна". "Кабы я была царица, - Третья молвила сестрица, - Я б для батюшки-царя Родила богатыря".
В отличие от Наташи Ростовой у царя, который, как известно, подслушивал этот обмен репликами, был выбор. По сути здесь не что иное, как брачный тест: "Что бы ты сделала, если бы была царицей?" Но в пресуппозиции все то же отрицание: "Я - не царица". Естественно, царь выбирает девушку, которая обещает родить богатыря, и отрицание переходит в утверждение.
369

   Третий пример - самый трудный. Он тоже из Пушкина - маленькая трагедия "Каменный гость". Когда Дона Анна (разговор происходит неподалеку от места захоронения Дона Альвара - Командора) в ответ на слова Дон Гуана, что он хочет умереть, а она будет топтать ногами уже место его захоронения, говорит: "Вы не в своем уме". Дон Гуан отвечает следующее:
              Иль желать Кончины, Дона Анна, знак безумства? Когда б я был безумец, я б хотел В живых остаться, я б имел надежду Любовью нежной тронуть ваше сердце;
Когда б я был безумец, я бы ночи Стал провождать у вашего балкона, Тревожа серенадами ваш сон, Не стал бы я скрываться, я напротив Старался быть везде б замечен вами;
Когда б я был безумец, я б не стал Страдать в безмолвии...
Здесь опять-таки обращенное отрицание: "Я не безумец, потому что вместо всего перечисленного я предпочитаю, чтобы вы затаптывали место моего захоронения". И так же, как в двух предыдущих случаях, отрицание оборачивается утверждением очень скоро, правда, в отличие от этих случаев, чрезвычайно трагически. В том-то и дело, что Дон Гуан действительно безумец, психотик, приглашающий статую в гости (разве нормальный человек может так поступить?), более того, статуя соглашается прийти к нему в гости и, более того, действительно приходит (разворачивание психотического бреда). Как убедительно показал И. Д. Ермаков, все эти печальные и отчасти сверхъестественные события произошли оттого, что любовь Дон Гуана к Доне Анне носила безусловный
370

инцестуальный характер, поскольку Командор воплощает мертвого Отца (предваряя Лакана, Ермаков называет статую Командора "imago отца"; подробнее о Ермакове и Лакане см. [Кацис-Руднев, 1999]), а Дона Анна соответственно мать [Ермаков 1999]. Выбирая жизнь и Дону Анну, Дон Гуан как психотик, зачеркивающий жизнь (отрицающий реальность), закономерно получает смерть. То есть его просьба о смерти искренна.
Но ведь любой психотик найдет вам тысячу доводов, весьма убедительных и логичных, что он не сумасшедший. Дон Гуан же поступает в соответствии с установками Виктора Франкла, который советовал обсессивному пациенту, беспрестанно мывшему руки, помыть их еще раз. Раз налицо психотические симптомы, надо их усилить:
Статуя.
Брось ее,
Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.
Дон Гуан.
Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.
("Дрожал ли он? О нет, о нет!").
   Обретая свое бытие-к-смерти, Дон Гуан теряет Дону Анну, но зато в смертной истине избывает свое безумие.
   И еще один пример оттуда же. (Вообще этот оборот пронизывает всю трагедию.)
Когда б я вас обманывать хотел, Признался ль я, сказал ли я то имя, Которого не можете вы слышать? Где ж видно тут обдуманность, коварство?
Пресуппозиция - "Я не хотел вас обманывать, потому что в противном случае, я не открыл бы, что я и есть убийца вашего мужа Дон Гуан". На самом деле, конеч-
371

но, он именно хотел обманывать, во всяком случае, "пудрить мозги", только наиболее утонченным способом. И Дона Анна это понимает, недаром в ответ на этот монолог она задумчиво говорит: "Кто знает вас?" Есть такое психологическое правило, в соответствии с которым самым надежным видом вранья является правда. Именно этим правилом воспользовался сумасшедший Дон Гуан со своем психозом и со своим влечением к смерти, Дон Гуан, которому надоело, что вокруг его любовниц умирают другие мужчины (Дон Альвар, Дон Карлос), теперь он сам хочет попробовать сыграть в русскую рулетку. И в этой игре "ужасная, убийственная тайна" действительно становится главным козырем. Что толку, если бы он завладел Доной Анной под именем какого-то там Дона Диего де Кальвадо! Ну, еще одна. А тут пришла ему охота потягаться с собственными галлюцинациями, "до полной гибели всерьез". Ведь характерно, что психотик в отличие от невротика очень уважает правду. И иногда эта правда даже совпадает с реальностью, но не тогда, когда вы приглашаете статую постоять на часах у ее собственного дома, а когда вы открываете своей возлюбленной "ужасную, убийственную тайну", при этом в общем приблизительно представляя, чем все это может кончиться.
   Чтобы не заканчивать на мрачной ноте, приведем в качестве последнего примера обращенного отрицания стихотворение Державина "Шуточное желание":
Если б милые девицы Так могли летать, как птицы, И садились на сучках, --Я желал бы быть сучочком, Чтобы тысячам девочкам На моих сидеть ветвях.
372

Пусть сидели бы и пели, Вили гнезда и свистели, Выводили и птенъцов;
Никогда б я не сгибался, -
Вечно ими любовался,
Был счастливей всех сучков.
Комментарии, конечно, излишни.
Констатируя безусловный эротический характер всех приведенных в этой главке примеров, можно было бы сказать, что шило Verneinung'a не утаишь в мешке никаких деепричастных оборотов. И если вы хотите что-то скрыть, то ни в коем случае не отрицайте этого, лучше вообще молчите. Молчание на допросе - гораздо более успешная тактика, чем тотальное отрицание, - всегда найдется ушлый следователь, проучившийся три года в Институте психоанализа, который в два счета поймает вас на Verneinung'e.
Ибо последовательное отрицание всех пропозиций приводит только к утверждению наиболее общей формы пропозиции [Витгенштейн 1958].

   Читатель-убийца
   1. Агату Кристи исключили из клуба детективных писателей, возможно, за ее лучший роман - "Убийство Роджера Экройда". В этом романе убийцей оказывается сам рассказчик, доктор Шепард. Но рассказчик строит свое описание событий так, чтобы оправдать себя и замести следы, то есть так, как будто он не знает (как не знает этого до самого конца и читатель), кто убийца. Эркюль Пуаро догадывается о том, каково истинное положение вещей, и доктору Шепарду приходится заканчивать свою рукопись (совпадающую с романом) признанием, что он сам совершил убийство.
   2. При этом можно сказать, что в начале своего рассказа доктор в определенном смысле действительно не знает, что он убийца. Конечно, не в том смысле, что он, например, совершил убийство в бессознательном состоянии. Нет, он убил вполне осознанно и начал писать свою рукопись с тем, чтобы замести следы. Но он начал писать ее так, как писал бы ее человек, который действительно не знает, кто убийца. Именно в этом смысле можно сказать, что он, находясь в своем амплуа рассказчика, в начале своего повествования не знает, что он убийца. В этом смысл его повествования, его цель. И в этом феноменологическая загадка этого повествования.
   3. Если бы была фабула, то есть если бы то, что называют фабулой, соответствовало бы некой дискурсив-
374

ной реальности, то можно было бы сказать, что рассказчик доктор Шепард, прекрасно зная, что он убийца, строит свою стратегию рассказчика на том, что он лживо исходит из установки, что он не знает, кто убийца. Но с феноменологической точки зрения до тех пор, пока читатель не дойдет до конца рукописи (= романа), он не узнает, что это обман, и поэтому этот дискурс имеет смысл только при том условии, что внутри него рассказчик ведет себя так, как будто он не знает, кто убийца, и узнает о том, что убийца он сам, только к концу рассказа, убежденный доводами Пуаро.
4. Почему фабульная точка зрения бессмысленна, в частности в данном случае? Потому что она выстраивает схему совершенно другого повествования: рассказа о том, как доктор Шепард пытался обмануть следствие. И читатели, зная об этом, следят за ходом его уловок.
5. Но нельзя строить схему рассказчика, исходя при этом из схемы не его рассказа. Рассказ задуман доктором Шепардом для того, чтобы убедить следствие в своей невиновности. И в этом качестве (в качестве рассказчика) он выступает как невиновный, во всяком случае, не как виновный. Феноменологический смысл рассказа состоит, как кажется, в том - ив том смысле Агату Кристи правильно выгнали из клуба, - что рассказчик по ходу действия узнает, что убийцей оказывается он сам. Рассказчику приходится на ходу перестраивать тип своего повествования. Теперь он косвенно признает, что всегда знал, что он убийца. Но тем не менее он не был рассказчиком-убийцей.
   6. В литературе все делается для читателя. Если исходить из этого, то феноменологический смысл повествования состоит в том, что читатель, поскольку он довольно естественным образом отождествляет себя с
375

рассказчиком, читатель, так сказать a priori находящийся на стороне рассказчика, как будто узнает, что он - читатель - и есть убийца. Это довольно сильный прагматический шок или, если угодно, прагматическое озарение: "Я был на его стороне, на протяжении всего повествования я думал его мыслями, всей душой был с ним, он же сам оказался убийцей. Вернее, он заявляет о себе нечто вроде - "да, мне приходится признать, что я убийца", - и мы видим, что он все время обманывал нас, и поэтому это ощущение тождества с ним равносильно по меньшей мере тайному соучастию в его преступлении. Но доктор Шепард не обманывал нас, в его планы не входило обманывать нас. Он лишь пытался обмануть себя самого, свою субъективность. Поэтому здесь возникает странное трагическое ощущение прагмасемантической фрустрации: "Я (читатель) пытался обмануть себя, но теперь я понимаю, что это мне не удалось, и поэтому на самом деле я (читатель) - убийца"".
   7. Именно за это исключили Агату Кристи: читатель не должен чувствовать себя убийцей, это выходит за рамки детективного жанра. Но теперь уже ничего не поделаешь. Это осознание себя убийцей вдруг оказалось одним из самых потаенных и потому фундаментальных экзистенциальных переживаний. Смысл отсутствия фабулы, смысл феноменологической оболочки мира в том, что меня можно убедить в том, что я убийца. И тогда уже трудно разубедить в обратном.
   8. Итак, под воздействием какого-то знания или даже, можно сказать, под воздействием некоего эстетического внушения я вдруг начинаю осознавать, что истина состоит в том, что я - убийца.
   9. [...]
376

   10. Просто в одно прекрасное утро я просыпаюсь и понимаю, что я убийца. Что именно в этом состоит истина. Или глубокой ночью, прочитав роман Агаты Кристи, я вдруг понимаю, меня охватывает ужас нового озарения, смысл которого в том, что я убийца. При этом я не узнал о себе ничего нового, никаких новых фактов. Нельзя даже сказать, что я узнал, что всегда был убийцей или начиная с какого-то времени. Нет, я чувствую, что истина состоит в том, что я сейчас понял, что я убийца. В моем случае все гораздо сложнее. Я просто почему-то понимаю, что я убийца. Может быть, даже не важно, кого я убил и когда. Важно, что это понимание пришло ко мне. Оно может уйти, развеяться при свете дня, но оно может и остаться. Нет, я не сошел с ума. Просто я, привыкший вести дискурс своей жизни от первого лица, вдруг обнаруживаю, что здесь как-то не все в порядке. Что дело не сводится к простой последовательности фактов. Конечно, я давно подозревал, что так называемое линейное развертывание моей жизни есть только поверхностная сторона дела. Что то, каким образом я живу, имеет нелинейный и системный характер. И что наивно думать, что я понимал или буду понимать все узлы этой системы.
   11. Так кого же я убил? Я не знаю этого. И не чувство вины или отчаяния за совершенное преступление начинает преследовать меня, но возникает некое странное чувство ответственности. Самое важное в этом опыте то, что я чувствую, что мое осознание себя убийцей в каком-то фундаментальном смысле, так сказать, "ставит все на места", что-то достраивает, ранее мне не совсем понятное.
   12. Я же, по-видимому, не до конца вкладывал правильный смысл в понимание того, что значит быть "я", своих прагматических перспектив и возможностей. Я,
377

в частности, не предполагал, что так бывает, что сначала тебе ничего не известно, а потом ты вдруг понимаешь, что ты убийца, и это понимание каким-то странным образом достраивает твою картину мира. "Ах вот оно что, - думаешь ты, - теперь это мне гораздо яснее". Хотя тайна, конечно, лишь приоткрывается, позволяет, так сказать, лишь заглянуть на себя в щелку. И конечно, я вообще могу забыть про это понимание. Но если я не забыл его сразу, как мимолетный сон, то я не могу не придать ему никакого значения.
   13. Можно сказать: просто я анализирую состояние человека, которому вдруг неизвестно почему взбрело в голову, что он убийца. Но это не так. Нет, это я анализирую свое состояние, когда мне внезапно взбрело в голову, что я убийца. И также нельзя сказать: я представляю себе, что я убийца. Или: что, если я кого-то убью? Убил, убью или убил бы при определенных обстоятельствах (в другом воплощении; в альтернативном возможном мире). Все это здесь несущественно. Фактом этого "самораскрытия" я вообще зачеркиваю значимость каких-либо последовательностей и модальностей. В этот миг я переживаю жизнь как целостную систему. После чего я могу, если захочу, каким-то образом попытаться объяснить свои поступки, которые раньше мне были не вполне понятны.
   14. Как если бы вдруг человек понял, что он негр. Он, возможно, подумал бы тогда: "Ах вот откуда моя любовь к джазу", - или что-нибудь в этом роде. И это совсем не то, как если бы ему сказали, что на самом деле он незаконный сын Нельсона Манделы. Нет, просто негр. И я не узнал об этом, я скорее именно понял это. Может быть, это и не так на самом деле, но мне почему-то сейчас кажется, что это так.
378

   15. Есть детское правило при чтении беллетристики:
если рассказ ведется от первого лица, то, значит, герой в конце останется жив. Это правило можно как-то косвенно обойти, но нарушить его напрямик довольно трудно. Как если бы я сказал: что с того, что я веду рассказ от первого лица, все равно я погибну. Но конец моего рассказа не может совпасть с моей смертью. Я могу, конечно, написать: "Я умер такого-то числа в три часа дня", но это будет так или иначе просто пошлый трюк.
   16. С убийством дело обстоит иначе. Здесь никогда нельзя быть до конца уверенным. Помню, как я обрадовался, когда узнал, что