"при полном благополучии" расцарапывала "грудь изнутри",  Солженицын
вспоминал предшественников по писательскому "подполью",  начиная с Радищева.
Он рассказывал о начале своей  писательской  работы:  сначала  стихи,  затем
проза, заучиваемые в лагере наизусть, тайное записывание в ссылке, "заначки"
тайных рукописей,  изготовление микрофильмов: "А микрофильмы потом - вделать
в книжные обложки,  двумя готовыми конвертами: США, ферма Александры Львовны
Толстой.  Я никого на Западе более не знал,  ни одного издателя,  но  уверен
был, что дочь Толстого не уклонится помочь мне" (БТД, 9).
  С памятью о Льве Толстом входил Солженицын в русскую литературу.  Примером
Толстого вдохновлялся он и тогда, когда начинал писать книгу, которую считал
главным трудом своей жизни,  - книгу о первой  мировой  войне  и  революции,
задуманную  еще до 1941 г.,  в период безоговорочного поклонения революции и
Ленину.  Условно обозначенная в замыслах автора "Р-17",  книга композиционно
должна  была строиться как "Война и мир" - с перемежающимися сценами военной
и мирной жизни,  с героями,  в значительной степени восходящими к  поколению
родителей  автора.  Если  Лев  Толстой дал Николаю Ростову (в первоначальных
замыслах - Простому) имя,  отчество и некоторые биографические черты  своего
отца,  а семье Болконских - черты семьи Волконских, родичей своей матери, то
Солженицын таким же  образом  сделал  прототипом  Исакия  (Сани)  Лаженицына
своего  отца,  а материнскую семью Щербаков изобразил под фамилией Томчаков.
Очевидны  в  солженицынской  эпопее  и  другие  соответствия  -  Воротынцев,
инспектирующий  фронт,  и  Андрей  Болконский,  выполняющий  те же функции у
Толстого, генерал Самсонов и Кутузов и др.
  Однако круг идей многотомной эпопеи, начатой "Августом 14-го" и получившей
затем наименование "Красное колесо",  оказался не только не сходным с кругом
идей Толстого,  а резко противоположным им.  Книга эта стала  восприниматься
как "антитолстовская поэма", как "единоборство со Львом Толстым" (*).

  (* Krasnov V.  1) Solzhenitsyn and Dostoevsky.  Athens, 1980. P. 173, 177;
2) Wrestling with Lev Tolstoi. P. 707-719. *)

  Тема Толстого возникает на первых же страницах  "Августа  Четырнадцатого".
Саня  Лаженицын,  считавший  себя толстовцем,  решается отправиться к своему
учителю и спросить его о жизненной цели человека  на  земле.  Далее  следует
разговор,  о  котором  мы  уже упоминали,  где Толстой отвергает любые пути,
кроме любви: "- Только любовью! Только. Никто не придумает ничего верней..."
(АГ,  23;  ср.:  ПК,  I-1,  28).  Так читался этот разговор в первоначальной
редакции "Августа Четырнадцатого".  В окончательной редакции - той,  которая
стала  первым  "узлом"  многотомного  "Красного колеса",  разговор с Толстым
значительно расширен.  Саня  не  только  сомневается  в  силе  любви,  но  и
подозревает, что в мире существуют некие могущественные силы, противостоящие
ей:  "Вы пишете,  что разумное и нравственное всегда совпадают... Вы пишете,
что добро и разум - это одно или от одного? А зло - не от злой натуры, не от
природы такие люди,  а только от незнания?  Но, Лев Николаич... - никак! Вот
уж никак! Зло - и не хочет истины знать. И клыками ее рвет! Большинство злых
людей как раз лучше всех и понимают.  А - делают.  И - что же с ними?"  (ПК,
I-1, 28).
  Несогласие Солженицына  с  Толстым упоминается во второй редакции "Августа
Четырнадцатого" и в другом месте - там, где Саня Лаженицын беседует в Москве
с  философом  Варсонофьевым.  Лаженицын  объясняет,  что  с  графом  Толстым
разъединило  его  рассуждение  Толстого  о  "телеге".  В  ответ  на   письмо
"грамотного  крестьянина"  о  "государстве  нашем"  как  о  "перекувыркнутой
телеге", которую пора "на колеса поставить", Толстой посоветовал крестьянину
бросить эту телегу и идти "каждый сам по себе, свободно". Саня заявляет, что
"если телега означает русское  государство  -  как  же  такую  телегу  можно
бросить  перепрокинутую?..  Толстовское  решение - не ответственно.  И даже,
боюсь,  по-моему... не честно. .. А потом и другое. Любовь у него получается
как частное следствие ясного полного разума. Так и пишет, что учение Христа,
будто,  основано на разуме - и потому даже  выгодно  нам...  Как  раз
наоборот,  по-земному христианство совсем не разумно,  оно даже безрассудно.
.." (КК, I-1, 403).
  Прямое наступление на религиозные взгляды Толстого открывается в следующей
книге "Красного колеса" - "Октябрь Шестнадцатого".  Ведет его отец Северьян,
фронтовой  священник  на  батарее,  где  служит Саня Лаженицын:  "- А вам не
приходило в голову,  что Толстой - и вовсе не христианин?..  Да читайте  его
книги. Хоть "Войну и мир". Уже такую быль богомольного народа поднимать, как
Восемьсот Двенадцатый,  - и кто и где у него молится  в  тяжелый  час?  Одна
княжна Мария?  .." (КК,  II-1,  63).  Здесь отец Северьян - а вместе с ним и
автор - явно неточен. Молится в "Войне и мире" не одна княжна Марья; молятся
всем народом перед приездом Александра I в Москву;  молится вместе с другими
и Наташа Ростова - она лишь  не  хочет  молиться  об  одолении  врагов,  ибо
помнит,  что, по евангелию, должна любить их (11, 73-76). Но суть спора не в
этом.
  "- Как  же  должно  упасть  понимание  веры,  чтобы Толстой мог показаться
ведущим христианином!..  Ему кажется,  что он  открыватель,  а  он  идет  по
общественному  склону вниз,  и других стягивает...  Взять от религии,  так и
быть,  этику - на это и интеллигенция согласна...  Этика -  это  ученические
правила, низшая окраина дальновидного Божьего управления нами... Но никак не
меньше нашего личного развития - стать среди  малых  и  темных  и,  опираясь
плечами  с ними,  упираться нашими избранными пальцами в этот самый каменный
пол,  по которому только что ходили другие уличными подошвами,  - и на  него
опустить наш мудрый лоб.  Принять ложечку с причастием за чередою других губ
- здоровых,  а может быть, больных, чистых, а может, и не чистых. Из главных
духовных  приобретений  личности - усмирять себя...  Великий художник - и не
коснулся неохватного мирового замысла, напряженной Божьей мысли о всех нас и
каждом  из нас!  Да что там не коснулся!  - рационально отверг!" (КК,  II-1,
64-66).
  Отец Северьян  объясняет  еще  (по  Достоевскому),  что "первичнее войны и
опаснее войны всеобщее зло,  разлитое по человеческим сердцам", и в конечном
счете Саня Лаженицын соглашается с ним: "Это мне облегчает очень" (КК, II-1,
72).
  В этих  рассуждениях  о  Толстом,  в  сущности,  еще  не было спора с ним,
опровержения  его  аргументации.   Действительно,   учение   Толстого   было
рационалистично  - он воспринимал религию лишь как "следствие ясного полного
разума" - "так,  чтобы  всякое  необъяснимое  положение  представлялось  как
необходимость разума же, а не как обязательство поверить". Принимая заповеди
Моисея и Нагорную проповедь буквально, Толстой выводил из них свое этическое
учение.  Более  того,  считая  эти  заповеди  конкретным  выражением единого
принципа: "Не делать другому и другим, чего бы не хотели, чтобы нам делали",
- он настаивал на том,  что принцип этот лежит в основе религии и этики всех
народов,  он доступен всем людям,  "выгоден"  им,  как  выражение  их  общих
потребностей,   и   может  быть  доказан  каждому.  "То  же  самое  свойство
человеческого существа,  которое открывает ему Пифагорову теорему, открывает
ему и несомненную обязанность любви к ближнему" (64,  No 127, 74). Оппоненты
же Толстого требовали от него и от других приятия того, что по земной логике
"совсем  не  разумно"  и  даже "безрассудно":  веры в необходимость человеку
"опустить мудрый лоб" на грязный пол,  принять "ложечку с причастием"  после
"здоровых  и  больных",  "чистых  и  нечистых"  губ.  Почему?  Этого  они не
объясняли,  как не объяснял отец  Северьян,  почему  "исключительность  моей
веры" - той, за которую должны сражаться солдаты, - "не унижает веры других"
(КК, II-1, 73).
  Ближе к  мирским  проблемам  возражения Сани Лаженицына Толстому по поводу
государства  как  перевернутой  телеги.   Такое   рассуждение   у   Толстого
действительно читается в статьях "Как освободиться рабочему народу? Письмо к
крестьянину" и "Истинная свобода".  Возражая людям,  считавшим,  что "телега
поставлена  неправильно"  и  надо  ее  "поставить  к низу колесами и так все
пойдет по маслу", Толстой писал: "Если и поставить телегу книзу колесами, то
первым  делом эти самые переворачиватели насядут на нее и вам же велят везти
себя" (90, 70). Перед нами - рассуждение, уже знакомое по статье Толстого "К
рабочему  народу"  против  суеверия  устроительства социалистов и либералов:
"Почему вы думаете,  что люди,  которые составят новое  правительство...  не
найдут средств точно так же,  как и теперь,  захватить львиную долю, оставив
людям темным,  смирным только самое необходимое?" (35,  149-150). О том, что
рассуждения  о  "телеге"  направлены  против  тех же людей,  что и статья "К
рабочему  народу",  свидетельствуют  слова  Толстого  в   статье   "Истинная
свобода",  что те,  кто считают,  что "телега поставлена неправильно", хотят
изменить  "теперешнее  управление  государством...  на   манер   европейских
государств" (90,  77-78).  Толстой полагал, что во всяком государстве власть
оказывается в руках людей, преследующих "личные выгоды", и поэтому "рабочему
народу" нужно держаться подальше от государственной власти.
  Очевидно, что Лаженицын (как и Солженицын) с этим не соглашался. Но что же
он предлагал?  "Перевернуть телегу"?  Но ведь это - ясная метафора революции
или, по крайней мере, радикального общественного переустройства по западному
образцу.  Как  может  быть осуществлено такое переустройство?  "Поставить на
колеса.  И покатить.  И сброду пришатному - не  дать  полезть  в  кузов",  -
отвечает Лаженицын (КК,  I-1, 403). Но кто будет ее переворачивать и катить?
И кому и как решать - кто "сброд пришатный", а кто законные водители телеги?
  Перед нами  -  все  тот  же  "проклятый"  толстовский  вопрос  - кем и как
движется история?
  К этому  вопросу  Солженицын обращался уже в "Августе Четырнадцатого" - на
том самом материале,  на котором его решал Толстой,  - говоря о  руководстве
военными действиями.
  Первое возражение Толстому было высказано Солженицыным довольно  необычным
способом:  в  скобках,  после  упоминания  о низких боевых качествах русских
генералов 1914 г.:  "И тут бы утешиться нам толстовским убеждением,  что  не
генералы  ведут  войска,  не капитаны ведут корабли и роты,  не президенты и
лидеры правят государствами и партиями, да слишком много показал нам XX век,
что именно они" (АЧ, 40; КК, I-1, 383).
  Доказательство того,  что именно лидеры XX века правили государствами,  мы
должны обнаружить в следующих главах и узлах эпопей, а к Толстому Солженицын
возвращается вновь при  описании  глупых  и  постыдных  действий  одного  из
участников  описываемой кампании - Благовещенского:  "Генерал Благовещенский
читал у Льва Толстого о Кутузове...  И как толстовский Кутузов,  он понимал,
что  никогда  не  надо  производить  никаких  собственных решительных резких
распоряжений:  что из сражения,  начатого  против  его  воли,  ничего  не
выйдет,  кроме путаницы; что военное дело все равно идет независимо, так как
должно идти,  не совпадая с  тем,  что  придумывают  люди;  что  есть
неизбежный ход событий и лучший полководец тот,  кто отрекается от участия в
этих событиях..." И далее  -  сарказм  уже  прямо  обращен  к  Толстому:
"Упустил и Лев Толстой, что при отказе от распоряжений тем пуще должен уметь
военачальник писать правильные донесения;  что без таких... донесений
полководцу нельзя,  как толстовскому же Кутузову, направлять свои силы не
на то,  чтобы убивать и истреблять людей,  а на то,  чтобы спасать и  жалеть
их" (АЧ, 53; КК, I-2, 38).
  Обратившись к роману Толстого, цитируемому Солженицыным (12, 185; ср. 80),
читатель  легко может убедиться,  что сарказм писателя обращен не по адресу.
Толстой отнюдь не "упустил" того,  что,  отделываясь от  ненужных  указаний,
полководец  вынужден  прибегать к их мнимому выполнению и даже к прямой лжи:
Кутузов  у  Толстого  заявляет  Растопчину,  что  не  оставит  "Москву   без
сражения",  несмотря  на  то  что  он  уже  оставил  ее,  он лжет Аракчееву,
передавшему ему приказ царя о  назначении  Ермолова,  будто  сам  уже  решил
назначить его,  и делает это неоднократно (12, 184). Но, употребляя все силы
на то,  чтобы,  вопреки приказам,  "противодействовать наступлению" на и без
того  бегущих  из  России французов (12,  70,  117),  толстовский Кутузов (в
окончательной редакции романа) делает это вовсе  не  потому,  что  не  хочет
(подобно  солженицынскому  Благовещенскому)  воевать  и активно действовать.
Вопреки распространенному представлению многих  читателей  "Войны  и  мира",
Толстой  отнюдь  не сомневался в том,  что плохо или безрассудно действующий
военачальник (как и политический деятель) может  принести  большой  вред,  а
хороший  и  добросовестный  -  пользу.  Андрей  Болконский,  наблюдавший под
Шенграбеном действия батареи  Тушина,  с  полным  основанием  заявляет,  что
"успехом  дня  мы  обязаны  больше  всего  действию этой батареи и геройской
стойкости капитана Тушина с его ротой" (9,  241). Под Тарутиным генерал Толь
несправедливо  оскорбляет  генерала  Багговута,  "а  взволнованный и храбрый
Багговут,  не соображая того,  полезно или бесполезно его вступление в  дело
теперь... повел свои войска под выстрелы", погиб сам и погубил многих солдат
(12, 80).
  Но что  определяет  исход  не  отдельной стычки,  а решающего сражения или
войны в целом?  Даже из описания августовской кампании 1914  г.,  сделанного
Солженицыным,  видно, что в поражении русских сыграло главную роль не мнимое
"толстовство" генералов,  а техническая отсталость русской армии, недостаток
транспортных   средств,   несогласованность   отдельных  частей,  чудовищная
неустроенность средств связи,  открывавшая немцам все  замыслы  и  сообщения
русского   командования.   В  статье  об  "Августе  Четырнадцатого"  (первой
редакции)  М.  Маккарти  справедливо  заметила,  что  "вместо  того,   чтобы
опровергнуть  Толстого,  роман  подтверждает  его взгляды.  Только на уровне
полковника и ниже мы наблюдаем позитивную роль командования... Пытаясь через
Воротынцева  преподать  урок  того,  что  должно  было  быть сделано,  чтобы
предотвратить  Танненбергскую  катастрофу,  Солженицын,  кажется,  попал   в
ловушку.  Чтобы  сделать  этого  умного  офицера  убедительным,  нужно  было
написать иное окончание романа, чем то, которое дала история" (*). Кончается
"Август  Четырнадцатого" как раз тем,  что Воротынцев терпит полную неудачу,
пытаясь разоблачить перед  великим  князем  Николаем  Николаевичем  позорное
поведение  верховного  командования.  Да  и  весь исход первой мировой войны
никак не подтверждает роли великих полководцев (и великих людей) в  истории.
Маршал  Фош едва ли превосходил военным талантом Гинденбурга и Люддендорфа -
решающую роль в исходе войны (даже после выхода из нее России) сыграли  мощь
Британской и Французской империй и свежие силы Америки.

  (* McCarthy Mary. The Tolstoy Connection. P. 348-350. *)

  Может быть,  именно  ощущение  неубедительности  этой  полемики  с Толстым
побудило Солженицына коренным образом переработать "Август  Четырнадцатого",
создав  новую  редакцию - "первый узел" эпопеи "Красное колесо" (*).  Первый
узел пришлось расширить и разделить на две книги и ввести  в  него,  вопреки
всякой  хронологии,  недостававшего  в  нем  "великого человека".  Не совсем
удачным оказалось,  однако,  то,  что этот великий человек,  Петр Аркадьевич
Столыпин,  не  мог иметь прямого отношения к войне 1914 г.,  поскольку жил и
действовал за несколько лет до нее.  Столыпин был убит в 1911 г.,  и главная
тема  обширного  "этюда  о  Столыпине",  помещенного  в романе где-то внутри
повествования  об  августе  1914  г.,  -  роковая   гибель   его   от   руки
"революционных  бесов",  воплотившихся в убийце Богрове.  Но какое отношение
смерть Столыпина имела к первой мировой войне? Из чего следует, что Столыпин
этой  войны  не  допустил  бы?  Весь круг лиц,  близких Столыпину,  разделял
патриотический  подъем  после  нападения  Австрии  на  Сербию  и  объявления
Германией  войны  России.  Вероятно  ли,  чтобы патриот и монархист Столыпин
(вдобавок,  потерявший власть уже в 1911  г.)  противостоял  в  этом  случае
господствующему  настроению  своего круга,  выраженному в царском манифесте?
Еще менее  вероятно,  чтобы  статский  чиновник,  каким  был  Столыпин,  мог
что-либо  изменить  в  ходе  военных  действий  1914  г.  Недаром  А.  Янов,
относящийся к Столыпину едва ли не более  восторженно,  чем  сам  Солженицын
(Янов   даже   порицает   писателя   за   неуместное   сопоставление  столпа
"душевредного деспотизма" Петра I и "разрушителя рабства" Столыпина), пришел
к  выводу,  что  в  первом  "Узле" "Красного колеса" никак не обнаруживается
связь между убийством Столыпина и неудачной Августовской кампанией:  ибо "не
"бесы",  а генералы виноваты в катастрофе 1914 г." (**).  Непонятно поэтому,
каким образом введение Столыпина в  текст  "Августа  Четырнадцатого"  должно
опровергнуть Толстого и доказать важнейшую роль "великих людей" в истории.

  (* В.  Краснов,  вполне  солидарный с Солженицыным в его критике Толстого,
именно  во  второй  редакции   "Августа   Четырнадцатого"   видит   решающее
опровержение    "пассивизма"    Толстого,   который   критик   связывает   с
"марксистско-ленинской" историографией.  Черты такого  "пассивизма"  Краснов
обнаруживает даже у Сталина (Krasnov V. Wrestling with Lev Tolstoy. P. 712),
хотя Сталин, как известно, отличался изрядной активностью и никак не склонен
был  недооценивать  роль   полководцев  (и в первую очередь,  себя самого) в
войне. *)

  (** Янов А. Русская идея и 2000-й год. N. Y., 1988. С. 254-259. **)

  Однако, решающее значение историософские вопросы приобретают в последующих
"узлах"  эпопеи  -  там,  где  повествуется о Февральской революции.  Именно
Февральскую революцию Солженицын счел главным событием  русской  истории  XX
века, видя в Октябре и в гражданской войне лишь последствия Февраля.
  Концепция, положенная Солженицыным в основу "Красного колеса",  не  вполне
оригинальна. Большое влияние на Солженицына оказал известный государственный
деятель начала XX века Д.  Н.  Шипов,  противник представительной демократии
западного    типа,   чью   программу   писатель   излагал   так:   "Народное
представительство должно выражать не случайно сложившееся во  время  выборов
большинство  избирателей,  а  -  действительное направление народного духа и
общественного сознания...  А для этого  надо  привлечь  в  состав  народного
представительства  наиболее зрелые силы народа..." (КК,  II-1,  87).  Но еще
более сильное влияние на писателя оказал философ,  переживший  революцию,  -
уже  известный  нам  Иван  Ильин,  ниспровергатель Льва Толстого.  К Ильину,
очевидно,  восходили  и  мысли  Сани  об  абсолютном  "зле",  противостоящем
"добру",  и упреки Толстому,  вложенные в уста отцу Севериану.  Как и Шипов,
Ильин высказывал идею ограничения демократии во  имя  власти  элиты.  Еще  в
"Первом  круге"  идея  эта  фигурировала  в  рассуждениях  одного из узников
"шарашки" Герасимовича,  сторонника "справедливого неравенства".  Но в  этом
романе   его  главный  герой,  Глеб  Нержин,  выражал  законные  сомнения  в
благодетельности "автократии",  предлагаемой Герасимовичем:  "А то говорится
"автократизм",   а   вылупляется   "тоталитаризм"",  -  отвечает  он  своему
собеседнику (КП, 1, 317).
  В "Красном Колесе" идеи И.  А.  Ильина,  как отметил сам Солженицын,  были
переданы   довольно   своеобразному  персонажу  -  женщине-профессору  Ольде
Орестовне Андозерской (*). Как и всякий художественный образ, персона