Февральской революции. Оба они были социалистами, но
Короленко был ближе  к  социалистам-народникам;  Горький  же  принадлежал  к
социал-демократам,  и  притом  к  их  интернационалистскому  крылу (Суханов,
Мартов).  "Эта война-самоубийство Европы!" - писал  он  22  апреля  1917  г.
"...Кто  же  виноват  в дьявольском обмане,  в создании кровавого хаоса?  Не
будем искать виновных в стороне от самих себя. Скажем горькую правду: все мы
виноваты в этом преступлении, все и каждый". Когда спустя год армия была уже
разрушена  и  стало  широко  распространенным  представление,  будто  "армию
разрушили социалисты". Горький привел множество свидетельств того, что еще в
1916 г.  было ясно,  что "армия неизбежно должна развалиться" и "вся Русь, а
не  только  ее  армия,  начала  разрушаться задолго до того,  как социалисты
получили в ней  право  голоса..."  Горький  писал,  что  факты  о  "немецких
зверствах"  так  же  "не оспоримы,  как факты русских зверств в Сморгони,  в
городах Галиции и т.  д.",  и  "отношение  немцев  к  русским  военнопленным
гнусно",  ибо "отношение старой русской власти к немецким военнопленным было
тоже гнусным" (*).

  (* Несвоевременные мысли. С. 24, 26-29, 220, 224. *)

  При таких обстоятельствах Горький не считал себя вправе призывать к защите
Отечества  даже  после  Февральской  революции.  Надежды  его,  как и других
интернационалистов,  были   связаны   с   общеевропейским   социалистическим
движением, направленным против войны и получившим отражение в конференциях в
Циммервальде,  Кинтале и Стокгольме в 1915-1917 гг.  Понятие "Циммервальд" в
нынешних представлениях связывается больше всего с Лениным и "пораженческой"
тактикой большевиков, но следует иметь в виду, что в Циммервальде сторонники
Ленина составляли лишь меньшинство,  а большинство выступало за справедливый
демократический мир  между  народами.  "...В  "пораженчестве"  я  совершенно
неповинен и никогда ему не сочувствовал.  Порицать кулачную расправу, дуэль,
войну как мерзости,  позорнейшие для всех людей,  как действия,  неспособные
разрешить  спор и углубляющие вражду,  - порицать все это еще не значит быть
"пораженцем" и "непротивленцем"", - писал Горький (*).

  (* Там же. С. 157, 164-167, 180-185, 189, 193-195. *)

  В отличие  от  оборонцев,  Горький  объяснял  братание  русских  солдат  с
немецкими на фронтах не коварными замыслами немецкого генерального штаба,  а
"проснувшимся  в  людях  чувством  отвращения  к   бессмысленной   бойне..."
"...Очевидно,  что  проклятая война,  начатая жадностью командующих классов,
будет прекращена силою здравого смысла солдат,  т.  е.  демократии", - писал
он.  "Если это будет - это будет нечто небывалое, великое, почти чудесное, и
это  даст  человеку  право  гордиться  собою  -  воля  его  победила   самое
отвратительное чудовище - чудовище войны" (*).

  (* Там же. С. 25. *)

  Если надежды  интернационалистов  в  1917  году  не  сбылись,  то  едва ли
правильно объяснять это близорукостью,  глупостью или  даже  "предательским"
поведением. В России тяготы войны привели к революции уже в феврале 1917 г.;
положение Германии было не легче,  и недовольство нарастало и там. Надеяться
на революцию в Германии (и в других воюющих странах) можно было с не меньшим
основанием, чем на успехи измученной русской армии.
  Перед нами   -   проблема  исторического  предвидения,  одна  из  проблем,
поставленных Толстым в исторических главах "Войны и мира". Говоря о том, что
те  или иные исторические события могли привести к определенным последствиям
- например,  деяния порочных монархов  -  к  революции,  Толстой  спрашивал:
"Какой  срок  этого  отражения?"  (12,  310).  Вопрос  о  "сроках отражения"
постоянно встает перед людьми,  жаждущими разрешения исторических кризисов -
и чаще всего в определениях такого срока они ошибаются. Революция в Германии
не произошла ни в 1917, ни в первой половине 1918 г.; война продолжалась. На
всеобщий мир с участием союзников надежды не было.  Возможно,  что,  если бы
Временное правительство пошло на сепаратный мир с Австрией или Германией  до
развала  русской  армии,  оно добилось бы сравнительно благоприятных условий
этого мира - но вплоть до октября 1917 г. оно этого не сделало.
  Немецкие условия,  предложенные  в  Бресте,  включали уступку Россией ряда
территорий (Украина,  часть Белоруссии,  Прибалтика и др.).  Горький считал,
что  готовность  Ленина согласиться на эти уступки это "не политика рабочего
класса, а древнерусская, удельная, истинно суздальская политика" (*). Но что
он мог предложить взамен?

  (* Там же. С. 266. *)

  "Политика, кто  бы  ее  ни делал,  всегда отвратительна,  ибо ей неизбежно
сопутствуют ложь,  клевета и насилие" (*),  - таков был  вывод,  к  которому
пришел писатель в итоге всех событий 1917 и первой половины 1918 года.

  (* Там же. С. 266. *)

  Деятельность Горького  в  годы  гражданской  войны напоминала деятельность
Короленко.   Это   была   помощь   отдельным   людям,   попавшим   в   беду,
культурно-просветительная  работа.  Горький организовал Дом ученых,  кое-как
снабжавший  пайками  голодных  интеллигентов,  Дом  искусств,   издательство
"Всемирная литература",  обеспечивавшее их работой. О самоотверженной работе
Горького, спасшего в те годы множество жизней, писали многие современники, в
том числе и эмигранты - В. Ходасевич, Е. Замятин (*). И если Горькому многое
не удавалось и не удалось в частности предотвратить  гибель  двух  поэтов  -
осужденного на казнь Гумилева и доведенного до отчаяния Блока,  то в этом не
было его вины. Не был виноват Горький и в том, что его деятельность в помощь
голодающим в 1921 г.,  к которой он,  с одобрения Ленина,  привлек не только
иностранцев,  но  и  представителей  русской  оппозиционной   интеллигенции,
привела  к  роспуску созданного было Комитета помощи голодающим,  аресту его
участников - Прокоповича,  Кусковой  и  других,  приговоренных  к  расстрелу
(казнь  им  была  заменена  затем  высылкой заграницу).  "Вы сделали из меня
провокатора.  Это случилось со мною  впервые  в  жизни",  -  заявил  Горький
заместителю Ленина Каменеву (**).

  (* Замятин Е.  Лица.  Нью-Йорк, 1955. С. 83-98; Ходасевич В. Ф. Некрополь.
Воспоминания.  YMCA-PRESS,  Paris,  1967.  С.  230-232. Ср.: Wolfe В. D. The
Bridge  and  the  Abyss.  The  Troubled Friendship of Maxim Gorki and V.  I.
Lenin. N. Y.; Wash.; L., 1967. P. 77-98. *)

  (** Wolfe В. D. The Bridge and the Abyss. P. 115-116. **)

  Но жизнь  Горького  все  же  завершилась  не  так,  как  жизнь  Короленко.
"Суеверие   устроительства",   решительно   отвергнутое   Толстым  и  чуждое
Короленко,  было Горькому  весьма  свойственно.  Пока  это  "устроительство"
касалось  только защиты культуры и отдельных людей,  оно,  несомненно,  было
полезным.  Но "устроительские" планы Горького простирались  и  на  политику,
которую  он  сам  он  признавал "всегда отвратительной".  Он был сторонником
"активного  отношения  к  действительности",  веры  в  возможность  "двигать
массы".  Эта  позиция  сближала  его с большевиками - даже весной 1918 года.
"Большевики?" - спрашивал он "женщин-матерей" в одной из статей.  "Лучшие из
них  -  превосходные  люди,  которыми  со  временем  будет гордиться русская
история,  а ваши дети будут восхищаться  их  энергией...  Я  знаю,  что  они
производят  жесточайший  научный  опыт над живым телом России...  О да,  они
наделали много грубейших, мрачных ошибок, - Бог тоже ошибся, сделав всех нас
глупее,  чем  следовало,  природа тоже во многом ошибалась...  Но,  если вам
угодно,  то и о  большевиках  можно  сказать  нечто  доброе".  Та  же  мысль
развивалась  им  и  в  другой  статье:  "Завоевав политические права,  народ
получил возможность свободного творчества новых форм социальной жизни, по он
все еще находится - и внешне,  и внутренне - под влиянием плесени и ржавчины
старого быта...".  И как вывод из этих размышлений: "Мне кажется, что первым
должным  делом  следует  признать необходимость объединения интеллектуальных
сил  старой  опытной  интеллигенции  с  силами  молодой  рабоче-крестьянской
интеллигенции".  Любопытно,  что  все  эти  статьи  были напечатаны в "Новой
жизни" в мае-июне 1918 г., т. е. буквально накануне закрытия этой газеты как
контрреволюционной (*).

  (* Несвоевременные мысли. С. 235-236, 250, 265. *)

  Мысль об  исторической  неизбежности  победы  большевиков  была не чужда и
Короленко.  Но,  по мнению Короленко,  русский народ "заслужил  большевиков"
своим  долготерпением  в  годы царизма,  благодаря чему революция совпала со
временем войны и приобрела столь жестокие формы.  Горький же  искал  причины
жестокости  в неких общих свойствах русского народа и русского крестьянства,
отрицательное отношение к которому сложилось у него еще до революции,  когда
крестьяне  сожгли  кооператив,  основанный  им  совместно  с  народником  М.
Ромасем.  Именно  эту  мысль  развивал   Горький   в   статье   "О   русском
крестьянстве",  опубликованной  уже  в  Берлине,  после  того  как  он уехал
заграницу.  Как и всякое обобщение такого масштаба,  идея исторической  вины
целого  народа  и  целого класса была крайне сомнительной,  и,  что особенно
опасно,  в ней ощущалось стремление  снять  вину  с  большевистской  власти:
"Когда  в  "зверстве"  обвиняют  вождей революции - группу наиболее активной
интеллигенции,  я  рассматриваю  это  как  ложь  и  клевету...  или...   как
добросовестное заблуждение...  Тех,  кто взял на себя каторжную, Геркулесову
работу очистки Авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать "мучителями
народа",  с  моей точки зрения они - скорее жертвы" (*).  Однако Ленин и его
сподвижники  издавали  приказы  о   преследовании   инакомыслящих,   запрете
свободного   слова,  о  массовом  терроре  и,  следовательно,  несли  полную
ответственность за "зверства".

  (* Горький М.  О  русском  крестьянстве.  Берлин,  1922;  перепечатано  в:
Огонек.  1991.  No 49. С. 12. В том же номере "Огонька" помещен полемический
ответ Б.  Можаева Горькому - "Я теряюсь".  Возмущение  Можаева  законно,  но
самый  характер  этой посмертной полемики не представляется удачным.  Вместо
того чтобы указать  на  бессмысленность  таких  огульных  обвинений,  Можаев
ссылается на то,  что многие из большевистских вождей не были русскими, и т.
д.  Трудно согласиться  и  с  предложением  Можаева  исключить  Горького  из
"школьных  программ"  за  "преступления  против  своей  нации"  и "над родом
людским" (там же.  С. 13). Если применить такие репрессии к автору "Детства"
и  "В  людях",  то  не придется ли исключать из программ и другого классика,
утверждавшего,  что не война, а "долгий мир зверит и ожесточает человека", и
отвергавшего "буржуазные нравоучения" о "пролитой крови" (см. выше, с. 33) ?
А ведь он был великий писатель. *)

  Горький, впрочем, был далеко еще не готов к примирению с большевиками. Уже
после своего отъезда за границу он сделал попытку предотвратить расправу над
эсеровскими вождями,  которых коммунисты (в  переговорах  с  представителями
двух социалистических Интернационалов) обещали не предавать смертной казни и
которых они после позорной судебной комедии  все  же  осудили  на  расстрел.
Горький обращался к западному общественному мнению,  привлек к защите эсеров
Анатоля Франса,  но успеха не  достиг:  приговор  был  не  отменен,  а  лишь
отсрочен  исполнением  (до совершения кем-либо террористического акта против
советских властей).  Именно спор из-за этого приговора и был причиной травли
Горького в советской печати и прекращения его связей с Лениным (*). Столь же
сильное впечатление произвел на Горького и полученный им  циркуляр  Крупской
местным  библиотекам,  в  котором  им предлагалось исключить из своих фондов
"устаревшие" и  "контрреволюционные"  книги,  в  том  числе  сочинения  Льва
Толстого,  Канта,  Шопенгауера  и  др.  Горький  собирался  в  связи  с этим
отказаться от советского гражданства - собирался,  но так и не сделал  этого
(**).

  (* Serge Victor.  Memoirs of a Revolutionary, 1901-1941. L., 1963. P. 164;
Wolfe B. D. The Bridge and the Abyss. P. 148-149. *)

  (** Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 248-253. Ср.: Wolfe В. D. The Bridge and
the Abyss. P. 143-144. **)

  История дальнейших  взаимоотношений  писателя  с  коммунистической властью
хорошо  известна.  До  1931  г.  Горький  жил  за  границей,  в  Италии,  но
сотрудничество его с советской печатью становилось все более широким. В 1928
и 1929 гг.  он приезжал в СССР; посетил Соловки и заявил, что этот лагерь не
имеет  ничего  общего  с  царскими  тюрьмами,  ибо  "здесь жизнью трудящихся
руководят рабочие люди", а "рабочий не может относиться к "правонарушителям"
так  сурово  и  беспощадно,  как  он  вынужден относиться к своим классовым,
инстинктивным врагам,  которых - он знает - не перевоспитаешь". Что касается
"классовых  врагов",  то  это "худая трава,  которую из поля вон выбрасывает
справедливая рука истории" (Горькому были показаны лишь  "контрреволюционеры
эмоционального типа",  монархисты, а "партийные люди" - эсеры и меньшевики -
на всякий случай "переведены куда-то") (*). Далее последовали: "Если враг не
сдается  -  его уничтожают",  журналы "Наши достижения",  "СССР на стройке",
книга о Беломорканале,  "История гражданской войны",  в 1934 г.  - 1-й съезд
писателей,   породивший   "социалистической   реализм"   -   эту   "трагедию
бессмыслицы", по выражению польского философа. Впрочем, Горький в 30-х годах
был  уже  узником:  он  находился  под  фактическим  домашним  арестом,  под
ежедневным,  тщательным  надзором шефов НКВД и ушел из жизни перед "большими
процессами" - видимо,  смерть его была вызвана не естественными причинами, а
опасением, как бы он вновь не вспомнил старое и не стал заниматься "чепухой,
пустяками", как оценивал Ленин его ходатайства об арестованных.

  (* Горький М. Собр. соч.: В 18 т. М., 1963. Т. 11. С. 309, 315. *)

  Почему так  случилось?  Почему  человек,  всю  жизнь  боявшийся "испортить
биографию" честного писателя,  завершил ее так печально  и  страшно?  Важную
роль  сыграл  здесь  опыт  пребывания за границей в 1921-1931 гг.  Колебания
значительной   части   эмиграции   между   совершенно   безнадежной    идеей
восстановления   монархии,   западным  и  "восточным  (советским)  фашизмом"
отталкивали Горького от большинства эмигрантов.  В конце концов он  все-таки
выбрал  "восточный  фашизм",  убедив  себя при этом в том,  что это вовсе не
фашизм.  От своего заявления,  что "пролетариат никого и ничего не победил",
сделанного  после  Октябрьской  революции,  он  теперь  отказался и увидел в
советской системе ту самую "диктатуру политически грамотных рабочих в тесном
союзе с научной и технической интеллигенцией", о которой он мечтал в 1918 г.
В этом самообмане немалую роль сыграла одна особенность характера  Горького,
которую   отмечали   общавшиеся   с  ним  люди,  -  предпочтение  навеянного
человечеству "золотого сна" тяжелой и неприятной правде.  "Я  искреннейше  и
непоколебимо ненавижу правду", - заявил он однажды (*).

  (* Ходасевич В. Ф. Некрополь. С. 253, 273. *)

  Но была  и  другая  причина - более важная.  Принцип Толстого и Короленко:
"Делай,  что ты должен делать,  и  пусть  будет,  что  будет"  -  далеко  не
оптимистической   принцип.  Он  основан  на  признании  сугубо  ограниченных
возможностей отдельного человека  перед  лицом  истории.  Но  вести  тяжкую,
самоотверженную  борьбу  без  надежды  на  существенное изменение окружающей
жизни нелегко.  Ведь и Толстому хотелось "верить,  что человеку,  а потому и
человечеству,  как  собранию  людей,  стоит только захотеть,  чтобы с корнем
вырвать из себя зло", и он с большой болью признавал в 1909 г. несбыточность
этой надежды (52,  31; ср. 57, 200) Горький же предпочел "тьме низких истин"
"возвышающий обман".  И заплатил за это не только жизнью,  но  и  посмертным
бесчестием.

        "Толстовцы и большевики"

  Как же  относились  к революции прямые единомышленники Толстого - те,  кто
называл себя толстовцами?
  Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, следует отметить, что самые
понятия  "толстовства"  и  "толстовцев"  далеко   не   однозначны.   Толстой
решительно настаивал на том, что никакого собственного учения у него нет: он
лишь призывает к соблюдению нравственных  заповедей  Христа,  высказанных  в
евангелиях.  Конечно, он очень хотел бы "верить в то, что человеку, а потому
и человечеству, как собранию людей", удастся "с корнем вырвать из себя зло".
Но  никаких  конкретных  путей  к  воздействию  на  волю  человечества он не
указывал:  любая волевая попытка изменить ход исторического движения грешила
бы "суеверием устроительства".
  Лучше других современников Толстого понимал сущность его взглядов Владимир
Григорьевич  Чертков  -  он  еще в 1909 г.  заявлял,  что "одной из заветных
мыслей"  Толстого  была  идея  зависимости  общественной  жизни   людей   от
совокупности   "исторических   условий  и  сложных  процессов  общенародного
сознания".  Именно отрицание каких бы то ни было "коллективных  выступлений"
побудило  Черткова  отказаться от подписания булгаковского обращения 1914 г.
"Опомнитесь, люди-братья", хотя идеям этого обращения он сочувствовал и даже
помогал составлять его.
  Чертков, долголетний секретарь Толстого Н.  Н. Гусев (которого в последний
год жизни писателя сменил В. Булгаков), Александра Львовна Толстая - все эти
близкие  Толстому  люди  стремились  прежде  всего  к   широкой   публикации
толстовского  наследия,  только  в  1917  году  освободившегося  от цензуры.
Впервые в России были изданы запретные прежде статьи  против  патриотизма  и
ряд   религиозно-философских   статей,  не  пропускавшиеся  цензурой  тексты
"Воскресения".  Печатание сочинений  Толстого  осуществлялось  издательством
"Задруга";   было  создано  Общество  изучения  и  распространения  творений
Толстого.  При участии В. Г. Черткова, А. Л. Толстой и др. начало готовиться
полное собрание сочинений писателя.
  Революция не  только  сделала  возможной  публикацию  запрещенных   прежде
сочинений.  Она  открыла путь и для свободной деятельности тех,  кто считал,
что идеи Толстого можно осуществлять совместными усилиями "собрания  людей".
Толстовцы группировались вокруг Общества истинной свободы в память Толстого,
Вегетарианского общества и других подобных организаций.
  Как и Булгаков,  люди эти безусловно отвергали войну.  Идеи братания между
русскими и немецкими солдатами,  идеи,  обычно связываемые в  представлениях
историков  с 1917 годом и интернационалистской пропагандой,  возникали у них
еще  до  Февральской  революции.  В  своих  воспоминаниях  будущий  активный
толстовец Я.  Д. Драгунский рассказывал о том, что попытки братания делались
еще в 1915 г. и жестоко пресекались командованием (*). Февральскую революцию
толстовцы   приветствовали.   Не   были   они  и  противниками  Октябрьского
переворота.  Будущие деятели этих коммун - И.  П.  Ярков,  В. В. Янов, Я. Д.
Драгунский,  Б.  В. Мазурин, С. В. Троицкий - сочувствовали большевикам: они
приветствовали братания  на  фронте,  конфискацию  земель  у  духовенства  и
помещиков (**).  Более сложной была позиция людей, близких к Толстому. В. Ф.
Булгаков в  докладе  "Лев  Толстой  и  наша  современность",  опубликованном
Обществом истинной свободы,  писал: "Свобода, в смысле жизни по совести, для
народа непосредственно связывалась с желанием  прекратить  братоубийственную
войну.  Большевики  поняли  это лучше,  чем близорукие представители первого
Временного  правительства.  Русский  народ  поверил  большевикам...  Но  тут
русский народ сделал маленькую историческую ошибку:  он,  вместо того чтобы,
раз освободившись от этого правительства,  остаться  свободным  и  перестать
подчиняться  всякому  правительству,  посадил  себе на шею большевиков и тем
самым приготовил себе новую петлю...