ильную человеку тяжесть: - одного за всех" (**).

  (* Толстой А. Полн. собр. соч. М., 1946-1949. Т. 9. С. 186; Т. 10. С. 684;
Т. 13. С. 495. *)

  (** Толстой Алексей. Собр. соч. Берлин, 1924. Т. III. С. 57, 90. **)

  Сходна по настроению и пьеса "На дыбе",  написанная А. Толстым в 1928-1929
гг.  "Двадцать  лет  стену  головой  прошибаю...  Двадцать  лет...  Гора  на
плечах...  Я - сына убил.  Для кого сие?  Миллионы народу я перевел... Много
крови пролил.  Для кого сие?.. Что делать? Ум гаснет..." И в конце пьесы, во
время наводнения,  убедившись в измене жены  и  казнив  ее  любовника,  Петр
говорил:  "Умирать  буду  -  тебя  не позову.  Никого не позову.  Сердце мое
жестокое,  и друга мне в сей жизни быть  не  может...  Да.  Вода  прибывает.
Страшен конец" (*).

  (* Толстой А. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 645, 643. *)

  Пьеса "На  дыбе",  поставленная  во  МХАТе 2-м,  не получила благоприятных
отзывов  критики.  Впоследствии  А.  Толстой  утверждал,  что   пьеса   была
"встречена в штыки" РАППом, а "ее спас товарищ Сталин, тогда еще, в 1929 г.,
давший правильную историческую установку петровской эпохе" (*). Писалось это
после 1932 года, когда РАПП был расформирован и предан анафеме; но ссылка на
Сталина едва ли могла быть голословной.  Какую-то  "историческую  установку"
вождь народов А.  Толстому,  очевидно, дал, но какой именно она могла быть в
1929 году,  сказать трудно.  Очевидно, во всяком случае, что параллель между
петровской эпохой и большевистской революцией должна была теперь заключаться
не в утверждении жестокости и бесплодности того и другого,  а,  напротив,  в
доказательстве   их  исторической  прогрессивности.  Именно  эта  идея  была
положена в основу главной книги А. Толстого - романа "Петр Первый".

  (* Там же. С. 708; ср.: Т. 13. С. 535. *)

  Начиная "Петра Первого",  автор его исходил не из идей "Войны  и  мира"  и
незавершенного  толстовского романа о Петре.  Отправной точкой были для него
совсем  иные  идеи.  "Начало  работы  над  романом   совпадает   с   началом
осуществления первой пятилетки.  Работа над "Петром" для меня прежде всего -
вхождение в историю  через  современность,  воспринимаемую  марксистски",  -
писал  А.  Толстой,  окончив  первый  том  романа  и  приступая  ко второму.
"...Несмотря на различие целей,  эпоха  Петра  и  наша  эпоха  перекликаются
каким-то буйством сил,  взрывами человеческой энергии и волей,  направленной
на освобождение от иноземной зависимости" (*).

  (* Там же. Т. 9. С. 784-785. *)

  Легко заметить,  что  такая  навязанная  "вхождением   в   историю   через
современность"   апология   петровской   эпохи  ничего  общего  не  имела  с
представлениями Льва Толстого  об  исторической  необходимости.  Что  именно
понимал Алексей Толстой под "марксистским восприятием" истории?  В 1929-1930
гг.,  когда он писал  первый  том  романа,  носителем  марксистских  идей  в
историографии  считался  еще  М.  Н.  Покровский;  важнейшими понятиями этой
историографии были идеи  классовой  борьбы  и  экономического  материализма.
Алексей  Николаевич откликнулся на обе эти темы.  Уже в одной из первых глав
"старик  посадский"  понимал  "великодушного  казака  Разина"   и   заявлял:
"Вунтовать   надо   нынче,   завтра   будет  поздно"  (*).  Последние  слова
подозрительно напоминали известное заявление Ленина накануне Октября,

  (* Там же. С. 46-47. *)

  Отдал автор "Петра" щедрую дань и концепции Покровского о  царской  власти
как "торговом капитале в шапке Мономаха", "Его выдвинула буржуазия - говорил
А.  Толстой о Петре в беседе 1933 года.  -  ...Русский  торговый  капитал  и
начинающийся  промышленный  капитал"  (*).  "Иноземцы,  бывавшие  в  Кремле,
говорили с удивлением,  что не в пример Парижу,  Вене,  Лондону,  Варшаве, и
Стокгольму   -  царский  двор  подобен  более  всего  купеческой  конторе...
Золотошубные бояре, надменные князья,. знаменитые воеводы только и толковали
в  низеньких и жарких кремлевских покоях,  что о торговых сделках на пеньку,
поташ,  ворвань,  зерно,  кожи...  Спорили и лаялись о ценах", - читаем мы в
романе.  Сочетанием  этих двух тем был финал первого тома романа:  "Всю зиму
были пытки и казни.  В ответ вспыхивали мятежи в Архангельске,  в Астрахани,
на Дону и в Азове...  В мартовском ветре чудились за балтийскими побережьями
призраки торговых кораблей" (**).

  (* Там же. Т. 13. С. 497. *)

  (** Там же. Т. 9. С. 71, 233-235, 338. **)

  Но несмотря на заданность общего построения,  вытекавшего  не  столько  из
размышлений  автора  над  историей,  сколько  из  "марксистского восприятия"
1929-1933 гг.  и из исторических аллюзий, первый том "Петра Первого" был все
же   наибольшей  литературной  удачей  Алексея  Толстого.  У  него  не  было
философических  замыслов  Мережковского,  но  был  зато  куда  более   яркий
изобразительный  талант,  умение  воссоздавать  образы  и  живую  речь своих
персонажей. Эти черты "третьего Толстого" побудили Ивана Бунина вскоре после
выхода   "Петра"   послать  своему  давнему  знакомцу  открытку  с  довольно
двусмысленным комплиментом:  "Алешка.  Хоть ты и сволочь,  мать  твою...  но
талантливый писатель" (*).

  (* Седых А.  Далекие,  близкие.  1979.  С.  210.  Отрывок из статьи Бунина
"Третий Толстой" см.: Бунин И. А. Собр. соч. М., 1967. Т. 9. С. 433-445. *)

  В 1933-1934 гг.  А.  Толстой вновь обратился к теме Петра,  написав второй
том  романа,  сочинив  новый  вариант  пьесы о нем и воплотив тот же сюжет в
кино.  Новая,  вторая редакция пьесы о Петре именовалась уже не "На дыбе", а
"Петр  Первый";  мрачный  финал  с  наводнением был исключен,  и сюжет обрел
мажорное звучание.  Еще более радикальные изменения были вынесены в сценарий
фильма,  поставленного в 1937 г. Как и в пьесе, действие доводилось здесь до
последних лет правления Петра;  изображена была Полтавская битва,  во  время
которой Петр кричал солдатам:  "Порадейте, товарищи, Россия вас не забудет!"
Иностранцы,  описанные в первом томе "Петра" обычно  с  симпатией,  здесь  -
сплошные  злодеи:  философ  Лейбниц оскорбляет русских;  из подслушанного на
корабле разговора Петр узнает,  что германский посол хочет свергнуть царя  и
заменить его царевичем Алексеем; английский флот готовится помочь шведскому.
Сугубо злободневной была в 1937  году  сцена  осуждения  Алексея  за  измену
родине единогласным приговором сената:  "Повинен смерти". Кончается сценарий
полной победой над шведами и встречей Петра  со  стариком,  вспоминающим  (в
1721 г.!) Минина и Пожарского, и речью Петра: "Суров я был с вами, дети мои.
Не для себя я был суров,  но дорога мне была Россия... Не напрасны были наши
труды, и поколениям нашим надлежит славу и богатство отечества нашего беречь
и множить"  (*).  Актуальные  дополнения  из  сценария  вошли  и  в  третью,
последнюю редакцию пьесы о Петре, созданную в 1938 г.: здесь была и Полтава,
и сцена коллегиального осуждения Алексея,  и беседа  с  древним  старцем,  и
заключительная речь Петра (**).

  (* Толстой А.,  Петров В.,  Лещенко Н. Петр Первый. Киносценарий. 1938. С.
35, 120, 152-156, 170-172. *)

  (** Толстой А. Полн. собр. соч. Т. 10. С. 330, 354-356, 358. **)

  В отличие от пьесы и сценария,  роман не был доведен А. Толстым до Полтавы
и Ништадтского мира; третья книга, написанная в 1944-1945 гг., заканчивалась
победой под Нарвой.  Но в основе ее лежала та же апологетическая  концепция,
которую  писатель  прочно  усвоил  в  1933-1938  гг.  Он мог теперь с легким
сердцем отказаться от навязанной  ему  темы  классовой  борьбы,  заменив  ее
сугубо патриотическими настроениями. После первой неудачной осады Нарвы Петр
заявлял:  "От битья железо крепнет,  человек мужает"; замечание иностранного
инженера  о  непроходимости  болот под Юрьевом царь отвергал с негодованием:
"Для кого болото непроходимо?..  Для русского солдата все проходимо..."  Тот
же  мотив  повторялся при описании второй успешной осады Нарвы.  Фельдмаршал
Огильви, командовавший русскими войсками, утверждал, что "русский солдат это
пока  еще  не солдат,  а мужик с ружьем".  Петр,  приказавший взять город за
неделю, объяснил иностранцу, что "русский мужик - умен, смышлен, смел... А с
оружьем - страшен врагу". Помогал Петр автору и в разрешении другой проблемы
весьма актуальной в конце 1944-го  и  в  1945  г.,  когда  советские  войска
вступили  на  неприятельскую  территорию.  Как  раз в эти годы А.  Толстой в
составе комиссии,  призванной решить вопрос о расстрелах польских офицеров в
Катынском лесу,  подписал заключение,  согласно которому пленных расстреляли
не советские, а немецкие войска. Заканчивая "Петра", писатель решил осветить
именно  тему  взаимоотношений  победоносного  русского  войска с поверженным
неприятелем.  Не русский солдат после взятия Нарвы  обижал  жену  коменданта
города  графа  Горна,  а  именно эта дама "вцепилась в плосколицего солдата,
вытащила его из сеней...  царапала ему щеки,  кусала  его".  Петр  же  велел
прекратить  грабеж,  который  учиняли в завоеванном городе "свои жители",  и
приказал провести пленного Горна  "пешим,  через  весь  город,  дабы  увидел
печальное  дело рук своих..." Нелишне напомнить,  что незадолго до написания
этих строк пленные немецкие  офицеры  были  демонстративно  проведены  через
Москву (*).

  (* Там же. Т. 9. С. 657, 753, 771-773, 777-780. *)

  В сущности, никакой идеи исторического процесса ни в романе, ни в пьесах и
сценарии о Петре I не было - ни толстовского интегрирования  "дифференциалов
истории",  ни  алдановского  "Его  величества случая",  ни "Верхней и Нижней
бездны" Мережковского.  Была только "страшная воля" Петра,  в первых версиях
ведущая  в  тупик,  а  в  последующих  -  создающая  непреходящую  "славу  и
богатство" отечества.
  Те же  переделки  испытала и другая историческая эпопея Алексея Толстого -
"Хождение по мукам".  Исходная тема  книги  была  выражена  в  ее  названии,
воспроизводившем название древнерусского апокрифического памятника "Хождение
Богородицы по мукам":  страдания,  перенесенные дворянской интеллигенцией  в
годы революции. В своем первоначальном виде книга была написана в эмиграции,
в 1919-1922 гг.,  и охватывала время с  1914-го  по  лето  1917  г.  Никакой
симпатии   к  революции  она  не  обнаруживала.  Волнения  среди  рабочих  в
предреволюционные годы связывались в книге с  появлением  на  заводах  неких
"молодых   людей,   посылаемых   невидимыми   друзьями",  которые  от  имени
"Центрального   Комитета   Рабочей   Партии"   призывали:   "Ненавидьте    и
организуйтесь.  Вам  внушали  -  любите ближнего...  Вы одурачены".  В конце
романа один из героев,  Рощин,  идет по  Каменноостровскому  проспекту,  где
"глава  партии...  призывал  к  свержению,  разрушению  и  равенству",  и "у
оборванных личностей загорались глаза, чесались руки" (*).

  (* Толстой, гр.  Алексей Н.  Хождение по мукам.  Берлин, [1922].  С.  120,
455-456. *)

  После завершения романа у Алексея Толстого появилась мысль продолжить его.
Вернувшись в Россию из эмиграции, он решил обратить роман (теперь получивший
название  "Сестры")  в  трилогию  и  в 1927-1928 гг.  написал вторую книгу -
"Восемнадцатый год" (изданную  первоначально  тоже  в  Берлине).  Здесь  уже
второй герой романа,  Телегин, оказывался в Красной армии (куда переходил от
белых  и  Рощин),  фигурировал  Ленин  ("председательствующий"),   и   книга
кончалась  описанием  наступления  большевиков  против  самарского  Комитета
Учредительного собрания: "По приказу Центрального комитета были мобилизованы
в  Москве  и  Петрограде  несколько десятков крупнейших товарищей и в поезде
Троцкого отправлены под Свияжск...  Там была брошена едва  ли  не  последняя
ставка на бытие революции... Отвага и доблесть стали обязанностью..." (*)

  (* Толстой А. Восемнадцатый год. Берлин, 1928. С. 368. *)

  Но "философия  истории"  первой  книги трилогии и даже второй книги вскоре
потребовала изменений.  Роман "Сестры" был переделан уже в первом  советском
издании 1925 г. и продолжал переделываться потом. Текст прокламации "Рабочей
партии",  призывающий к ненависти, был исключен; Ленин в особняке Кшесинской
перестал  призывать  к  разрушению,  а  требовал "немедленно кончать войну и
устанавливать у себя  и  во  всем  мире  новый  справедливый  порядок"  (*).
Аналогичных изменений потребовал и "Восемнадцатый год",  хотя он был написан
уже в Советской России.  Наряду с упоминанием  "поезда  Троцкого"  в  первом
варианте   содержалось   еще   одно  опасное  место,  где  описывалось,  как
"председательствующий" (Ленин), прежде чем произнести свою программную речь,
"перебросил  записочку третьему слева,  поблескивающему стеклами пенснэ".  В
последующие годы A.  Toлстой изменил оба этих криминальных  места,  выбросив
"поезд  Троцкого"  и  побудив Ленина "перебросить записочку" "худощавому,  с
черными усами, со стоячими волосами" (**).

  (* Толстой А. Полн. собр. соч. М. 1947. Т. 7. С. 81, 285-286. *)

  (** Толстой А.  1) Восемнадцатый год.  С. 23; 2) Полн. собр. соч. Т. 7. С.
305, 597. **)

  Но этого было явно недостаточно.  И в том же 1937 г., когда писатель резко
изменил свою трактовку  Петра,  он  пошел  на  более  радикальные  изменения
описания  гражданской  войны.  Он  не  стал писать третью книгу трилогии,  а
сочинил вместо нее повесть "Хлеб",  где уже не было ни Рощина,  ни Телегина,
ни их жен - Кати  и  Даши,  но  были  Сталин,  Ворошилов и оборона Царицына,
которая,  как уяснил теперь А. Толстой, играла "главную и основную роль... в
борьбе  революции  с контрреволюцией" (*).  Только после того как "Хлеб" был
опубликован,  в 1940-1941 гг.  писатель завершил трилогию.  В нее был введен
герой   "Хлеба"  -  большевик  Иван  Гора;  действовали  Сталин,  Ворошилов,
Буденный,  Орджоникидзе.  Кончался роман сценой в Большом театре,  где  Даша
спрашивала: "Где Ленин?", а Рощин показывал ей Ленина, и, конечно, Сталина -
того, "кто разгромил Деникина" (**).

  (* Толстой А.  Полн.  собр. соч. М., 1947-1950. Т. 8. С. 403-662, 667-669;
Т. 14. С. 376-378. *)

  (** Толстой A. Н. Там же. Т. 8. С. 398. **)

  Все эти чуткие отклики на внешнюю и внутреннюю политику СССР представляют,
вероятно,  интерес для  уяснения  истории  соответствующего  периода  и  для
понимания личности и биографии писателя. Но никакого осмысления истории ни в
романах,  ни в  поздних  сочинениях  "третьего  Толстого"  не  было.  Такими
вопросами он просто не задавался.

        "Человек и история: Булгаков, Тынянов и Гроссман"

  В 1923-1924 гг.,  когда Алексей Толстой, вернувшийся в Россию, принялся за
первые переделки "Хождения  по  мукам",  Михаил  Булгаков  написал  роман  о
гражданской войне - "Белую гвардию".
  Исходные политические  позиции   Булгакова   и   Алексея   Толстого   были
одинаковыми:  оба они сочувствовали белым и призывали к победе над красными.
Статья Булгакова "Грядущие перспективы",  написанная в  разгар  деникинского
наступления   1919  г.,  до  нас  дошла:  в  ней  автор  призывал  к  победе
"героев-добровольцев" (*).

  (* Булгаков М. Под пятой. Мой дневник. М., 1990. С. 44-45. *)

  Гражданская война закончилась не  так,  как  хотелось  А.  Толстому  и  М.
Булгакову.  Но  если  для  А.  Толстого этот исторический факт послужил лишь
причиной кардинальной смены позиций,  то Булгаков отнесся к проблеме со всей
серьезностью:  он  попытался  ответить  на  вопрос,  почему  белые потерпели
поражение.  И в поисках такого ответа он в  значительной  степени  обращался
именно  ко  Льву  Толстому.  В очерке 1923 года "Киев-город" Булгаков писал:
"Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет  всех  до
единого современных писателей,  и явится лет через 50 настоящий Лев Толстой,
будет создана изумительная книга о великих  боях  в  Киеве"  (*).  Булгаков,
очевидно,  не  относил  эти  слова к той книге,  которую он тогда писал,  не
дожидаясь истечения пятидесяти лет,  - к "Белой гвардии",  но  влияние  Льва
Толстого на "Белую гвардию" очевидно. Сходство с "Войной и миром" было сразу
же отмечено критикой:  семейство  Турбиных  в  романе  Булгакова  во  многом
напоминает семейство Ростовых, а юный Николка - Петю Ростова; Тальберг похож
на толстовского Берга.  Под явным влиянием Толстого написана  заключительная
глава романа, где маленькому Петьке Щеглову снится сон, схожий со сном Пьера
Безухова в "Войне и мире",  и возникает излюбленная толстовская тема  вечных
звезд,  сияющих над миром.  О влиянии Толстого на "Белую гвардию" (и на "Дни
Турбиных") сам Булгаков заявлял в Письме правительству 1930 г., отмечая, что
"дворянская  интеллигентская семья" в романе и пьесе изображена "в традициях
"Войны и мира"" (**).

  (* Булгаков М. А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1989-1990. Т. 2. С. 307. *)

  (** Там же. Т. 5. С. 32; ср.: Там же. Т. 1. С. 427-428, 563-572, 590. **)

  Восприняв образную  тему "Войны и мира",  Булгаков воспринял и толстовские
взгляды на историю (*).  Рассказывая о наступлении Петлюры на Город (Киев) и
о всеобщих толках об этой личности, автор снова и снова заявлял, что Петлюра
- "чепуха,  легенда, мираж": "- Вздор-с все это. Не он - другой. Не другой -
третий...   Миф.  Миф  Петлюра.  Его  не  было  вовсе.  Это  миф,  столь  же
замечательный,  как миф о никогда не существовавшем  Наполеоне,  но  гораздо
менее красивый" (**).  Упоминание о Наполеоне прямо ведет нас к Толстому,  к
"Войне и миру".  Конечно,  Булгаков так  же  не  сомневался  в  исторической
реальности  Петлюры,  как  Толстой  - в реальности Наполеона.  Но обоих этих
деятелей они считали,  употребляя терминологию Толстого, лишь "ярлыками", за
которыми скрывалось подлинное движение истории; дело было не в них.

  (* Ср.:  Levin  V.  Michail Bulgakov und Lev Tolstoj:  Ein Beitrag zur Re-
zeptionsgeschichte von "Krieg und Frieden" // Die Welt der Slaven.  XXV (NF.
IV).  (1980).  S. 317-337; Luria J. (Ya. S. Lur'e}. Michail Bulgakov and Lev
Tolstoy // Oxford Slavonic Papers. 1990. N. S., v. XXIII. P. 67-78. *)

  (** Булгаков М. А. Собр. соч. Т. 1. С. 231, 238-239. **)

  Но если не в них,  то в чем же?  В 1919 г.  ответ на этот  вопрос  казался
Булгакову  ясным.  Существует  мир  зла,  и  противостоящий  ему мир добра -
"герои-добровольцы",  готовые отвоевать "собственные столицы".  Но отвоевать
"собственные столицы" добровольцам не удалось.
  Как воспринимал эти события Булгаков в 1923-1924 гг.,  когда писал  "Белую
гвардию"?   Одна   из  наиболее  характерных  особенностей  этого  романа  -
критическое отношение автора к былым настроениям той среды, к которой он сам
принадлежал  в  1918-1919 гг.  Нелепый и комический характер носит не только
заявление Шервинского о чудесно спасшемся Николае II,  оказавшемся во дворце
Вильгельма II (тоже,  кстати,  уже свергнутого) и обещавшем офицерам, что он
лично станет во главе армии и поведет ее "в сердце России -  в  Москву".  Не
без  иронии  изображен  и  сам  двойник  прежнего Булгакова - доктор Алексей
Турбин.  Он умнее других и  понимает  серьезность  происходящего,  но  также
преисполнен  иллюзий.  Речь  Алексея  за  столом  почти  буквально повторяет
булгаковские слова из "Грядущих перспектив",  но воспринимается автором  уже
со  стороны:  "-  Мы  бы Троцкого прихлопнули в Москве,  как муху...  Турбин
покрылся пятнами,  и слова у него вылетали изо рта с тонкими брызгами слюны.
Глаза  горели..." Так же изображен и конец застолья,  с исполнением царского
гимна и тяжкой рвотой в "узком ущелье маленькой уборной" (*).

  (* Там же. С. 188, 209-213. *)

  В чем же видел Булгаков в "Белой гвардии" основную причину поражения белой
армии? Причина эта - "лютая ненависть. Было четыреста тысяч немцев, а вокруг
них четырежды  сорок  раз  четыреста  тысяч  мужиков  с  сердцами,  горящими
неутолимой злобой... И реквизированные лошади, и отобранный хлеб, и помещики
с толстыми  лицами,  вернувшиеся  в  свои  поместья  при  гетмане,