орое  почему-то  совершенно  игнорировал  Алданов,  ясно   и
убедительно  -  измученные  походом,  солдаты Наполеона стремились к "отдыху
победителей" и зимним квартирам.  Столь  же  ясно  и  убедительно  и  данное
Толстым  объяснение  распада  французской  армии,  растекшейся  по  домам  в
огромном пустом городе,  и ее  бегства  из  России,  с  которым  должен  был
смириться  Наполеон.  Все эти примеры,  столь важные для концепции Толстого,
Алданов просто оставил без внимания.  Странным образом он вообще игнорировал
общие  рассуждения Толстого в двух последних томах и втором эпилоге к "Войне
и миру". Упоминая о "миллионах квант", скрещивающихся "отдельными, нисколько
не однородными группами",  и о больших явлениях,  как "интеграле малых",  он
как будто касался тех же вопросов,  которыми занимался Толстой,  но даже  не
упомянул  толстовской  идеи  о существовании "однородных влечений" людей как
"дифференциалов"  или  "бесконечно  малых   величин"   истории.   Бесспорный
исторический  факт,  что  "в  начале девятнадцатого века сотни тысяч людей с
оружием в руках двигались сначала в  течение  нескольких  лет  с  запада  на
восток",  кажется  ему  некой  фикцией,  которую  "угодно"  было  предложить
Толстому для подтверждения его взгляда на историческую причинность.  "Чем же
это кончилось?  Ничем не кончилось.  Осталась "круглая" философия "круглого"
Платона Каратаева:  благолепие" (**).  Но "Война и мир" вовсе не завершается
"круглым"  Платоном  Каратаевым:  она  заканчивается решением Пьера Безухова
вступить в общество декабристов и мечтой  Николеньки  Болконского  совершать
подвиги вместе с "дядей Пьером".  Что же касается "движения народов запада",
о котором писал Толстой и от которого отмахивался Алданов,  то никак  нельзя
утверждать, что оно "ничем не кончилось". Движение это пошло после Наполеона
не на восток,  а на юг  и  юго-восток  и  привело  к  созданию  колониальных
империй, просуществовавших два века и распавшихся только к концу XX столетия
- уже после смерти Алданова.

  (* Там же. С. 103. *)

  (** Там же. С. 107, 119, 121. **)

  В опровержение взглядов  Толстого  и  в  доказательство  своей  "философии
случая"  Алданов  приводил  еще  несколько  примеров.  В  "Ульмской ночи" он
доказывал  совершенную  случайность   Октябрьского   переворота   1917   г.,
произошедшего  по  воле  Ленина,  а  в своем последнем романе "Самоубийство"
утверждал,  что  первая  мировая  война   не   была   результатом   глубоких
общественных  противоречий,  а  следствием  поступков  двух  "неврастеников"
Европы - германского императора и австрийского министра иностранных дел.  Но
почему  народы  всех  воевавших стран последовали воле этих "неврастеников",
почему была  создана  еще  в  начале  века  Антанта  (и  противостоявший  ей
австро-германский союз),  почему в войну вмешались Франция и Англия? Почему,
наконец,  намерения этих "неврастеников" в 1914 г.  (или воля Ленина в  1917
г.)  должны  считаться причиной всех последующих событий,  а действия
огромных масс людей - лишь их следствием Алданов не объяснил (*).

  (* Алданов М.  А.  1) Ульмская  ночь.  С.  156-186;  2)  Самоубийство.  С.
362-364. *)

  Конкретное художественное  воплощение  "философия  случая" получила в ряде
сочинений Алданова - начиная  с  ранней  повести  "Святая  Елена,  маленький
остров"  (1921)  и  кончая  его  последним  романом  "Самоубийство"  (1956).
Название повести "Святая Елена" раскрывается из своеобразного эпиграфа к ней
-  краткого  сообщения  о  том,  что  в  школьной тетради Наполеона 1788 г.,
составляемой по курсу географии,  последними словами  были:  "Святая  Елена,
маленький остров".  Во второй части повести, где рассказывается о пребывании
Наполеона на острове Святой Елены,  "философия случая" приписывается  самому
императору  -  "он  слишком  ясно  видел роль случая во всех предпринятых им
делах,  в несбывшихся надеждах и неожиданных удачах":  "Я  узнал  на  опыте,
насколько величайшие в мире события зависят от Его Величества - случая" (*).
Но наиболее яркая и выразительная страница повести  -  окончание  ее  первой
части,  посвященной  русскому  представителю на острове,  графу де-Бальмену.
Женившийся на юной англичанке и собирающийся  вместе  с  нею  отправиться  в
Россию, де-Бальмен отправляется в последнюю прогулку по острову.

  (* Алданов М.  А.  Святая Елена, маленький остров. Берлин, 1926, С. 7, 87,
113. *)

  "Александр Антонович, чуть вздрогнув, уставился в сторону пня на маленькую
руку, кидавшую в воду камешки. Вдруг забавлявшийся человек, вынимая из кучки
новый булыжник, опустил локоть - и крик замер на устах графа де-Бальмена.
  Он узнал Наполеона...
  Александр Антонович  постоял  с  минуту  в  оцепенении,  затем на цыпочках
бросился назад. Он почти бежал, не говоря не единого слова.
  ...Этот человек, кидающий в воду камешки, был владыкой мира..." (*)

  (* Там же. С. 75-76. *)

  "Sublime! Grande!"  -  этот  восторг  и  благоговение перед Наполеоном,  о
которых с  возмущением  писал  Толстой  (12,  165),  оказались  нечуждыми  и
стороннику "философии случая".
  Веру в важнейшую роль исторических личностей Алданов  распространил  и  на
Ленина.  Уже в трактате "Ульмская ночь" он утверждал,  что,  не будь Ленина,
Октябрьская революция не произошла бы. Говоря о расхождениях между Лениным и
Троцким  по  вопросу,  когда  и  как  следует  совершить переворот,  Алданов
признавал более мудрым  совет  Ленина  заранее  арестовать  "Демократическое
совещание"  (предпарламент),  предварив  таким образом 2-й Съезд советов,  к
которому хотел приурочить восстание Троцкий (*).  А между тем переворот  был
совершен,  как  известно,  по  плану  Троцкого - в день Съезда советов,  что
давало возможность создать фикцию передачи  "власти  советам".  Идея  ареста
"Демократического  совещания"  была весьма рискованной - "совещание" было не
узкой группой лиц, как Временное правительство, а представляло широкие круги
демократической общественности, и большевики не пытались его арестовать, как
не арестовали уже после победы, три месяца спустя, делегатов разогнанного ими
Учредительного   собрания.  Ошибочность  ленинского  предложения  арестовать
"Демократическое  совещание"  и  руководящую  роль  Троцкого   в   восстании
признавал и Сталин (в первые годы революции) (**).

  (* Алданов М. А. Ульмская ночь. С. 182-183. *)

  (** Trotsky Leon.  The History of the Russian Revolution.  N. Y., 1937. P.
372-373. Ср.: Правда. 1918. 6 ноября. **)

  Алданов игнорировал  эти  факты.  Конечно,  Ленин  никак  не  вызывал  его
симпатий  - напротив,  он считал,  что человечеству "надо было оплакать" его
"рождение".  Но именно потому "надо было оплакать",  что в Ленине -  причина
Октябрьской  революции.  Парадоксально,  что  эту  идею Алданов утверждает в
прямой полемике со своим героем,  заявляющим  в  романе,  что  если  бы  его
накануне  Октября  даже  арестовали  бы,  революция  бы  не сорвалась:  "Нет
случайностей, есть только законы истории".
  Для Алданова   никаких   закономерностей   в   истории  нет,  есть  только
случайность.  Все дело именно в таком "необычайном,  волевом явлении", каким
был Ленин (*).

  (* Алданов М. Самоубийство. С. 421, 470, 508. *)

  Спор с  Толстым  и  тему  Наполеона продолжил другой,  еще более известный
писатель-эмигрант - Дмитрий Мережковский.  Уже в статье о  Толстом  в  книге
"Царство   Антихриста"   Мережковский,  связывая  Толстого  с  большевизмом,
приводил как свидетельство "воли к дикости, воли к безличности" враждебность
Толстого Наполеону:  "Вот почему Толстой уничтожает Наполеона, затмевает это
солнце личности...  Вместо одного лучезарного Солнца - бесчисленные,  малые,
темные солнца-атомы,  "круглые" Платоны Каратаевы, капли "вод многих" - того
социального потопа,  который едва не проглотил однажды,  а хочет  проглотить
весь  мир.  Наполеоново солнце разогнало первую тучу потопную;  какое солнце
разгонит вторую?.." (*) В  1929  г.  Мережковский  издал  в  Белграде  книгу
"Наполеон".  Предшествовавшая  ей  повесть  Алданова  никак не упоминается в
книге Мережковского,  но запись в школьной тетради Наполеона, использованная
Алдановым  для  названия,  у  него  тоже  фигурировала и была здесь более на
месте:  запись эта могла восприниматься не  как  любопытный  курьез,  а  как
указание   на   провиденциальную   судьбу   героя.  С  Толстым  Мережковский
расправлялся по-прежнему без излишних  деликатностей:  "Суд  над  Наполеоном
пьяного  лакея  Лаврушки  в  "Войне  и  мире"  совпадает с приговором самого
Толстого:  Наполеон совершает только "счастливые  преступления".  -  У  него
"блестящая   и  самоуверенная  ограниченность".  -  "Ребяческая  дерзость  и
самоуверенность приобретают ему великую славу." У него "глупость и подлость,
не имеющая примеров";  "последняя степень подлости,  которой учится стыдится
каждый ребенок"".

  (* Мережковский Д. С. Царство Антихриста; Мюнхен, 1921. С. 194-195. *)

  Лакея Лаврушку автор помянул, очевидно, для пущей обиды Толстому: в "Войне
и  мире"  Лаврушка и не думает о "последней степени подлости" Наполеона:  он
лишь притворяется,  что не узнал  императора,  и  делает  вид,  что  поражен
встречей  с  ним.  Более  всего  огорчило  Мережковского то,  что Толстому -
"русскому  пророку",  оскорбившему  Наполеона,  -   никто   не   ответил   и
"человеческое стадо жадно ринулось, куда поманили его пастухи" (*).

  (* Мережковский Д. С. Наполеон. Белград, 1929. Т. 1. С. 10. *)

  В отличие от Алданова, Мережковский не связывал тему Наполеона с проблемой
случайности или закономерности в истории -  или  же  связывал  ее  в  некоем
космическом  и сверхчеловеческом смысле.  Обращаясь к толстовскому сравнению
исторического     движения   с  движением  паровоза,  мы   можем   уподобить
Мережковского  тому персонажу,  который думает,  что паровоз движет "черт" -
Антихрист,  но в сложном взаимодействии с Xристом.  Тема эта проходила через
всю  трилогию  Мережковского  "Христос  и  Антихрист",  включавшую романы об
Юлиане Отступнике,  Леонардо да  Винчи,  Петре.  Читатель,  прочитавший  эти
обширные  романы,  так  и  остается в недоумении - как именно противоборство
Христа с Антихристом движет историю:  почему,  в частности,  роман о Петре и
гибели  царевича Алексея заканчивается торжествующим восклицанием:  "Осанна!
Тьму победил свет...  - Осанна!  Антихриста победил Христос!"  (*)  Описание
предметов быта,  недостаточное,  по мнению Мережковского у Толстого (**),  у
него самого дано в изобилии,  так же как и бесконечные цитаты.  Но  все  это
никак не раскрывало мыслей автора. Как справедливо заметил Корней Чуковский,
в трилогии Мережковского "нет ни Юлиана,  ни Леонардо да Винчи,  ни Петра, а
есть вещи, вещи и вещи, множество вещей... окончательно загромоздивших собою
живое существо.  Трилогия Мережковского написана собственно для того,  чтобы
обнаружить    "бездну    верхнюю",   "бездну   нижнюю",   "Богочеловека"   и
"Человекобога", "Христа и Антихриста", землю и небо, слитыми в одной душе...
Замысел великий,  философские и психологические задачи необъятные, - но вещи
- куда денешься от этих вещей,  если они сыплются без конца, засыпая собой и
верхнюю и нижнюю бездну,  и Мережковского, и Петра, и Леонардо, и читателя".
Обещанного Мережковским "слития двух "бездн", о которых так много вокруг них
говорится слов", его романы не дают (***).

  (* Мережковский Д. С. Христос и Антихрист. III: Антихрист. Петр и Алексей.
1905. С. 609. *)

  (** Этот упрек Мережковского справедливо отверг Бороздин (Бороздин  А.  К.
Исторический элемент в романе "Война и мир" // Минувшие годы.  1908.  No 10.
С. 70-92). **)

  (*** Чуковский К.  И. От Чехова до наших дней. 3-е изд. СПб., [1908-1909].
С. 200-212. ***)

  В книге  Мережковского  о  Наполеоне  Антихрист  не занимает столь видного
места, как в его трилогии. Фигурирует здесь иной, языческий образ, - Солнце,
которому  Мережковский  уподоблял  Наполеона  еще  в  "Царстве  Антихриста".
"Солнечность"  Наполеона  проявляется  прежде  всего  в  том,  что,  победив
Революцию,  он  снова  вдохнул  "во  Францию  исторгнутую  из нее Революцией
христианскую душу.  Сам не верил,  но знал, что без веры людям жить нельзя";
"Второе мирное дело Бонапарта - Кодекс". "Именно в этом смысле Наполеон, как
утверждает Ницше, есть "последнее воплощение бога солнца Аполлона"; в смысле
глубочайшем,  метафизическом, он, так же, как бог Митра, Непобедимое Солнце,
есть   вечный   Посредник,    Misotes,    Примиритель,    Соединитель
противоположностей - нового и старого, утра и вечера в полдне" (*).

  (* Мережковский Д. С. Наполеон. Т. 2. С. 100-102. *)

  Как могли   быть   связаны   эти  чрезвычайно  возвышенные  рассуждения  с
историческим процессом XX века, - сказать трудно. В 1921 г. Мережковский еще
только  ждал  второго солнца,  которое,  следуя примеру Наполеона,  разгонит
новую "тучу потопную".  В ком воплощалось для него это второе солнце в  1929
году, во время написания "Наполеона"? По всей вероятности, в Муссолини.
  Несмотря на свое благоговение перед Наполеоном,  Алданов, доживший до 1956
года,  не  рассчитывал  в  конце  жизни на какого-либо великого человека,  -
спасителя мира.  Мережковский умер во время войны,  в 1941 году, сохранив до
конца жизни веру в Муссолини,  Гитлера или иное "солнце", способное победить
Антихриста.

        "В поисках "красного Толстого""

  Толстовские темы занимали не только писателей,  оказавшихся  в  эмиграции.
Столь же важное значение сохранили они и в литературе Советской России.
  Потребность в "красном  Толстом",  который  с  правильных,  большевистских
позиций  осмыслил бы исторические события, приведшие к революции,  ощущалась
опекунами советской литературы с самого начала ее  становления.  Если  левые
литературные   течения   склонны   были  отвергать  не  только  идеи,  но  и
художественную систему Толстого,  то "Правда",  рапповская печать,  "Красная
Новь",  "Новый  мир"  требовали  учебы  у  классиков,  и  в первую очередь у
Толстого.
  Наиболее определенно следование "толстовской форме" для,  создания "нового
содержания" проявилось в сочинениях Александра Фадеева. Фадеев мог отвергать
и  даже  запрещать  идейно неприемлемые сочинения Толстого,  но как писатель
Толстой оставался для  него  непревзойденным  образцом.  "Разгром"  Фадеева,
написанный  после гражданской войны и опубликованный в 1927 г.,  старательно
воспроизводил  толстовский   стиль,   толстовский   синтаксис,   толстовский
осторожный психологический анализ:  "Мечик тоже бежал со всеми,  не понимая,
что к чему,  но чувствуя даже в моменты самого отчаянного смятения,  что все
это   не  так  уж  случайно  и  бессмысленно  и  что  целый  ряд  людей,  не
испытывающих,  может быть,  того,  что испытывает он сам,  направляет его  и
окружающих  действия..." В главе,  озаглавленной "Три смерти" (как и рассказ
Толстого),  в той же манере описывались размышления партизана,  попавшего  в
плен:  "Метелица  никак не мог поверить,  что после всего,  что он испытал в
жизни,  после всех подвигов и удач,  сопутствовавших ему во  всяком  деле  и
прославивших  его  имя меж людей,  - он будет в конце концов лежать и гнить,
как всякий из  этих  людей..."  Так  же  строилось  и  описание  размышлений
партизанского  командира  Левинсона:  "В  первое  время,  когда он,  не имея
никакой подготовки,  даже не умея стрелять, вынужден был командовать массами
людей,  он  чувствовал,  что  он  не командует на самом деле,  а все события
развиваются независимо от него,  помимо его воли. Не потому, что он нечестно
выполнял  свой  долг,  -  нет,  он старался дать самое большое из того,  что
мог...  а потому,  что в этот период его военной деятельности почти все  его
душевные  силы  уходили  на то,  чтобы превозмочь и скрыть от людей страх за
себя, который он невольно испытывал в бою..." (*)

  (* Фадеев А. Разгром. М.; Л., 1928. С. 109, 172, 181-182. *)

  Но Фадеев не был бы советским писателем,  одним из вождей РАПП'а,  если бы
он не пытался,  говоря словами одного из рецензентов "Разгрома", "преодолеть
внутреннюю сущность Толстого-художника посредством  внешней  манеры  письма"
(*). Будущему председателю Союза писателей в высшей степени было свойственно
"суеверие устроительства" - стремление делать  историю.  Комиссар  Левинсон,
объяснял Фадеев, испытывал вначале затруднения "не потому, что он думал, что
отдельному  человеку  не  дано  влиять  на  события,  в  которых   участвуют
массы  людей,  -  нет,  он  считал  такой  взгляд  худшим проявлением
людского лицемерия,  прикрывающим собственную слабость таких людей,  то-есть
отсутствие  воли к действию..." В явной полемике с Толстым Фадеев приписывал
своему герою "самую простую и самую нелегкую" мудрость: "Видеть все так, как
оно  есть  и  управлять  тем,  что  есть",  "создавать нового,  прекрасного,
сильного и доброго человека" (**).

  (* Правдухин Валериан.  Молодое вино //  Красная  Новь.  1975.  No  5.  С.
238-243. *)

  (** Фадеев А. Разгром. С. 152, 153, 182. **)

  Стилизацию "под  Толстого",  сопряженную  с  "преодолением  его внутренней
сущности" мы обнаруживаем не только у Фадеева, но и у целой плеяды советских
писателей.  Например,  у  К.  Симонова  -  в  сцене  разговора  Серпилина со
Сталиным,  когда Серпилин  просит  освободить  из  лагеря  репрессированного
командира,  но Сталину припоминается,  что этот человек уже расстрелян: Если
он ошибся и этого человека все-таки не расстреляли тогда,  можно было теперь
проверить это,  освободить и послать его на фронт.  Но он не любил проверять
свою память,  которой имел основание гордиться.  Не  любил  не  потому,  что
кто-нибудь  мог  выставить  наконец ошибку его памяти,  - мало кто бы на это
решился,  - а потому,  что уже давно и  беспощадно  вытаптывая  вокруг  себя
людей,  он внутри созданной им самим пустоты одиноко вел счеты с самим собой
и сам ставил себе в упрек ошибки памяти и вообще ошибки или, верней, то, что
наедине  с  собой  изредка  соглашался считать своими ошибками..." Это почти
пародия на толстовское описание Наполеона,  но  здесь  нет  никакой  попытки
ответить на вопросы,  поставленные Толстым:  какова была действительная роль
данной исторической  фигуры  и  что  именно  определяло  действительный  ход
истории (*).

  (* Симонов К. Живые и мертвые. М., 1972. Кн. 2. С. 680. *)

  Стилизация, естественно,   не   решала   проблемы   "красного   Толстого".
Продолжение "Войны и мира" ожидалось в области более масштабной исторической
беллетристики.  И  в  этом  случае на роль продолжателя Льва Толстого больше
всего,  конечно,  претендовал писатель,  носивший ту же фамилию,  -  Алексей
Николаевич Толстой. Тема, к которой обратился А. Толстой, также была связана
с его великим однофамильцем:  в 1870-1873 и 1877-1879 гг. Лев Толстой начал,
но так и не завершил роман о Петре I.
  К теме Петра I Алексей Николаевич Толстой обратился, по его свидетельству,
в   1917   г.   Наброски   романа  Льва  Толстого  о  Петре,  тогда  еще  не
опубликованные,  были  Алексею  Толстому,  очевидно,  неизвестны;   основное
влияние  на  него  при разработке этой темы оказал,  как он впоследствии сам
отмечал,  Мережковский (*).  В краткой повести "День Петра" не было, правда,
"бездн"  "верхней  и  нижней",  но общий колорит повести был близок к роману
Мережковского:  "Строился царский город на краю земли,  в болотах,  у  самой
неметчины.  Кому  он  был  нужен,  для  какой  муки,  еще  новой,  надо было
обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами, - народ не знал..." И вместе с
тем преобразования Петра здесь - дело одного великого человека:  "Царь Петр,
сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство,
перестраивал  землю..."  Та  же тема и в заключении повести:  "И бремя этого
дня,  и всех дней прошедших и будущих свинцовой тягой легло  на  плечи  ему,
взявшему непос