ж этот,
вероятно,  отражает  черты разных людей,  но основной прототип его очевиден:
профессор Бестужевских курсов Ольга Антоновна Добиаш-Рождественская.  Почему
именно   эту   известную   медиевистку   либерально-кадетского   направления
Солженицын  решил  сделать  рупором  "системы  взглядов"  Ильина  -  неясно.
Андозерская заявляет, что "монархия вовсе не делает людей рабами, республика
обезличивает  еще  хуже",  что  "помазанничество"   монарха   "выражает   ту
достаточную реальность,  что не люди его избрали, назначили, и не сам
он этого добивался...  При воцарении первого члена этой династии некий перст
Божий,  согласитесь,  на  Руси  был",  что  "помазанник  и только он,  может
перешагнуть закон" (КК,  II-1,  401-408).  Разговор этот  продолжается  и  в
следующие дни,  когда охваченный внезапной страстью к Андозерской Воротынцев
приходит к ней:  "...когда в России существовала республиканская идея? Стала
побеждать   в   Новгороде?  -  он  из-за  нее  и  погиб...  И  чем  гордится
демократическая республика?  Всеобщим смешением и  мнимым  равенством.  Дать
голоса  юнцам - и 50-летний мудрец имеет столько же прав и влияния,  сколько
безусый юнец?  Тяготение к равенству - примитивный человеческий самообман, и
республика   его   эксплуатирует,   требует  равного  от  неравных...  Чтобы
иметь государя - надо его любить..." (КК, II-1, 443-445). Воротынцев,
в  отличие от Нержина в "Первом круге" не спорит против таких идей;  он лишь
замечает,  что к нынешнему "Государю нет таинственной любви",  но собеседник
его  не Герасимович из "Первого круга",  а "Ольженька".  "Да уже так Георгий
упоен был Ольдой и так благодушно  благодарен  ей,  в  примирительных  лапах
держал  ее маленькие бочкИ.  Все теплое притягательное тельце лектора ощущал
рядом с  собою,  притиснутым  к  своему  под  одним  одеялом  -  еще  бы  не
примириться, с чем не согласился бы в зале?" (КК, II-1, 453-458).

  (* См. "Замечания автора к Узлу второму" - КК, II-2, 587 *)

  Приобретение Ильиным такого неотразимого последователя  должно,  очевидно,
сделать   его   идеи  особенно  убедительными.  Но  Солженицын  все-таки  не
Воротынцев,  не охваченный страстью полковник.  И  идеи  Ильина,  изложенные
столь неожиданным образом,  вступают в противоречие с другими элементами его
мировоззрения, и прежде всего, с самим текстом книги.
  Идеи Ильина  и  Шипова  должны,  по  мысли  автора,  противостоять роковым
событиям Февральской революции.  Но как и почему эта революция  совершилась?
Если  повествуя  о предшествующих событиях,  Солженицын всячески подчеркивал
роль в них отдельных личностей:  с одной стороны -  Столыпина,  с  другой  -
бездарных генералов,  вдохновлявшихся идеями Толстого,  то,  описывая начало
революции,  автор,  вопреки исходной позиции, рисовал абсолютную стихийность
этих   событий,  неспособность  кого  бы  то  ни  было  управлять  ими.  Эта
стихийность   обнаруживается   уже   в   сцене   демонстрации   в   "Октябре
Шестнадцатого",  когда рабочие,  вывалившиеся из "темно-кирпичных корпусов",
сталкиваются с полицейским патрулем;  звучит рабочая "Марсельеза", на помощь
демонстрантам приходят солдаты запасного полка:
  "А там на плацу - еще бегут!  На фронте не увидишь такой армии  радостной:
не стреляют, а враг известен!..
  - Бей сволочей фараонов..." (КК, II-1, 425-432).
  То же  -  и  в  уличных  сценах   "Марта   Семнадцатого":   градоначальник
приказывает казачьему офицеру рассеять демонстрантов,  а казаки,  на радость
толпе,  этого не делают: ""- Ура казакам! Ура казакам!" А казакам это внове,
что им от городских - да "ура"..." (КК,  III-1, 23-24). И на следующий день,
24 февраля,  на Невском: "- Братьям казакам - спасибо! Ура-а-а!.. Ухмыляются
казачки, довольны" (КК, III-1, 84-87).
  25 февраля  уже  появляются убитые и раненые.  26 февраля рота Павловского
батальона отказывается стрелять;  зачинщиков  отправляют  в  Петропавловскую
крепость (КК, III-1, 255-289).
  А между тем государственные деятели - и те, которые страшатся революции, и
те,  которые  ее  жаждут,  решительно  ничего  не  понимают  в  происходящих
событиях. Ленин уже не думает о России, он мечтает о революции в Швейцарии -
но   напрасно.   Горячий  противник  революции  Струве  вместе  с  умеренным
Шингаревым после первых петроградских событий  посещает  Винавера  -  левого
кадета, связанного с социалистическими кругами.
  "А Винавер не только мог знать, но обязан был знать, но и добивался узнать
тайный план революционеров. Однако не было его...
  - Ничего не будет,  господа,  займемся своими делами" (КК,  III-1, 249). В
отчаянии  был и Керенский после ареста солдат-павловцев:  "- Много прольется
крови.  Жестоко подавят".  И Суханов-Гиммер,  один  из  вождей  меньшевиков,
приходит к выводу,  что "все эти дни метались зря" (КК,  III-1, 290-291). На
собрании у Керенского все настроены  мрачно;  "даже  и  Кротовский-Юрьев  от
межрайонцев,  самых отчаянных,  категорически заявил,  что никакой революции
нет и не будет, движение сходит на нет, и нужно готовиться к долгому периоду
реакции" (КК, II-1, 311).
  Но 27 февраля вспыхивает восстание Волынского полка,  и  рассказ  об  этом
восстании  - едва ли не лучшая глава книги.  Накануне на Знаменской площади,
волынцы,  хотя и неохотно,  стреляли в толпу (КК,  III-1,  257-262); вечером
этого дня капитан Лашкевич, осудив солдат за отсутствие "самостоятельности",
дал приказ фельдфебелю Кирпичникову снова вывести  роту  и  "завтра  же  все
беспорядки  прекратить".  Ночью  Кирпичников предлагает солдатам "не идти" -
отказ грозит повешеньем,  но "лучше по-солдатски умереть, чем невинных бить"
(*):  "И что сбрендили на ночь,  то покатилось уже само,  от них не завися".
Утром солдаты заявляют: "Стрелять больше не будем! Не желаем понапрасну лить
братску кровь!" Офицер бежит в штаб батальона,  чтобы доложить о бунте;  его
пристреливают.  Восставшие волынцы выходят на улицу, идут к Литейному, к ним
присоединяются   солдаты   Преображенского   и  других  полков;  освобождают
заключенных из тюрем (КК,  III-1,  585).  А зачинщик  всего  этого,  Тимофей
Кирпичников, смотрит вокруг и не верит: "...неужели это он все управил? Неуж
вся эта чертопляска по всему городу с него единого  началась?"  (КК,  III-1,
585).

  (* Другой прекрасно написанный образ "Красного колеса" (КК,  II, глава 63)
- рабочий-большевик Саша Шляпников,  механик высшего разряда, работавший и в
Англии  и  Франции,  "славный мастеровой всемирного отечества";  Солженицыну
явно импонируют и старообрядческое детство  Шляпникова,  воспитавшее  в  нем
упорство   сопротивления,   и   его  навыки  профессионального  подпольщика.
Удивительное дело - всю жизнь преклонявшийся перед пролетариатом Горький так
никогда и не смог нарисовать рабочего-революционера; а Солженицыну, писателю
противоположных  взглядов,  это  удалось.  И  напротив:  столь  важный   для
Солженицына образ купца-предпринимателя (один из тех,  которые так удавались
Горькому) Гордея Польщикова - таинственного возлюбленного страстной  Ликони,
-  едва  ли  не самый бледный в романе.  Но при всей яркости солженицынского
Шляпникова, он у него вовсе не "делает революцию"; почти совершенно одинокий
в  своей  партийной  организации,  потерявший связь с эмиграцией,  Шляпников
действует наощупь,  и счастливой  случайностью  оказывается  для  него,  что
поспешно затеянная им стачка срывает хозяйский локаут. *)

  Да нет, и автор и читатель понимают, что началось вовсе не с Тимофея, хотя
ему именно довелось стать на минуту в центре событий, которые воспринимались
людьми   как   явление   природы,  внезапное  начало  весны.  Таковы  именно
впечатления сестры полковника Воротынцева - Веры:
  "Никогда Вера  не  видела  -  вне пасхальной заутрени - столько счастливых
людей вместе зараз.  Бывает,  лучатся глаза у одного-двух - но чтобы сразу у
всех?
  И это многие заметили,  кто и церкви не знавал:  пасхальное настроение.  А
кто так и шутил,  входя:  Христос Воскрес! Говорят, на улицах - христосуются
незнакомые люди" (КК, III-1, 303).
  Так же воспринимались эти события и в Москве: "Все-таки революция, как она
рисуется из истории,  всегда связана  с  какими-то  баррикадами,  стрельбой,
убитыми.  А  в  Москве...  вся  революция прошла на одной радости,  улыбках,
сиянии,  и даже непонятно становилось людям:  что они  думали  до  сих  пор?
почему ждали,  жили иначе? что им мешало и прежде жить хорошо? Кажется, ни у
кого сожаления к старому, ни даже мысли, что оно может возвратиться..." (КК,
III-1, 580).
  А как  же  боевые  офицеры,  "младотурки",  которые  хотели  не   народной
революции,  а  порядка,  усиления  армии?  Один из них,  Кутепов,  действует
решительно,  пытается оттеснить мятежников к Неве, но терпит полную неудачу:
"Его отряда больше не существовало" (КК, III-1, 505).
  Воротынцева эти события застают как раз в  Москве.  Что  же  делать  этому
боевому офицеру,  пытавшемуся за несколько лет до этого изменить ход событий
на западном фронте? "Честь требовала вмешаться. Разум не указывал пути. А не
в  первый  раз в эту войну,  и особенно в эти последние месяцы,  Воротынцев,
вопреки своей  вере  в  силу  единичной  воли  -  ощущал  почему-то  роковое
бессилие:  даже в гуще событий, в самом нужном месте и сколько не напрягайся
- нет сил повернуть события! Почему так?" (КК, III-2, 397).
  Не менее  выразительно  и  поведение  другого любимого героя Солженицына -
инженера  Ободовского  (его  прообразом  был  инженер  П.  А.  Пальчинский),
отвергавшего  в  начале войны революционную деятельность и видевшего надежду
России в "союзе инженеров":
  Но когда  сегодня  притекла  весть  за вестью,  как расширяется на столице
военный бунт,  Ободовский очень быстро, своим опытом Пятого года, определил,
когда другие еще не смели назвать: революция! Она!
  ...Она разливалась,  и  ее  победа  захватывала сердце:  все равно Она уже
текла,  и что ж упрекать и подсчитывать,  на чем отразится?  - только  б  не
сорвалась!  Только б дотекла!  Это - момент,  которого ждут столетия,  это -
момент, которого нельзя откладывать ни ради чего! - он потом два столетия не
повторится.
  Другое: как  мы,  напряженно  годами  ее  ожидая  и  веря,  - все равно не
приготовились и  не  угадали,  что  она  пришла?  Все  эти  дни  -  ведь  не
угадали..." (КК, III-1, 533).
  Еще острее воспринимает февральские события прапорщик Ленартович, с самого
начала  сочувствовавший революции.  "И откуда вдруг - такая неожиданная сила
народа?  И почему так слаб оказался враг?" -  спрашивает  он  себя.  "И  что
теперь  делать  на  улице?  Как это - делают революцию?" (КК,  III-1,
533).
  В отличие  от  Исакия Лаженицына,  Ленартович не общался со Львом Толстым.
Будь это иначе,  он мог бы услышать мнение,  к которому Толстой пришел еще в
1905  г.:  "...Революции не делаются нарочно:  "дай,  мы сделаем революцию""
(36, 260).
  Именно так  совершается  Февральская  революция  у  Солженицына.  Как  и в
повествовании о войне,  романист,  "вместо того чтобы опровергнуть Толстого,
подтверждает его взгляды".
  И причина этого не только в способности писателя вживаться  в  описываемые
события - способности,  преодолевающей заданную идею. Дело в том, что и сама
идея "Красного колеса" вовсе не так органична  для  Солженицына,  как  может
показаться  исследователям  его  позднего  творчества.  Всего  несколько лет
пробыл Солженицын младшим офицером и  навсегда  сохранил  стыд  за  то,  что
"проклятые  погоны" внушили ему в те годы,  что он - "человек высшего сорта"
(АГ,  1,  170-171).  А в последующей жизни он оказался заключенным,  узником
каторжного лагеря,  потом - "писателем-подпольщиком".  И этих впечатлений не
могли  вытравить  никакие  рассуждения  И.  Ильина  и  его  единомышленников
"серебряного века".
  Уже Жорж Нива отметил, что описание восстания заключенных в Кенгире в 1953
г.,  содержащееся  в  пятой  части солженицынского "Архипелага",  - "один из
самых прекрасных гимнов бунту,  сложенных в нашем веке",  и  что  этот  гимн
противостоит  идее  непротивления  в "Матренином дворе" (*).  Но "Сорок дней
Кенгира" противостоят не только "Матренину двору".  "Что за  ощущения  могут
быть  те,  которые  рвут грудь восьми тысячам человек,  все время и давеча и
только что бывших разобщенными рабами...  А  тут  -  Февральская  революция!
Столько  подавленное  -  и  вот  прорвавшееся братство людей!" - читаем мы в
"Архипелаге" (АГ, 3, 312-313).

  (* Нива Жорж. Солженицын. Overseas Publications. London, 1987. P. 53. *)

  Как же совместить эти слова с обвинительным актом Февральской революции  в
авторском  замысле "Красного колеса"?  Никак не совместить.  В новом издании
"Архипелага Гулага" мы обнаруживаем тот  же  абзац  с  небольшой  поправкой:
перед  словом  "революция"  пропущено слово "Февральская" (*).  Перед нами -
самоцензура.

  (* Солженицын А.  Архипелаг Гулаг. V-VI-VII 2-е изд. Вермонт; Париж, 1989.
С. 298; ср.: Новый мир. 1989. No 11. С. 116. *)

  Но никакая  редактура  и  самоцензура  не  может  зачеркнуть  тесные связи
Солженицына с Толстым:  многочисленные обращения к нему в "Раковом корпусе",
"Архипелаге"  и других произведениях,  описание поражения 1914 как следствия
кризиса всей системы,  картины Февральской революции, никем не "сделанной" и
стихийной.  Из  единоборства с Толстым Солженицын в "Красном колесе" явно не
вышел  победителем.  Но  исход  этого  спора   интересен   не   только   для
характеристики писателя. Гораздо существеннее другое. В отличие от Булгакова
и Тынянова,  умерших при  Сталине,  и  Гроссмана,  дожившего  до  Хрущева  и
Брежнева, Солженицын - наш современник.
  Как и мы,  он дожил до падения многолетней  деспотической  власти  и  даже
попытался  -  вопреки  толстовскому  отрицанию  "суеверия  устроительства" -
выступить с советом:  "Как нам обустроить Россию".  И как  и  мы,  он  стоит
теперь  перед  вопросами,  столь  близкими  к  том,  которые  мучили  людей,
переживших "пасхальные настроения" марта 1917 (а теперь -  и  августа  1991)
года. Что же будет дальше? На что надеяться?
  Пытаясь ответить на эти вопросы,  мы вновь должны обратиться к писателю, с
именем  которого  Солженицын  входил  в  литературу  и чьи идеи он пытался -
безуспешно, как мы видели. - опровергнуть.


        "ЗАКЛЮЧЕНИЕ. ТОЛСТОЙ НА ПОРОГЕ XXI ВЕКА"

  Век, первое десятилетие которого застал Толстой, идет к концу.
  Что же принес этот век нового,  и в какой степени  он  подтвердил  мрачное
предсказание  Чехова,  что  после  смерти  Толстого  "всю  к  черту пойдет"?
Главное,  что  отличает  двадцатый  век  от  предыдущего,  да  и   от   всех
предшествовавших,  -  это  масштабы человекоубийства,  то,  что В.  Гроссман
назвал "массовым забоем людей".  Выросло население планеты, еще значительнее
увеличилась   средства   массового   уничтожения.   "Массовый  забой  людей"
происходил в  XX  в.  в  двух  мировых  войнах  и  во  множестве  местных  -
гражданских  и  межгосударственных.  Но убийства миллионов осуществлялись не
только на фронтах,  но  и  вне  их  -  в  тюрьмах  и  огромных  человеческих
заповедниках, которые обычно именовались лагерями.
  К концу XX века две  основные  системы;  творившие  убийства,  в  какой-то
степени  отошли  в  прошлое:  был  побежден  во второй мировой войне фашизм;
распалась,  сгнив изнутри,  коммунистическая идеология в  России  и  в  ряде
сопредельных стран.
  Сегодня люди пытаются уже подводить итоги  кончающемуся  столетию,  искать
причины  пережитых бед,  извлекать из них уроки.  Каралось бы,  в обстановке
всеобщего поиска причин бед XX века и путей  избавления  от  них,  в  России
естественно было бы обратиться к наследию того человека, в котором давно уже
видели живое  воплощение  совести  страны.  Но,  странным  образом,  это  не
происходит.
  Широка популярны  идеи  Достоевского.  Но  писатель,  которого,  говоря  о
величии русской культуры, называют обычно рядом с Достоевским и даже впереди
его,  соединяя их  как  бы  в  единого  "Толстоевского",  в  размышлениях  о
нравственных  проблемах  и  судьбах страны почти не упоминается.  Недавно О.
Чайковская,  выступив против нарастающего культа Достоевского, когда "многие
его  уже  читают,  как  правоверные  - Коран",  противопоставила ему другого
писателя того же времени:  "...они всегда помнили друг о друге,  вольно  или
невольно  были соперниками,  деля между собой любовь и восторги образованной
России".  Кто же этот второй писатель,  второй "источник",  из  которого  О.
Чайковская советует пить,  ибо он "всегда благотворен".  Тургенев. О Толстом
она даже не вспоминает (*).  Сегодня,  обращаясь к прошлому, наши публицисты
изучают наследие славянофилов и писателей консервативного направления XIX в.
- Чичерина,  Данилевского, Страхова. Но преобладающее влияние на современную
интеллигенцию   получили   мыслители   первых   десятилетий   XX   столетия,
предшествовавших революции.  Как бы  перечеркнув  весь  опыт  завершившегося
столетия,  писатели  ринулись  к  началу  его  -  в  салоны  так называемого
"серебряного века",  к Мережковскому и Гиппиус,  Бердяеву  и  С.  Булгакову,
Гершензону  и  Розанову.  Пожалуй,  наиболее  популярной  фигурой в нынешней
публицистике оказывается непримиримый  обличитель  Толстого,  твердокаменное
мировоззрение которого смутило даже Гиппиус и Бердяева, - Иван Ильин.

  (* Чайковская О.  Из двух источников // Новый мир. 1985. No 4. С. 228-244.
*)

  Ильина перепечатывают ныне и в "Юности",  и в "Новом  мире",  и  в  других
журналах,  печатают  отдельными  изданиями.  На него постоянно ссылаются - и
отнюдь не одни только национал-патриоты, но и люди, почитающиеся либералами.
В чем же заключаются идеи Ильина, столь восхитившие разнообразных авторов? В
противоположность Толстому,  чьи взгляды он так  сурово  осудил,  Ильин  был
твердо убежден,  что историю творят монархи и государственные деятели; он не
сомневался,  что от того или иного их поступка зависел  исход  событий,  что
если  бы в 1917 году "Государь Император предвидел неизбежный хаос...  то он
не  отрекся  бы,  а  если  б  отрекся,  то  обеспечил  бы  сначала  законное
престолонаследие   и  не  отдал  бы...  пустому  месту,  которое  называлось
Временным  правительством..."  (*)  Философ  по-видимому,  запамятовал,  что
Николай  II передал престол не Временному правительству,  а своему законному
(ввиду болезни сына) наследнику - брату Михаилу и что дальнейшие  события  к
нему вообще не имели отношения. Ну, а если бы он не отрекся? Достаточно даже
не обращаться непосредственно к многочисленным источникам,  а прочесть "Март
Семнадцатого"  Солженицына,  чтобы  понять,  что  законного  отречения  царя
жаждали правые политики (Шульгин, Гучков), а Совет рабочих депутатов отнесся
к нему вполне равнодушно,  ибо революция уже совершилась,  и им нисколько не
нужна была легитимная смена власти.

  (* Ильин И. О сопротивлении злу // Новый мир. 1991. No 10. С. 219. *)

  Так обстоит дело с историей.  Что же предлагал Ильин на будущее?  "Править
должны лучшие".  "Идея ранга". "Пока идея национальной диктатуры не подберет
себе честный и идейный правящий аппарат...  говорить о выборах невозможно...
Права голоса не могут принадлежать... интернационалистам - навсегда, рядовым
коммунистам  - на 20 лет...  Никаких партийных программ,  плакатов,  никакой
агитации быть не должно...  Не прямые выборы,  а многостепенные..." (*)  Лев
Николаевич  Толстой  считавший,  что  "патриотизм есть рабство",  несомненно
попал бы в число "интернационалистов" - следовательно, даже если бы Ильин не
повесил  его,  как  заключила из рассуждений Ильина Гиппиус,  то уже в число
"лишенцев" несомненно включил.  Ильинская идея многостепенного  голосования,
как и рассуждения Шипова,  приведенные Солженицыным (см.  выше,  с.  140), о
том, что "народное представительство должно выражать не случайно сложившееся
во  время выборов большинство избирателе