была  совсем забыта ко времени второй мировой войны.
Высылка народов и дискриминация в 40-х гг.  проводилась не по классовому,  а
по национальному признаку.
  Означает ли это,  что  важнейшая  роль  национальной  идеи,  недооцененная
Толстым  и  другими  мыслителями  XIX  в.,  доказала в XX в.  свою правоту и
неодолимость?  Именно об этом писал Солженицын в сборнике "Из под глыб". Для
подтверждения   этой   неодолимости   писатель  даже  прибег  к  термину  из
несвойственного ему "птичьего языка" - по его мнению,  XX век обнаружил, что
"человечество...   отчетливо  квантуется  нациями"  (*).  Употребляя  то  же
выражение,  можно сказать,  что в нашем веке люди не только "квантуются"  по
этому  признаку,  но  в  значительной  степени  и  "доквантовались" - в двух
мировых  войнах,  в  Освенциме,   в   Сумгаити,   в   нынешних   бесконечных
кровопролитиях  на  окраинах  бывшего  Советского  Союза  и в Югославии.  Но
доказывает ли это правоту национальной идеи?  Ведь и по социальному признаку
люди  "квантовались"  в нашем веке немало - но ныне едва ли кто-либо видит в
этом нравственное оправдание классового взаимоистребления.  И национальный и
классовый  террор  строятся  на  одной  и  той  же посылке,  несовместимой с
классовыми принципами,  как их  понимал  Толстой:  на  идее  ответственности
человека за поступки за поступки, совершенные не им лично, а представителями
той группы людей, к которой он причислен, - на идее клановой мести.

  (* Солженицын А.И.  На  возврате  дыхания  и  сознания  //  Из  под  глыб.
YMCA-PRESS, 1974. С. 19. *)

  Вправе ли  человек,  претендующий  на  решение  религиозных,  нравственных
вопросов, руководствоваться гегелевским (да еще и сильно вульгаризованным по
сравнению с  источником)  принципом:  "Все  действительное  -  разумно"?  Не
следует  ли ему скорее принять то разграничение,  к которому пришел Толстой,
начиная с "Войны и мира" и кончая своими поздними сочинениями: разграничение
между историческим процессом, совершающимся стихийно и не подчиняющимся воле
отдельных людей,  и нравственными принципами,  к которым  уже  давно  пришло
человечество?
  Это разграничение   в   большинстве   случаев   не   ощущали   не   только
многочисленные   критики   Толстого,   но   и   люди,   считавшие  себя  его
последователями,  например,  Валентин Булгаков.  В своей  брошюре  "Толстой,
Ленин,  Ганди" он провозглашал своеобразный синтез учений этих трех деятелей
XX  века.  Он  предлагал  соединить  Толстовскую   систему   нравственности,
ленинскую "борьбу за освобождение трудящихся масс" и учение Ганди, поскольку
тому "удалось быть зачинателем на  открывающихся  человечеству  новых  путях
безнасильственной, мирной духовной революции" (*). Этот своеобразный синтез,
немного  напоминающий  мечты  гоголевской  героини  об  идеальном  сочетании
свойств ее женихов, свидетельствует о том, что последний секретарь Толстого,
хорошо  усвоивший  его  нравственное  учение,  плохо   помнил   исторические
рассуждения  в  "Войне  и мире".  Даже если бы Толстой принял ленинскую идею
"сознательного,  энергического  усилия"  для   освобождения   трудящихся   и
присоединил  бы  к ней общие Толстому и Ганди идеи "безнасильственной мирной
революции",  осуществить такую безнасильственную революцию он  не  смог  бы.
Толстой понимал это уже в 60-х годах XIX в., и еще лучше понял после 1905 г.

  (* Булгаков В. Толстой, Ленин, Ганди. Прага, 1930. С. 48-49. *)

  Индивидуальные (и  групповые)  усилия  не  способны определить направление
"роевого движения" масс.  Это "роевое движение",  интегрирующее бесчисленные
"однородные влечения" людей,  так же неотвратимо, как явления природы, - как
землетрясения, извержения вулканов, грозы, смена времен года.
  Именно поэтому совершенно бессмысленны декларации людей, прозревших в наше
время после многолетней веры в коммунистические идеалы, - лояльных советских
граждан.  Раньше  они  любили революцию,  сегодня - возненавидели.  Столь же
осмысленны были бы их объяснения в любви или ненависти  к  грозам  и  другим
природным  явлениям.  Для  горожанина  средней полосы проливной дождь - чаще
всего досадное явление,  для крестьянина, думающего об урожае, он может быть
и  желательным  и  несвоевременным.  Но  при любых стремлениях вызвать такие
явления пока еще никому не удавалось.  Мы знаем только,  что явления природы
переменчивы,  и винить революцию в том,  что после первоначального "Христова
воскресенья" часто наступает  террор  или  реакция,  так  же  абсурдно,  как
осуждать весну за то, что за ней следует летняя жара, осенние дожди и зимние
морозы.
  Исторические катаклизмы  сходны  с  природными  явлениями.  Но  человек не
бессилен перед лицом природы.  Можно  строить  антисейсмические  сооружения,
защищать население от разрушительного действия извержений вулкана, учитывать
(и даже предвидеть) перемены погоды и  принимать  меры  к  тому,  чтобы  они
принесли не вред,  а,  по возможности, пользу. Точно так же человек не может
двигать историю, но он может с той или иной успешностью двигаться в истории.
  Люди, декларирующие   сегодня   свою  ненависть  к  революции,  не  просто
совершают  логическую  ошибку.  Речь  идет  о  проблеме,   имеющей   немалое
практическое  значение.  Если  отвергать революции прошлого из-за того,  что
после  них  наступал  якобинский  или  большевицкий  террор,  то  столь   же
последовательно  отвергнуть  и  нашу  "весну" в августе 1991 г.,  ибо за нею
последовало не всеобщее  благоденствие,  а  тяжкий  экономический  кризис  и
гражданские   войны   на   окраинах  бывшего  Союза.  И  люди,  для  которых
сопротивление путчу  и  диктатуре  было  лишь  временной  уступкой  массовым
настроениям, ныне отрекаются от былого энтузиазма.
  Толстой никогда не выражал романтического восторга перед революцией. Но он
выступал  не  против  революции,  а против людей,  воображавших,  что они ее
"делают".  Сам же он считал, что "революция состоит в замене худшего порядка
лучшим.  И  замена  эта не может совершиться без внутреннего потрясения,  но
потрясения временного" (36, 488).
  Ганди переписывался с Толстым (ср.  80,  No 149, 110; 81, No 318, 247; 82,
No 178,  137-140) и считал себя его учеником (*),  но в отличии от Толстого,
Ганди был не только проповедником, но и политиком. Он страшился "охлократии"
- самоуправства черни - и  принимал  героические  усилия  (прибегая  даже  к
голодовкам)  для того,  чтобы удержать свой народ от насилия.  Но он отлично
понимал,  что  в  реальной  жизни  принцип  непротивления  злу  насилием  не
осуществим  или  осуществим далеко не всегда.  До конца первой мировой войны
Ганди добивался лишь равноправия  индийского  населения  в  Южной  Африке  и
самоуправления Индии в пределах Британской империи (сваражд). Именно поэтому
он помогал англичанам в англо-бурской и первой мировой войне.  На письмо  В.
Г.  Черткова  1928  г.,  упрекавшего Ганди за это участие,  он отвечал,  что
"убеждения - это одно,  а реальная практика - другое", что он сделал все для
сохранения  мира,  но что "мы настолько слабы",  что "ненасилие" "трудно для
понимания,  еще труднее на практике"; "бесполезно рассуждать, поступил ли бы
Толстой  на  моем  месте иначе,  чем я" (**).  Сложной была его позиция и во
время второй мировой войны.  К этому времени надежды на самоуправление Индии
под   британской   властью  были  в  значительной  степени  поколеблены,  но
сочувствовать врагам Великобритании Ганди не мог. Когда вторая мировая война
началась,  Ганди  в принципе был на стороне демократических стран - Англии и
Франции (***), но он уже выступал за полную независимость Индии, и в 1942 г.
был  интернирован  британскими  властями,  проведя  основную  часть  войны в
заключении.  В  конце  жизни  Ганди  посчастливилось  увидеть  осуществление
главной  своей  мечты  -  освобождение  Индии от английской власти (хотя и с
отделением  Пакистана).  Но  считать  это  освобождение   делом   его   рук,
осуществлением его "безнасильственной,  мирной революции", едва ли возможно.
Сама борьба Ганди за освобождение велась в иных условиях, чем борьба русских
революционеров  или  советских  диссидентов  против  тиранической власти,  и
возможность сравнительно удачного исхода этой борьбы определялась не  только
ее  "ненасильственным"  характером,  но и тем,  что противником освобождения
Индии была страна,  пришедшая - в ходе своей длительной и далеко  не  мирной
истории - к строю, дававшему возможность легальной борьбы с государством. Не
менее важным было  и  то,  что  Англия  к  этому  времени  была  значительно
ослаблена второй мировой войной,  которую она вела с Гитлером в течение всех
шести лет (и частично - в полном одиночестве).  Это была уже  не  Британская
империя, владычица морей, а сильно ослабленное государство.

  (* Ср.:  Литературное наследство.  М.,  1939.  Т. 37-38. С. 339-352; Green
Martin. Tolstoy and Gandhi, Men of Peace. N. Y., 1983. P. 85-97. *)

  (** Gandhi M. K. Non-violence in Peace and War. Ahmedabad, 1942, No 30. P.
101-103; No 32. P. 108-113; No 40. P. 140. **)

  (*** Gandhi M. K. Non-violence, N 83. P. 294; N 89. P. 318. ***)

  И этот   последний   факт   в   значительной   степени  объясняет,  почему
"ненасильственные" методы борьбы с государством оказываются в  ряде  случаев
более  осуществимыми  в XX веке,  чем в прежние времена.  При жизни Толстого
государственная власть не только в России,  но и в  демократических  странах
(которыми в XIX в. были почти исключительно отдельные страны Западной Европы
и Америки) была еще чрезвычайно сильной;  очень  велика  была  и  социальная
дифференциация в этих странах.  Именно поэтому Толстой не видел существенной
разницы между демократическими и деспотическими режимами; он выступал против
государства  вообще.  Но  в XX веке,  параллельно с установлением и падением
тоталитарных  режимов,  происходили   важные   изменения   и   в   характере
государственной  власти демократических стран.  Значительно либерализовалась
пенитенциарная   система;   широко   распространилась   система    условного
освобождения  из  тюрем;  психические  больные,  не представляющие серьезной
опасности  для  окружающих,   получили   возможность   выйти   на   свободу.
Государственная  власть  стала  не  столько  более  гуманной,  сколько менее
могущественной.  В некоторых странах гражданам рекомендуется  "непротивление
злу  силой"  в тех случаях,  когда они имеют дело с уличными грабителями или
хулиганами. Пилоты самолетов, захваченных пиратами, не имеют права оказывать
вооруженного сопротивления (дабы не подвергать пассажиров риску катастрофы в
воздухе),  а  должны  следовать  курсом,  предписанным  захватчиками.   Так,
довольно  необычно  (и  не  всегда  удобно для граждан) стала осуществляться
толстовская идея "ненасилия".  И параллельно этому во  многих  странах  была
принята мера,  за которую ратовал Толстой:  отмена смертной казни.  Перестав
быть  всесильными,  демократические   государства   поневоле   стали   более
нравственными.
  Войны XX века,  принесшие гибель миллионам людей,  имели одно немаловажное
последствие   -   они   в   значительной   степени   развеяли  романтическое
представление о войне как о благородном призвании, и убедили миллионы людей,
что война - величайшее несчастье,  которое,  вопреки Достоевскому, "зверит и
ожесточает человека" больше,  чем  мирная,  даже  рутинная  и  обывательская
жизнь. Уже в полемике с И. Ильиным в 1928 г. З. Гиппиус отмечала, что "мы...
к войне относимся не совсем по-прежнему",  что  уже  "последняя  европейская
война"   "вызывала   столько   сомнений",   и  люди  настойчиво  искали  "ее
"виновника",  первого "поднявшего" меч" (*).  Те же настроения,  но  гораздо
более сильные, возникли после второй мировой войны.

  (* Гиппиус З. Меч и крест // Современные записки. 1926. Кн. XXVII, С. 362.
*)

  В 1990-1991 гг.  американский президент, вступивший по решению Организации
Объединенных  Наций  в  войну  с Ираком,  захватившим соседний Кувейт,  имел
полную возможность довести эту войну до логического конца: свергнуть Саддама
Хусейна  и освободить Ирак от диктатора.  Но он не сделал этого - не потому,
что проникся идеями "ненасилия",  а  потому,  что  должен  был  считаться  с
позицией  мусульманских  и  других стран,  которые сочли бы дальнейшую войну
после освобождения Кувейта захватнической.  Ослабление авторитарных  режимов
принудило  и  их  стать  менее  воинственными.  Горбачев,  проиграв  войну в
Афганистане,  не  смог  воспротивиться  революциям  в  Восточной  Европе   и
разрушению  берлинской  стены  не  потому,  что  он внезапно стал поборником
справедливости (он дал достаточно доказательств противоположного), а потому,
что не имел сил противостоять этому движению.
  Наряду с центробежными тенденциями "квантующихся" наций,  XX век обнаружил
все   более   усиливающиеся   центростремительные  тенденции.  Стремлению  к
международному единству во многом содействует появление таких средств связи,
каких не знали предшествующие века. Уже Толстой, использовавший герценовский
образ самодержавия,  как "Чингис-Хана с телеграфом",  писал,  что  "железные
дороги,  телеграфы, пресса" оказываются не только "могущественным орудием" в
руках "Чингис-Хана",  но и "соединяют людей в  одном  и  том  же  сознании",
противостоящем  "Чингис-Хану",  вследствие  чего  народ  "не  может быть уже
принужден повиноваться правительству" (38, 165). Ныне людей связывают уже не
только  железные дороги,  но и воздушные пути,  сокращающие расстояния между
странами;  на место телеграфа пришло радио и телевидение. Бесспорна огромная
роль  западных  радио-"голосов",  разрушивших,  вопреки  всем  препятствиям,
монополию тоталитарных режимов на информацию;  в Восточной Европе  важнейшую
роль сыграло также западное телевидение.
  Конечно, итоги XX века дают  немного  оснований  для  оптимизма.  Вышедшая
недавно  книга  американского  социолога  Фрэнсиса  Фукуямы,  усмотревшего в
событиях конца XX века свидетельство неизбежной победы общечеловеческой идеи
свободы,  "конца истории" (*), вряд ли показалась бы убедительной Толстому -
он  никогда  не  принимал  гегелевской  теории  прогресса,  которой  следует
Фукуяма.  Но едва ли бы он согласился с беспросветно мрачными взглядами тех,
кто оплакивает сегодня "Россию,  которую мы потеряли" вследствие  революции.
Толстой  жил  в  этой  России  и  совсем  не склонен был ее идеализировать -
напротив,  он ясно видел в ней (как и во всем мире начала XX века)  зловещие
черты,  предопределившие последующие несчастья. Но, возможно, он усмотрел бы
в нынешнем состоянии мира некие "проблески во тьме" (выражаясь  словами  его
дочери).

  (* Fakuyama Francis. The End of History and the Last Man. N. Y., 1992. *)

  Первая половина  XX  века  была  временем  двух  мировых  войн - во второй
половине столетия столкновений такого глобального масштаба не было, хотя мир
несколько раз оказывался близок к ним.  Колониализм, по-видимому, изжил себя
- опыт Японии и  Германии  показал,  что  экономическая  экспансия  выгоднее
военной. Географический патриотизм (стремление к приобретению или сохранению
наибольшей  территории)  -  абстрактная,  но  далеко  не  безобидная   форма
патриотизма - еще побуждает его носителей требовать восстановления империи в
границах 1914-го или хотя бы 1988 года.  Однако идеи эти не находят широкого
распространения.  Люди,  помнящие  вторую  мировую  и афганскую войны,  и та
молодежь,  которой,  очевидно,  предстоит участвовать в новых сражениях,  не
испытывают патриотического энтузиазма. Политика новых правителей страны пока
еще определяется этими массовыми настроениями.  Ослабление мощи  государств,
усиление межнациональных связей и дискредитация национальной идеи в наиболее
развитых странах - все это позволяет надеяться,  что исторический процесс  в
XXI веке наконец освободит людей от "клановой" (национальной или социальной)
морали и даст им свободу действовать в соответствии со "здравым  смыслом"  -
общечеловеческой нравственностью.