ю смерть. Именно поэтому Иисус, зная, что Петру предстоит мученическая смерть за Него, спокойно смотрел на этот своеобразный экзамен отречения, экзамен, своеобразие которого состоит в том, что проваливший его тем самым наиболее успешно его сдает. Для того чтобы воскреснуть для новой жизни без Иисуса, без Его отеческой поддержки, но для Иисуса и во Имя Иисуса, Петр должен был умереть для старой жизни, пройдя этот позорный экзамен.
Таким образом, Verneinung - нечто вроде обряда инициации, нечто вроде переправы через реку, отделяющую мир мертвых от мира живых.
2. "Ручных тигров не существует"
До сих пор из нашего изложения и тех представлений, которые были изложены Фрейдом в статье "Verneinung", следовало, что отрицательное суждение является чем-то более фундаментальным по сравнению с утвердительным. Между тем с логической точки зрения это как будто бы не так. Во всяком случае, если представить себе существование "элементарных пропозиций" в духе "Логико-философского трактата", то есть таких пропозиций, которые содержат простое имя и простой предикат и не зависят от других пропозиций, то в этом случае отрицание любой элементарной пропозиции само не будет элементарной пропозицией, поскольку само отрицание является знаком логической операции, или оператором, преобразующим элементарные пропозиции в неэлементарные. С этой точки зрения получается, что отрицание менее фундаментально, чем утверждение, и производно от него. "Возможность отрицания, - говорится в "Трак-
353

тате" - уже заключена в утверждении" (5.44). Но далее говорится: "Положительная Пропозиция предполагает существование отрицательной Пропозиции и наоборот". А в "Философских исследованиях" утверждается следующее: "Возникает чувство, будто отрицательное предложение для того, чтобы отрицать некоторое предложение, должно сначала сделать его в определенном смысле истинным" (§ 447). Это уже вовсе в духе фрейдовского Verneinung.
В чем же дело? Кажется, что дело в том, что, как ни странно, отрицание в логике существует только на бумаге. То есть с логической точки зрения отрицать ничего нельзя, любое отрицание является утверждением. Как это понять? Я хочу сказать, что, отрицая, мы тем не менее всегда утверждаем некий позитивный факт, а не некий отрицательный факт. Отрицательных фактов не существует. Если я говорю: "Я не хочу есть", то я не отрицаю факт своего желания есть, а скорее утверждаю факт своего нежелания есть. Потому что "нежелание есть" не является негативной сущностью, как может показаться. Это позитивная сущность, которая объясняется либо моей сытостью, либо болезнью, либо диетой, или же, наоборот, желанием приберечь силы для вечерней трапезы в кругу друзей. Когда я говорю "Я не люблю Сервантеса", это означает, что чтение книг Сервантеса наводит на меня скуку, или я предпочитаю ему Кальдерона, или я вообще считаю испанскую литературу не заслуживающей внимания.
Когда Магритт под картиной, на которой изображена курительная трубка, делает подпись "Это не трубка", то, как мне кажется, он исходит именно из такого позитивно-образующего понимания отрицания (как известно, все сюрреалисты были чрезвычайно внимательны к психоанализу). То есть художник понимает, что пер-
354

вый вопрос, который возникает при отрицании очевидного - что это не трубка, - будет заключаться в следующем: "А что это такое?", "Что он этим хочет сказать?", то есть нечто утвердительное по своей сути.
Но что из того, что каждое отрицание - это по сути утверждение чего-то другого, как правило, вовсе не противоположного, но смежного? Для понимания статьи Фрейда это означает следующее. Отрицание "Это точно не была моя мать" в общем-то означает не "Это точно была моя мать", но скорее нечто вроде: "Мое бессознательное уверено, что это была моя мать, но я предпочитаю думать иначе. Я предпочитаю думать, что это другая женщина, которую зовут так-то и так-то". То есть если мы возвратимся к нашему примеру с отречением Петра, то получится, что, когда Петр отрекся и сказал "Я не знаю этого человека", он не просто имел в виду "Я знаю этого человека", но нечто более сложное. Нечто вроде:
"Мое бессознательное утверждает, что я знаю этого человека, но я предпочитаю думать иначе. Мое "собственное я" противится признанию этого человека. Я здесь просто так, пришел погреться. Я хочу жить!" Итак, "Я не знаю этого человека" означает "Я хочу жить". Разве не смерти боялся Петр, боясь признаться, что он является учеником Иисуса? И разве не жизнь он утверждает в своем отречении в причастности к ученикам Иисуса?
Но какую жизнь он утверждает? Он утверждает жизнь вне Иисуса. А что утверждают своим отрицанием клиенты психоаналитика? Они утверждают свое желание продолжать, так сказать, жизнь-внутри-болезни, потому что (как и Петр), если они признают, что "это была их мать", они невольно сделают шаг к выздоровлению-через-смерть, чего, естественно, их сознание не хочет.
Итак, что же скрывает Verneinung? Он скрывает подлинную скрытую реальность здоровья-смерти под по-
355

кровом мнимой реальности болезни-жизни. Отрицание отрицает подлинную смертную реальность (я не хочу есть - на самом деле я хочу есть, потому что иначе я умру, но я не хочу умирать, поэтому лучше не думать о еде (сексе, труде,...). "Это не моя мать - и на самом деле это моя мать, но я не хочу думать о своей матери, потому что это значит думать о смерти".
В сущности любое отрицание отрицает, тщится отрицать существование чего-либо. Невозможность последнего показывает всю тщетность отрицания как борьбы за жизнь и противостояния смертной истине.
Невозможность логически отрицать существование (конечно, смерти) была известна давно. Известный любитель поотрицать Уиллард Куайн писал по этому поводу:
   "Это старая загадка Платона о небытии. Небытие должно в некотором смысле быть, в противном случае получается, что есть то, чего нет. Эта запутанная доктрина получила прозвище бороды Платона; исторически она оказалась стойкой, частенько затупляя острие бритвы Оккама. [...] Возьмем, к примеру. Пегаса. Если бы Пегаса не было, то употребляя это слово, мы бы говорили ни о чем. Следовательно, было бы нелепо даже говорить о том, что Пегаса нет" [Quine 1953: 2].
А вот что писал на этот счет Дж. Э. Мур:
   "Но значение предложения "Некоторые ручные тигры не существуют", если оно вообще тут есть, конечно, не является вполне ясным. Это еще одно сомнительное и загадочное выражение. Имеет ли оно вообще значение? А если имеет, то в чем оно состоит? Если оно имеет какое-то значение, то понятно, что оно должно озна-
356

чать то же самое, что "Имеются некоторые ручные тигры, которые не существуют". Но имеет ли это предложение какое-либо значение? Возможно ли, чтобы имелось некоторое количество ручных тигров, которые бы не существовали?" [Moore 1959].
И наконец:
"Если объект, удовлетворяющий свойству Ф, есть объект, удовлетворяющий свойству Ф, тогда имеется нечто, которое есть объект, удовлетворяющий Ф" [Целищев 1976: 2(5].
Другими словами, если крылатый конь является крылатым конем, то существует такой объект, как крылатый конь.
Итак, отрицать небытие бесполезно. Поэтому Verneinung всегда - лишь временное средство, некоторый привал на пути к осознанию смертной жизни. "Бессознательное никогда не говорит нет", - замечает Жан Ипполит, подводя итоги своему комментарию фрейдовской статьи [Ипполит 1998: 404]. Бессознательное всегда говорит: "Да!" (как Молли Блум). В бессознательном всегда одно и то же - могила, утроба, запоздалый инцест с матушкой (которая, конечно, не что иное, как мать-сыра-земля), в бессознательном ты всегда (наконец-то!) убиваешь своего отца, и желанная Смерть приходит к тебе в образе Марии Казарес, и ты не знаешь, как с ней натешиться.
3. "Это не я убил"
Универсальность Verneinung'a обусловлена его несомненной связью с Эдиповым комплексом. Фрейд не пишет об этом в эксплицитной форме. Однако в неявном виде эта связь обнаруживается им на каждом шагу, на-
357

пример при выявлении динамики соотношения Эдипова комплекса и комплекса кастрации. Так, в работе "Достоевский и отцеубийство" Фрейд пишет следующее:
   "В определенный момент ребенок начинает понимать, что попытка устранить отца как соперника угрожала бы ему кастрацией. Стало быть, из-за страха кастрации, то есть в интересах сохранения своего мужского начала, ребенок отказывается (отрекается. - курсив мой. - В. Р.) от желания обладать матерью и устранить отца. Насколько это желание сохраняется в бессознательном, оно образует чувство вины" [Фрейд 199 5 f: 288].
От того, насколько сильно это чувство вины, оно преображается в невротический отказ от реальности в пользу фантазии или психотическое отрицание реальности в пользу символической реальности бреда. Если чувство вины сильно, но при этом личность, которая эту вину испытывает, является творчески одаренной, то, пройдя через испытания и наказания со стороны символического отца (например, как в случае с Достоевским, царя), она, эта личность, проецирует свое чувство вины на свое творчество, как это произошло с романом "Братья Карамазовы".
   Как известно, в "Братьях Карамазовых" в убийстве отца замешаны все четыре брага. Непосредственным исполнителем был Павел (Смердяков); идейным вдохновителем - Иван; покушавшимся на убийство - Дмитрий;
и Алексей, по планам Достоевского, долженствующий соединиться с народовольцами и убить царя (что для Достоевского - как и для Фрэзера - то же самое, что отца). Алексей получался самым главным затаенным убийцей. В общем все хотят смерти отца, и это понятно. Интереснее другое. Что в романе точно до конца не
358

известно, кто на самом деле убил отца. Ведь кроме свидетельства почти помешанного Смердякова совсем помешанному Ивану Карамазову, после чего первый покончил с собой, а второй окончательно сошел с ума, ничего нет. В романе господствует неопределенность по вопросу убийства отца, такая же неопределенность и неизвестность господствует в сознании человека по поводу Эдипова комплекса. Даже если человеку приходит мысль о том, что он хочет убить отца, он скорее всего отгоняет ее как чудовищную и не соответствующую нормам морали, даже если этот человек - 3-летний ребенок. И в конце концов ребенок отрекается от этого желания, отрицает его. Примерно такую картину всеобщей неопределенности и намеков, замешанных на Verneinung'e, мы видим и в романе Достоевского. Достаточно вспомнить, например, следующую знаменитую сцену:
   "- Я одно только знаю, - все так же почти шепотом проговорил Алеша. - Убил отца не ты.
   - "Не ты"! Что такое не ты? - остолбенел Иван.
  - Не ты убил отца, не ты! - твердо повторил Алеша.
С полминуты длилось молчание.
  - Да я и сам знаю, что не я, ты бредишь? - бледно и искривленно усмехнувшись, проговорил Иван. Он как бы впился глазами в Алешу. Оба опять стояли у фонаря.
  - Нет, Иван, ты сам себе несколько раз говорил, что убийца ты.
  - Когда я говорил?.. Я в Москве был... Когда я говорил? - совсем потерянно пролепетал Иван.
  - Ты говорил это себе много раз, когда оставался один в эти страшные два месяца, - по-прежнему тихо и раздельно продолжал Алеша. Но говорил он уже как бы вне себя, как бы не своею волей, повинуясь какому -
359

то непреодолимому велению. - Ты обвинял себя и признавался себе, что убийца никто, как ты. Но убил не ты, ты ошибаешься, не ты убийца, слышишь меня, не ты!"
В этой сцене демонстрируется утверждение через отрицание, то есть Verneinung. Неудача речевого акта Алексея Карамазова заключается в том, что говорить человеку, что не он сделал что-либо, можно только, подразумевая, что он это и сделал потому, что в противном случае не имеет смысла говорить об этом вообще. Как ребенок, которого застигают на месте "преступления", обычно говорит: "Это не я сделал", что означает в сущности первый шаг к признанию того, что это сделал именно он. Как в сцене между Раскольниковым и Порфирием Петровичем, когда Порфирий впервые напрямую обвиняет его в убийстве старушки. Раскольников реагирует словами "Это не я убил", что является прелюдией к дальнейшему признанию и покаянию.
   В процитированной же сцене смысл речевого акта Алеши Карамазова, учитывая то, что говорилось выше о том, что все братья причастны к убийству отца, состоит в том, что он своим обращением-в-отрицании в сущности не больше и не меньше, как признается в своем собственном соучастии в убийстве отца. Потому что ведь что может означать, что отца убил "не ты"? Не ты, потому что тебе и так плохо, и не Смердяков, он просто (твой) инструмент, и не брат Дмитрий, он слишком глуп. Тогда кто же остается? Я. Потому что я слишком добренький и на меня (кроме Шерлока Холмса) никто не подумает.
   Сравним это с гораздо более прозрачной сценой посещения Иваном Смердякова, когда последний демонстрирует, как будто пародируя предшествующую встре-
360

чу с братом Алексеем, откровенный ход - вначале отрицание, но тут же вслед за ним утверждение:
"- Говорю вам, нечего вам бояться. Ничего на вас не покажу, нет улик. Ишь руки трясутся. С чего у вас пальцы-то ходят? Идите домой, не вы убили.
Иван вздрогнул, ему вспомнился Алеша.
  - Я знаю, что не я... - пролепетал было он.
  - Зна-е-те? - опять подхватил Смердяков. [...]
  - АН вот вы-то и убили, коль так, - яростно прошептал он ему".
Если бы мы преподавали в школе малолетних психоаналитиков, мы бы рассказали эту историю так. Жили-были четыре брата. У них был Эдипов комплекс. Все они хотели убить своего папу, но не знали, как это сделать. Самый глупый брат Дмитрий просто набросился на папу и стал его избивать. Его посадили в тюрьму. Самый социально неполноценный брат Смердяков страдал от эпилепсии, что бывает, если детки неправильно переносят комплекс кастрации. Вот он и упал в погреб, а самому умному брату Иванушке, сказал, что это он папу замочил. Думал-думал брат Иванушка, и тут у него окончательно полетела цепочка означающих и совсем съехала крыша. И сошел Иванушка с ума. А самый хитрый брат Алексей Федорович и в тюрьму не попал, и с ума не сошел, и не повесился, а спокойно дожил до генитальной фазы, женился на Лизе Хохлаковой, но, как это обычно и бывает у интеллигентных людей, старые комплексы ожили, он стал революционером и завалил царя-батюшку. Так кто же убил отца, дети? Правильно, вы и убили-с. Но не менее интересна ситуация, состоящая в том, что сам ребенок, находящийся в Эдиповой стадии, не
361

сознает этого и тем самым отрицает ее, придумывая взамен нелепые истории про жирафов, как пятилетний Ганс из знаменитой статьи [Фрейд 1990], в которых моделирует непонятные ему самому влечения. Но именно потому, что отрицание - это первая и главная стадия на пути к принятию чего бы то ни было, мы вообще можем отмечать такие вещи, какие аналитик замечает в своей практике у невротиков, или такие, которые мы отмечаем в художественных произведениях. Если бы невротик или писатель не отрицали бы этих "ужасных вещей", мы бы не смогли их зафиксировать. (Аналогичным образом, когда взрослый человек отрицает, отвергает психоанализ, выражая твердую убежденность, что не верит в него, это, по всей видимости, означает, что он-то скорее всего больше других в нем нуждается.)
Если же мы возьмем ситуацию самого царя Эдипа, как она описана Софоклом, то можно задать вопрос, имеется ли здесь Verneinung? Мы безусловно можем сказать, что следующие два предложения правильно отражают положение дел, которое имело место до развязки трагедии Эдипа:
   (1) Эдип не знал, что человек, которого он убил на дороге, и был его отец.
   (2) Эдип не знал, что царица Фив Иокаста, на которой он женился, и есть его мать.
Можно ли сказать, что Эдип отрицал эти утверждения? Эксплицитно он их не отрицал. У него не было повода их отрицать. Но если бы у него спросили, знает ли он, что человек, которого он убил на дороге, был его отец, а Иокаста его мать, он бы отрицал не только свое знание, но и само содержание этих высказываний. В сущности, дальнейшее узнавание страшной правды и
362

выкалывание себе глаз (закономерная с точки зрения психоанализа смена Эдипова комплекса комплексом кастрации) и было заменой отрицания, представленного в форме неведения, утверждением, являющимся в форме знания.
Можно высказать предположение, в соответствии с которым в основе всякого художественного и бытового сюжета, то есть в основе любой интриги как смены полярных модальностей (неведения - знания, запрещенного - должного, дурного - хорошего, невозможного - необходимого, прошлого - будущего, здесь - нигде) (см. раздел "Повествовательные миры"), лежит Verneinung. Предположение это будет выглядеть тем менее рискованным, чем скорее мы вспомним, что сам Фрейд, а за ним его комментатор Жан Ипполит считали, что Verneinung - основа всякого мышления.
В основе любой рассказываемой истории (story, но возможно, что и history) лежит некий отказ: в сказке это отказ не нарушать запрет, в трагедии отказ верить тому, что очевидно, в комедии отказ признать в переодетой девушке своего сына, в романе - впрочем, роман уже сам по себе настолько психоаналитический жанр, что вряд ли имеет смысл на нем останавливаться. Первый же из известных романов - "Дафнис и Хлоя" - построен на отказе понимать различие между полами и на дальнейшем мучительном принятии этого различия. Интересно, что отрицание играет большую роль в поэзии. Сама фигура отказа "Нет, я не..." или просто "Я не..." представляет собой locus communis начала лирического стихотворения.
Нет, я не Байрон, я другой...
Нет, нет, напрасны ваши пени...
Нет, нет, не должен я, не смею, не могу...
363

Нет, никогда средь бурных дней... Нет, поздно, милый друг, узнал я наслажденье... Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем... Нет, я не льстец, когда царю... Нет, не тебя так пылко я люблю... Нет, не могу я видеть вас... Я не ценю красот природы... Я не ищу гармонии в природе... Я не увижу знаменитой Федры... Нет, никогда ничей я не был современник... Я тебя никогда не увижу... Я не искал в цветущие мгновенья... Я не поклонник радости предвзятой... Я не хочу средь юношей тепличных... Я не люблю жестокой бани... Нет, все-таки у них там нет... Я не хочу в угоду русским...
   (Примеры из Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Заболоцкого, Мандельштама и Пригова.)
   Почти в каждом из этих примеров обнаруживается в той или иной мере эксплицитности фигура речи, в соответствии с которой то, что вначале отрицается, потом не просто утверждается, но в детальнейших подробностях, или скорее то, о чем поэт вроде бы даже и говорить не хочет, об этом он именно и говорит. В наиболее явном виде это содержится в стихотворении "Я не увижу знаменитой Федры...". После данного заявления поэт объясняет, как именно он ее не увидит - "с прокопченной высокой галереи / При свете оплывающих свечей", он не услышит "обращенный к рампе / Двойною рифмой оперенный стих / "Как эти покрывала мне постылы..." и так далее.
364

Поэзия имеет две особенности в ряду других художественных родов и жанров. Во-первых, она неглубока, во-вторых, она гораздо ближе к обыденной речи, чем, например, художественная проза. Первое не нуждается в доказательстве, второе мы пытались обосновать в [Руднев 1996Ь]. Благодаря этому второму свойству поэзия повторяет обычный прием полубытовой-полуторжественной риторики Verneinung'a, когда говорится "Об этом мы говорить не будем", а затем говорится именно об этом. Нечто вроде "Мы уже не будем говорить о том, что NN совершил то-то и то-то (далее подробно говорится о том, что совершил NN), и уж тем более не станем распространяться о тех замечательных книгах, которые написал NN (далее идет подробнейший рассказ о каждой книге, написанной NN), и т. д.". Здесь Verneinung проявляется на таком мелководье, что мы не станем анализировать этот материал, а лучше вернемся к Эдипову комплексу и зададим такой вопрос: всякое ли отрицание автоматически представляет собой Verneinung? Предположим, кому-то говорят:
- Я сегодня в метро видел твою мать с молодым незнакомым мужчиной. На что следует ответ:
- Ты ошибся, это не могла быть моя мать! Сравним это с другим обменом репликами, когда один говорит:
- Я сегодня был в кино с твоей матерью. А другой ему отвечает:
- Это не могла быть моя мать, она вес