еволюция,  не только  русская  революция,  но  революция  всемирная...  Как
французы  были призваны к тому,  чтобы обновить мир,  так к тому же призваны
русские в 1905 г." (36,  480,  667; ср. 55, 151) (*). И вместе с тем Толстой
вовсе не был солидарен в 1905-1906 гг. с революционерами. Спор с ними он вел
не только с нравственных позиций,  отрицая сопротивление злу насилием,  но и
на основе своих представлений об историческом процессе.  С одной стороны, он
не верил в то, что "одни люди должны и могут устраивать жизнь других людей",
и   предсказывал,   что  представители  "нового  правительства",  созданного
революцией,  могут захватить "львиную долю" власти и богатства, а с другой -
сомневался  в  успехе самой революции.  Он утверждал,  что нет "ни малейшего
вероятия" в победе революционеров над царским строем (36, 149, 158).

  (* Такие   же   высказывания   Толстого   приводил   Гольденвейзер.   См.:
Гольденвейзер А. Б. Вблизи Толстого (записи за 15 лет). М., 1922. Т. 1. *)

  Уже после  этого предсказания произошло восстание на броненосце "Потемкин"
и Октябрьская стачка,  заставившая царя согласиться на манифест 17  октября.
Но  самодержавие  все  же  оказалось достаточно сильным,  чтобы справиться с
революцией, и в этом смысле пророчество Толстого подтвердилось.
  Наступила эпоха,  которую  до последних лет обычно именовали "столыпинской
реакцией".

        "Толстой и Столыпин"

  Ни одному из политических деятелей начала XX в.  не посчастливилось в наше
время так,  как Столыпину. Годы его правительственной деятельности считаются
временем   национального   и   государственного   подъема   России:    почти
парламентский строй,  почти свободная печать,  высокая урожайность и хлебный
экспорт,  бурное развитие промышленности.  В центре этих событий  -  министр
внутренних  дел,  а  затем премьер - Петр Аркадьевич Столыпин.  В оценке его
сходятся самые различные деятели нашего времени.  На первом съезде  народных
депутатов  СССР  Валентин  Распутин,  обращаясь  к  чересчур  либеральным  и
угрожающим  государственным  устоям  ораторам,   привел   знаменитые   слова
Столыпина из его думской речи:  "Вам, господа, нужны великие потрясения, нам
нужна великая Россия".  Привел, правда, с осторожностью - не назвав источник
цитаты и заменив "великую Россию" на "великую страну" (*). Осторожность была
вызвана условиями времени:  существовал еще Союз Советских  Социалистических
Республик, и В. Распутину предстояло стать видной фигурой в этом государстве
-  советником  Президента  СССР.  Прямо  отождествлять  Советский   Союз   с
Российской империей Столыпина было неудобно; приходилось говорить о "великой
стране".  Но осторожность была излишней.  Уже с 1989 г.  имя Столыпина стало
все чаще появляться на страницах печати.  В начале 1990 г.  ему одновременно
были посвящены статьи в двух журналах: в "Молодой гвардии" была перепечатана
старая статья харбинского эмигранта В.  П. Иванова; в "Нашем современнике" -
опубликована статья И. Дьякова "Забытый исполин". В статье Дьякова есть все,
чему   положено  быть  в  "Нашем  современнике":  "тайные  шашни  бесчестных
политиканов,  именитых   думских   деятелей,   направленные   прямо   против
национальных   интересов  Российской  империи"  (Милюков,  Набоков),  "масон
Ковалевский",  защищавший  почему-то   эсеровскую   программу,   иностранные
конкуренты,  напуганные  русским хлебным экспортом и пестовавшие недовольных
"как  слева,  так  и  справа",  "царь,  далеко  не  "бездарный",  далеко  не
"нерешительный"",  отстоявший Столыпина, и, наконец, убивший его "подонок" -
"Мордка Богров" (**).

  (* Правда. 1989. 7 июня. С. 5. *)

  (** Наш современник,  1990.  No 3. С. 132-140; ср.: Молодая гвардия. 1990.
No 3. С. 43-50. **)

  Однако национал-патриоты  в  защите  Столыпина так же запоздали,  как и В.
Распутин,  когда он цитировал Столыпина,  не называя его по имени и  искажая
текст его речи. "Исполин" уже перестал к этому времени быть "забытым". Еще в
июле 1989 г.  либеральная  "Литературная  газета"  опубликовала  интервью  с
85-летним   сыном  Столыпина  Аркадием  Петровичем,  а  беседовавшая  с  ним
иптервьюерша охарактеризовала П.  А. Столыпина как государственного деятеля,
который   "лучше   понял  психологию,  настроения  и  чаяния  крестьян,  чем
интеллигенция,  которая все время кстати и некстати клялась  именем  народа"
(*).  "К  Столыпину я отношусь крайне положительно...  Столыпин был надеждой
страны и начал очень плодотворный процесс", - заявил один из наиболее видных
современных экономистов страны Н.  Шмелев (**). Подобные симпатии выразили в
беседах по радио публицист Ю.  Черниченко и  писатель-эмигрант  Б.  Хазанов.
Хазанову вспомнились при этом,  правда,  и тюремные "столыпинские вагоны,  в
которых ему, тогдашнему "зеку", пришлось несколько раз пересечь страну.

  (* Литературная газета. 1989. 12 июля. *)

  (** Там же. 26 июля. **)

  Однако всеобщему преклонению перед Столыпиным сильно мешают свидетели, чьи
показания  игнорировать  труднее,  чем  воспоминания  о школьных и вузовских
уроках.  Это не только узник столыпинской каторги Андрей Соболь - как никак,
бывший   революционер,   лицо   небеспристрастное,   не   только   советские
исследователи,  которых всегда можно заподозрить в  необъективности.  Это  и
современники, с которыми трудно не считаться.
  В первую очередь здесь надо назвать Толстого.  Толстой знал  Столыпина  не
понаслышке.  "...Вспомнился  этот ужасный Столыпин,  сын моего старого друга
Аркадия Столыпина,  душевно хорошего человека,  старого генерала...  который
сжег  все  свои  писанные  воспоминания  о  войнах...  потому,  что пришел к
убеждению, что война зло... И вот сын, которого я, слава Богу, не знаю, стал
во главе того правительства,  которое совершает бессмысленно,  глупо все эти
ненужные вредные ужасы..." - писал Толстой в сентябре 1906 г. в заключении к
статье "Что же делать?" (36,  536-540).  В июле 1907 г.  Толстой обратился к
Столыпину непосредственно,  как к "стоящему  на  ложной  дороге  сыну  моего
друга":   "Вам  предстоят  две  дороги:  или  продолжать  ту,  начатую  Вами
деятельность не только  участия,  но  и  руководства  в  ссылках,  каторгах,
казнях...  или...  содействовать  уничтожению  давней,  великой,  общей всем
народам   жестокой    несправедливости    земельной    собственности...    -
удовлетворением  законных желаний народа,  успокоить его,  прекратив этим те
ужасные   злодейства,   которые   теперь   совершаются   как   со    стороны
революционеров,  так и правительства" (77,  No 192, 164-168). П. А. Столыпин
ответил не сразу,  и в августе того же года, в письме к его брату Александру
Аркадьевичу,  в  котором  он просил о смягчении участи одного арестованного,
Толстой просил напомнить министру о своем письме и вновь призывал  "заменить
все  те ужасы репрессии,  которые совершаются теперь,  благодетельной мерой,
осуществляющей давнишние справедливые пожелания  всего  народа..."  (77,  No
209,  181).  Некоторое время спустя Толстому ответил сам П.  А. Столыпин. Он
отстаивал право собственности  на  землю,  как  соответствующее  "врожденным
инстинктам" человека, ничего не сказав, однако, о характере своей политики -
"ссылках,  каторгах,  казнях", о которых писал Толстой (*). В январе 1908 г.
Толстой вновь написал Столыпину:  "За что,  зачем Вы губите себя,  продолжая
начатую Вами ошибочную деятельность?..  Вы  сделали  две  ошибки:  первая  -
начали насилием бороться с насилием и продолжаете это делать,  все ухудшая и
ухудшая положение...  вторая - думали в России...  успокоить население  тем,
чтобы, уничтожив общину, образовать мелкую земельную собственность... Мне со
стороны ясно видно, что Вы делаете и что Вы себе готовите в истории..." (78,
No 29, 41-44).

  (* Л. Н. Толстой. Юбилейный сб. М., 1929. С. 91-92. *)

  В декабре 1908 г.  Толстой написал А. А. Столыпину в связи с его статьей в
защиту смертной казни краткое письмо:  "Стыдно,  гадко. Пожалейте свою душу"
(79,  No 329,  294).  Он снова дважды намеревался писать П.  А.  Столыпину -
сохранились черновые тексты  этих  писем.  В  июле  1909  г.  Толстой  решил
заступиться за некоего Попова,  осужденного на смерть,  и вместе с тем снова
обращался к премьеру:  "Бросьте свое положение, откажитесь от него, чего так
желают  многие,  открыто  выйдя  из  своего  положения  и  заявив  миру  про
причину..." (57,  227-228;  ср.:  97-99). В августе того же года он составил
более развернутое письмо:  "Пишу Вам об очень жалком человеке,  самом жалком
из всех,  кого я знаю теперь в России...  Человек этот - вы сами...  Не могу
понять того ослепления,  с которым вы можете продолжать вашу деятельность, -
деятельность,  угрожающую всему вашему материальному благу (потому  что  вас
каждую минуту хотят и могут убить),  губящую ваше доброе имя, потому что уже
по теперешней вашей деятельности вы заслужили ту ужасную славу,  при которой
всегда,  покуда  будет  история,  имя  ваше  будет  повторяться  как образец
грубости,  жестокости и лжи...  Вместо умиротворения вы до последней степени
напряжения  доводите  раздражение  и  озлобление  людей  всеми этими ужасами
произвола,  казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений..." (80, No 112,
79-81). Ни то, ни другое письмо отправлено не было - к этому времени Толстой
пришел к выводу, что нельзя "серьезно обращаться к царю, к Столыпину..."
  Современным поклонникам  Столыпина эти высказывания писателя малоизвестны,
и они,  напротив,  убеждены,  что история не осудила, а оправдала Столыпина.
Своеобразным  доказательством  от  противного его правоты служит в их глазах
дальнейшая  судьба  русского  крестьянства:  вместо   установления   частной
собственности  на  землю  была  проведена насильственная коллективизация,  и
сельское хозяйство страны оказалось разрушенным.
  Однако при   всей   внешней   очевидности   такие  рассуждения  далеко  не
убедительны.  Колхозы - не крестьянские общины,  существовавшие в XIX-начале
XX в.,  это государственные учреждения,  где никакой "мир" ничего не решает.
Были ли реальны или нереальны идеи всеобщего свободного пользования  землей,
регулируемого лишь единым "земельным налогом" (идеи Генри Джорджа),  которые
Толстой противоставлял столыпинской реформе, они ничего общего со сталинским
"социализмом"  не  имели.  Толстой  не только не возражал против утверждения
Столыпина,  что "обладание собственностью есть прирожденное  и  неистребимое
свойство  человеческой  природы",  но  писал,  что он "совершенно согласен с
этим".  Он считал,  однако,  что система единого  налога  сохраняет  истинно
законное  право  -  "право  собственности на произведения своего труда" (78,
44).
  Главное, что  отвергал Толстой в реформах Столыпина,  было то же "суеверие
устроительства",  которое отвращало его от революционных реформаторов. Как и
современные  ему  марксисты  Столыпин  исходил  из  опыта стран Запада,  где
предпосылкой успешного развития промышленности и  сельского  хозяйства  было
складывание  и укрепление частной собственности.  Но развитие капитализма на
Западе  не  было  порождено  чьими-либо  указами  или  реформами.  Оно  было
следствием  глубокого и органического развития западных стран.  Столыпин же,
как впоследствии социалистические преобразователи истории,  не  намерен  был
дожидаться  того,  чтобы крестьяне выразили желание изменить свое положение.
"Ставить в зависимость от доброй води  крестьян  момент  ожидаемой  реформы,
рассчитывать,  что  при  подъеме  умственного  развития  населения,  которое
настанет неизвестно когда,  жгучие вопросы  разрешатся  сами  собой,  -  это
значит  отложить  на  неопределенное  время проведение тех мероприятий,  без
которых немыслима ни культура,  ни подъем  доходности  земли,  ни  спокойное
владение земельной собственностью", - заявлял он (*).

  (* Выступление    в    Гродненском    комитете    для    обсуждения   нужд
сельскохозяйственной промышленности.  Цит.  по:  Зырянов П.  Н. Столыпин без
легенд // Историки отвечают на вопросы. Сб. М., 1990. Вып. 2. С. 110. *)

  Столыпинское "устроительство"   осуществлялось   без  учета  "доброй  воли
крестьян", чьи "однородные влечения" (если употреблять толстовский термин) в
условиях  русской  жизни  начала  XX  в.  побуждали их стремиться к "черному
переделу" всех земель - помещичьих,  государственных и хуторских. Отражением
воли  крестьян  было  народническое движение,  представители которого играли
важную роль в первых двух Думах и одержали десятилетие  спустя  убедительную
победу на выборах в первый в русской истории парламент,  избранный на основе
всеобщего,  прямого, равного и тайного избирательного права, - Учредительное
собрание, где народники (эсеры) имели подавляющее большинство.
  Но деятельность Столыпина имела и другую сторону - ту,  о которой  сегодня
мало  вспоминают.  Программа  его в значительной степени отражала требования
дворянского съезда 1906 г., призывавшего уничтожить общину, как организацию,
объединявшую  крестьян  для борьбы с помещиками.  Первая и вторая Думы,  при
которых  начал  свою  деятельность   Столыпин,   при   всей   ограниченности
избирательного права,  имели все-таки левое большинство,  не устраивавшее ни
объединенное  дворянство,  ни  премьера.  В  1907  г.  Столыпин   пошел   на
"третьеиюньский  переворот"  и  создание  новой,  откровенно  несправедливой
избирательной системы,  имевшей целью "пропустить все  выборы  через  фильтр
крупного  землевладения"  и  прозванной в правительстственных кругах (и даже
самим царем) "бесстыжей". "Третьеиюньский переворот" был направлен не только
против  крестьянских,  но  и  против  национальных движений:  "Созданная для
укрепления государства Российского, Государственная дума должна быть русской
и   по   духу.   Иные   народности   должны  иметь  в  Государственной  думе
представителей нужд своих,  по не должны и не будут являться в числе, дающем
им  возможность  быть  вершителем вопросов чисто русских",  - гласил царский
манифест 1907 г.
  Уже в  августе  1906  г.,  после  роспуска первой Думы,  был принят указ о
военно-полевых судах, согласно которому судопроизводство должно было длиться
не более 48 часов,  а приговор приводился в исполнение через 24 часа; наряду
с ними продолжали действовать военно-окружные суды.  Статистика  установила,
что  за  четыре  года  после  революции 1905 г.  в России было казнено две с
половиной тысячи человек - в пять раз больше,  чем за 40 лет после  судебной
реформы 1864 г.  (сверх того, 23 тысячи были отправлены на каторгу, 39 тысяч
- в ссылку) (*).  Конечно,  несколько тысяч казненных  -  цифра  не  слишком
внушительная  для  последующих  десятилетий,  когда  количество  жертв стало
исчисляться  десятками  миллионов.  Но  любой  статистик  знает,   что   при
динамических   процессах   важны   не   столько  абсолютные  цифры,  сколько
относительные,  - кривая убийств начала  стремительно  подыматься  вверх  на
диаграмме  еще  до 1917-1918 гг.,  до расстрелов в екатеринбургском подвале,
которые многие склонны считать историческим рубежом.

  (* Таганцев Н.  С.  Смертная казнь. СПб., 1913. С. 89-93. Ср.: Дякин В. С.
Был ли шанс у Столыпина?  // Звезда.  1990.  No 12.  С.  113;  Зырянов П. Н.
Столыпин без легенд.  С.  116;  Анфимов А.  М. Тень Столыпина над Россией //
История СССР. 1991. No 4. *)

  "Столыпин влюблен  в  виселицу,  этот  сукин сын..." - таково было одно из
последних высказываний Толстого о Столыпине (*).  В декабре 1909 г.  Толстой
написал   свою   знаменитую   статью  "Не  могу  молчать":  ""Семь  смертных
приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре
казни:  две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе". И это в каждой газете.
И это продолжается не неделю, не месяц, не год, а годы..."

  (* "Яснополянские записки" Д.  П.  Маковицкого // Литературное наследство.
М., 1979. Т. 90. Кн. 4, с. 196. *)

  Толстой писал   далее  о  развращении  "всех  сословий  русского  народа",
распространяющемся "с необычайной быстротой": "Недавно еще не могли найти во
всем русском народе двух палачей. Еще недавно, в 80-х годах, был только один
палач во всей России... Теперь не то.
  В Москве торговец-лавочник, расстроив свои дела, предложил свои услуги для
исполнения убийств,  совершаемых правительством,  и, получая по 100 рублей с
повешенного,  в  короткое  время так поправил свои дела,  что скоро перестал
нуждаться в этом побочном промысле, и теперь ведет по-прежнему торговлю.
  В Орле  в  прошлых  месяцах,  как  и везде,  понадобился палач и тотчас же
нашелся  человек,  который  согласился  исполнять  это  дело,  срядившись  с
заведующим правительственными убийствами за 50 рублей с человека.  Но, узнав
уже после того,  как он срядился в цене,  о том,  что в других местах платят
дороже,  добровольный  палач во время совершения казни,  надев на убиваемого
саван-мешок, вместо того чтобы вести его на помост, остановился и, подойдя к
начальнику, сказал: "Прибавьте, ваше превосходительство, четвертной билет, а
то не стану". Ему прибавили, и он исполнил.
  О казнях, повешениях, убийствах, бомбах пишут и говорят теперь, как прежде
говорили о погоде.  Дети играют в повешение.  Почти дети,  гимназисты идут с
готовностью  убить  на  экспроприации,  как  прежде  шли на охоту.  Перебить
крупных землевладельцев для того, чтобы завладеть их землями, продставляется
теперь многим людям самым верным разрешением земельного вопроса.
  Вообще благодаря  деятельности  правительства,  допускающего   возможность
убийства для достижения своих целей, всякое преступление: грабеж, воровство,
ложь,  мучительства,  убийства считаются несчастными  людьми,  подвергшимися
развращению   правительства,   делами  самыми  естественными,  свойственными
человеку".
  Отвергая главный довод защитников казней: "Начали не мы, а революционеры",
- Толстой писал,  что "если есть разница между вами и ими,  то отнюдь  не  в
вашу,  а в их пользу", указывая, что "их злодейства совершаются при условиях
большей личной опасности, чем та, которой вы подвергаетесь, а риск оправдает
многое  в  глазах  увлекающейся молодежи",  что их "убийства все-таки не так
холодно-систематически жестоки,  как ваши Шлиссельбурги,  каторги, виселицы,
расстрелы",   и,   наконец,  что  в  отличие  от  "правительственных  людей"
революционеры не изображают из себя христиан (37, 83-92).
  В первой   редакции   статьи   Толстой   писал:  "...Как  ни  ужасны  дела
революционеров:  все эти бомбы,  и  Плеве,  и  Сергеи  Александрович,  и  те
несчастные,  неумышленно  убитые  революционерами,  дела  их  по  количеству
убийств и по мотивам едва ли по в сотни раз  меньше  и  числом  и,  главное,
менее нравственно дурны,  чем наши злодейства. В большинстве случаев в делах
революционеров есть... желание служить народу и самопожертвование... Не то у
вас:  вы, начиная с палачей Петра Столыпина и Николая Романова, руководитесь
только самыми подлыми чувствами: властолюбия, тщеславия, корысти, ненависти,
мести..."  Говоря  о  своих  колебаниях,  перед  тем  как  выразить  чувства
"негодования и отвращения,  которые возбуждают во мне все  эти  председатели
военных судов, Щегловитовы, Столыпины и Николаи", Толстой говорил о том, что
не хочет больше "бороться с этим чувством",  ибо "мое обличение  их  вызовет
желательное  мне  извержение  меня  тем  или иным путем из того круга людей,
среди которого я живу,  и вообще из круга живых людей..." (37,  393-396).  В
окончательной  редакции статьи "Не могу молчать" эта мысль была выражена еще
сильнее:  "Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то,  что  я
пишу,  и  в  России  и  вне  ее,  чтобы  одно  из  двух:  или  кончились эти
нечеловеческие дела,  или...  чтобы посадили меня в тюрьму,  где бы  я  ясно
сознавал,  что  не для меня уже делаются эти ужасы,  или,  что было бы лучше
всего (так хорошо,  что я не смею мечтать о таком счастье),  н