ялым pekin, студентом, который садит с книжками... Что надо
немножко зверства в жизни порядочного человека.. Какая-нибудь слишком честная
профессура меня вовсе не пленяла... Я хотел на казацкую лошадь, хотел видеть
раненых, убитых людей, сам, может быть, согласился бы быть почти убитым (я
говорю -- почти, чтобы больше уважать себя после и чтобы иметь право больше
нравиться кому следует)... Я сам искал походных тягостей, и когда мне было уже
очень трудно (физически, только физически), я тотчас же вспоминал мои московские
внутренние язвы, мой несносный и самопожирающий студенческий анализ и
благословлял и дождь, который поливал меня в Крыму, и жар, который томил, и
сотни мышей, которые съели у меня шинель, и степных жаб, которые ходили по мне,
когда я спал в лагере на траве... И лазаретные ужасы, и укрепляющие душу встречи
с чужими смелыми людьми, споры, столкновения и ссоры нередко и опасные, как
всегда бывает, где много вместе молодых и самолюбивых мужчин. Слишком тяжелый
рефлекс сидячей жизни изгнал меня из Москвы; и его же остатки ободряли и
восторгали меня в Крыму, среди внешних житейских невзгод. Я думаю, у брата все
чувства при возврате на родину были тогда гораздо глубже и чище моих... Он был
бедным офицером просто потому, что не мог быть ничем иным; он не искал сам,
подобно мне, освежения и здоровья в грубой и тяжкой жизни в глуши, ибо был и без
того здрав и свеж и телом, и душою. Он жил без рефлекса и тогда, когда был таким
милым, теплым офицерчиком, когда был, что называется "душа", и тогда, когда лет
10--15 позднее стал элегантным самоуверенным фатом полудурного тона в Москве и
Калуге, ярмарочным и трактирным львом, обольстителем, игроком и щеголем, плохим
родным и сыном почти преступным... Он живет без рефлекса и теперь, когда он стал
седым и гадким стариком, с какими-то рубцами сыпей на лице, с какими-то ранами
на теле, всегда без места, без денег, иногда полупьяный, всюду презираемый
порядочными людьми, но все также самоуверенным нераскаянным, как и прежде...
И то, что было милой простотой и непосредственностью в прежнем добром Саше,
стало гадкой и подлой глупостью в изношенном и необразованном холостяке.




[1] Публикуется по изданию Константин Леонтьев "Поздняя осень России", М., 2000
* Заголовок приведен по двум изданиям этого сочинения К.Н. Леонтьева, но в
тексте рассказ о пребывании философа в стенах Николо-Угрешского монастыря
изначально опущен (примеч. сост.).
     [2] Слуга, собака, честный труженик [неподписанные подстрочные примечания здесь
и дальше принадлежат самому К.Н. Леонтьеву или представляют собой перевод с
иностранного языка].
     [3] Проездом через Москву в свою деревню я видел его раза три и получил от него
700 рублей
     [4] Я удивляюсь, дорогой, как это вы, человек с воображением, как это вы смогли
стать очень умеренным и практичным консулом... И ваши политические писания тоже
в преизбытке позитивны... Видите ли, я человек практичный .. (фр.).
[5] Это вполне просто. Это следствие того, что я весьма одарен и обладаю обилием
разнообразных ресурсов (фр.).
     [6] и тогда искал личного знакомства с литераторами еще меньше, чем теперь.
[7] Эту любезность Катков сказал мне еще летом. Он в этот день был нездоров,
принимал лекарство и, вдобавок, кажется, рассердился на меня за похвалы Герцену.
Я сказал: "Надо благодарить Герцена уже за то, что он перестал верить в прогресс
и смеялся над ортодоксией революции".
     [8] Делает хорошую и худую погоду (фр..).
[9] Изысканный (фр.).
     [10] Отеческое отношение (фр.).
[11] Помни о смерти (лат.).
     [12] Полезности (фр.).
[13] Я и ему не возражал на это и здесь не стану долго объяснять. Бог и
духовники мои пусть судят, кто из нас лично более христианин: я или Ив.
Сергеевич. Я знаю только то, что я не позволю себе вносить ничего своего в
церковное учение и готов подчиняться всему, что велит духовенство, призванное по
слову самого Христа вязать и разрешать нас.
     До нравственных качеств моих начальников мне почти и дела нет, когда я ищу
духовного совета или подчиняюсь их распоряжениям, а Аксаков говорит, что для
него Филарет не был авторитетом, что Герцен и Егмбетта для него более христиане,
чем, напр., нынешний московский епископ Леонид. Хорошо православие! Прибавлю
еще, что если бы я видел в наше время человека мало-мальски религиозного и
нуждающегося, каков был я перед очами Аксакова в Москве, так я, если бы рубашку
с себя не снял бы для него, то уж конечно с жаром помог бы ему. Я это доказывал
при всей нужде своей не раз. А Ив. Сер. что-то и слова не промолвил о
какой-нибудь материальной мне помощи Он мог бы устроить для меня многое. Впрочем
это судить трудно, а может быть я и грешу. Да простит мне Бог, если я ошибся.
В статье же моей, понятно, что я нарочно отстраняю мое личное православие и хочу
стать на такую точку, став на которую всякий бы мыслящий буддист, китаец, турок
и атеист понял бы, что такое православие для России, славян и Европы.
[14] Чем же это отличается от западной буржуазности!
[15] Я писал это по поводу того, что нынешняя всесветная, нескладная,
неинтересная, иеромантическая roture тоже хочет не только существовать скромно,
как существовали ее суровые и честные праотцы, а наслаждается жизнью и даже
развратничает вовсе не к роже; я так и говорил дальше; "ибо, что еще пристало
Алкивиаду, Montmorency или Потемкину Таврическому, то вовсе нейдет какому-нибудь
Щуль-цу, Чэтенскому, Dubois, Labrossee, Laracaille и т. д> Чем же я виноват, что
это правда, чем виноват, что это такая же научная истина, такой же эстетический
факт, как и то, что жасмин и роза пахнут лучше смазных сапог или шпанских мух!
Ученый, который заявил бы как факт, что олень и лев красивее, прекраснее свиньи
и вола, не возмутил бы никого; отчего же тот писатель возмутителен, который
позволяет себе сказать, что Вронский в "Анне Карениной" несравненно изящнее и,
говоря языком Гомера, боговиднее того профессора, который спорит с братом
Левина?.. Не понимаю. А сколько есть ученых и не очень ученых буржуа,
чиновников, адвокатов и т. д., которые даже и не так уж худощавы и не так тупо
научны, как этот философ Льва Толстого... и которые поэтому еще бесцветнее, еще
непоразительнее его... Беда мне с этим культом простых и честных людей, который
у нас так завелся! Моя языческая пословица настолько же не противоречит
всеобщему христианству, насколько общие физиологические свойства животных, их
дыхание, движения и т. д. не противоречат их сравнительной эстетике.
Христианство не отвергает как факты ни аристократичности, ни телесной красоты,
ни изящества, оно игнорирует их, знать их не хочет... И потому христианин,
оставаясь христианином вполне, может рассуждать и мыслить вне христианства за
его философскими пределами о сравнительной красоте явлений точно так же, как
может он мыслить о сравнительном законоведении или ботанике... Я скажу больше:
есть множество людей до того не изящных, до того прозаических, некрасивых,
неумных, пошлых, тошных, каких-то ни то ни се, что они мыслящего христианина
располагают скорее к богомыслию, чем удаляют от него; невольно думаешь: "лишь
бессмертный дух, который таится в этой жалкой, бедной, кислой, mauvais-genre
оболочке, лишь только закон его загробного существования, лишь его незримые
отношения к незримому божеству могут дать разгадку этим столь многочисленным и,
к несчастью, столь реальным явлениям, как, напр., мадам Белоцерковец, Максимов и
т. д. Я не шучу нисколько. Именно потому-то и говорится, что перед Богом все
равны, что здесь-то на земле разница между Байроном и Амиаблем, между Бисмарком
и Гумбухианом еще слишком велика, вопреки всем стараниям благодетельного
прогресса, пытающегося уже давно принести в жертву всех Байронов и Бисмарков
Гумбухианам и АгшаЫ'ям, всех этих tenore diforza u tenore di grazia aux homines
utiles et laboriaux (Певцов силы и яращш -- людям полезным и трудолюбивым
)...чтобы не сказать хуже... А что перед Богом Гумбухиан меньше ответит, чем
Бисмарк, это очень возможно и утешительно... Неужели Аксаков этого не понимает?
[16] Что подобает Юпитеру, не подобает быку! (лат.)
[17] Я ужасно виноват перед Нелидовыми, что до сих пор не благодарил их за
рекомендательное их письмо Неклюдовым. Каждый день я об этом думаю!
[18] Поедем на остров Киферу (φρ.).
[19] Всего лишь один круг по Пафосу (φρ.).
[20] Там роза дышит... Это край любви... (φρ.).
[21] Не по натуре своей, а по судьбе; и еще потому, что он ужасно выигрывает от
сравнения с либералами.
     [22] У которого я прожил два года (58--59) в нижегородском имении почти так, как
жил Милькеев у Новосильских в моем романе "В своем краю".
[23] "Нет мой дорогой Константин Николаевич, верьте мне, пут что-то есть* (φρ.).



   К.Леонтьев.
   Средний европеец как орудие всемирного разрушения

---------------------------------------------------------------
     Origin: "Проект К.Н.Леонтьев"
---------------------------------------------------------------



     СРЕДНИЙ ЕВРОПЕЕЦ КАК ИДЕАЛ И ОРУДИЕ ВСЕМИРНОГО РАЗРУШЕНИЯ[1]

I

     [Теперь посмотрим, не подтвердит ли наше мнение сама Европа устами самых
знаменитых своих писателей].
     Все эти писатели на разные лады подтверждают наше мнение; все согласны в том,
что Европа смешивается в действительности и упрощается в идеале. Разница в том,
что иные почти довольны той степенью смешения и упрощения, на которой находилась
или находится в их время Европа; другие находят, что смешение еще очень
недостаточно, и хотят крайнего однообразия, думая в этом оцепенении обрести
блаженсхво; а третьи негодуют и жалуются на это движение.
К первым относятся более или менее все люди умеренно либеральные и умеренно
прогрессивные. Иные из них не прочь от крайнего упрощения, но боятся бунтов и
крови и потому желают, чтобы равенство быта и ума пришло постепенно.
Таков, например, Bastiat в своих "Harmonies economiques".
Его книга дорога именно тем, что она пошла и доступна всякому. Он говорит: "Мы
не сомневаемся, ч го человечество придет ко всеобщему одинаковому уровню:
материальному, нравственному и умственному", -- и очень, по-видимому, рад этому;
желает только постепенности в этом упрощении и формы его не предлагает.
Таков Абу в своей книге "Le progres".
     В ней вы найдете тоже очень ясное расположение ко всеобщему однообразию. В одном
месте он смеется над провинциальным собственником, который робеет в присутствии
префекта, забывая, что префект одет хорошо и живет хорошо на подати, платимые
этим собственником; смеется над матерями, которые хотят одеть сыновей своих в
мундиры, вместо того чтобы учить их торговать или хозяйничать... (И мы готовы
смеяться над мундирами, но не за то, что ими поддерживается хоть какое-нибудь
отличие в нравах и быте, а за то, что они пластически безобразны и европейски
опошлены.) В другом месте Абу говорит: "Конечно, храбрый генерал, искусный
дипломат (un diplomate malicieux) и т. п. полезны, но они полезны для мира в том
виде, в каком он есть теперь, а придет время, в которое они не будут нужны". Вот
и еще две-три формы людского развития, человеческого разнообразия, психического
обособления индивидуумов и наций уничтожаются. Не позволены уже более ни
Бисмарки, ни Талейраны, ни Ришелье, ни Фридрихи и Наполеоны... Царей, конечно,
нет и подавно. Про духовенство Абу прямо в этом месте не говорит, но он во
многих других места своей книги отзывается или с небрежностью, или даже с
ненавистью о людях верующих. "Пускай себе кто хочет ходит в синагогу, кто хочет
в протестантскую церковь и т. д." Подразумевается: "Это не страшно, с этим
прогресс справится легко!"
     Кто же ему нужен?
Ему для прогресса нужны: агрономы (смотри дальше об излишней обработке земного
шара, у Дж. С. Милля и Риля) профессора, фабриканты, работники, меш-ники и,
наконец, художники и поэты... Прекрасно; понятно, что механик, агроном ученый
могут, как сыр в масле, кататься, обращая пышный шар земной в одну скучную и
шумную мастерскую... Но что делать поэту и художнику в этой мастерской?.. Они и
без того задыхаются больше и больше в современности. Не лучше ли сказать прямо,
что и они вовсе не нужны что без этой роскоши человечество может благополучно
прозябать. Есть люди, которые и решались так говорить; но не таков Абу.
Любопытно бы проследить, о чем именно писали все современные поэты и романисты и
какие сюжеты выбирали живо писцы нашего времени для своих картин. Такого рода
исследование о писателях XIX века покажет нам, что лучшие из них, если и брали
сюжетами своими современную жизнь, то лишь потому, что в ней много еще было
остатков от прежней Европы и что то плоское, повальное, буржуазное просвещение,
о котором заботится Абу, да же и для землепашца и работника, еще в
действительности не существовало и не существует. Во всех романах найдем
интересные, завлекательные встречи и столкновения людей различного воспитания,
противоположных убеждений, разнообразной психической выработки, крайне
различного положения в обществе, людей с несходными сословными преданиями (и
иногда и правами, например, в тех сочинениях, в которых изображается время
Реставрации, пэрства и т. п.). Посмотрите романы Санд: "Индиана", "Валентина",
"Мопра", "Жак", "Жанна" и другие, и вы убедитесь, что на каждом шагу остатки
социального неравенства, религия, простота и грубая наивность сельского быта и
изящные потребности людей, имеющих при имени своем частицу де, дают пищу ее
таланту. Даже война, о которой, собственно, она мало писала, соприсутствует, так
сказать, органически каждому ее сюжету. Так, например, полковник Дельмар, муж
Индианы, был бы, вероятно, несколько иного характера, если бы он не был
полковник. Мопра из семьи феодальных разбойников, и весь роман наполнен сценами
опасности и битв. Герой уезжает с Лафайетом на войну за независимость Америки и
т. п. В кротком пастушеском романе "La petite Fadette" вы встречаете такую фразу
в устах крестьянина: "les belles guerres de 1'empereur Napoleon". Сверх того, в
этом сельском романе и в других сходных с ним мы встречаемся с другими
наследиями разнообразного и сложного прошедшего Европы -- с религией, с уважением
к церковному браку и христианской семьей и, с другой стороны, с чрезвычайно
грациозными и милыми полуязыческими верованиями в колдунов, ведьм, в так
называемых "farfadets" и т. п. Во всех романах, одним словом, больше или меньше
опасностей физических, борьба с сословными и гражданскими препятствиями, встреча
и любовь героев, принадлежащих к совершенно различным классам и кругам общества
(князь Кароль и дочь рыбака Лукреция; графиня Валентина и сын крестьянина
Бенедикт, философски образованная аристократка XVIII века Эдмея и дикий юноша
Мопра, верующая крестьянка Жанна и молодые люди высшего круга -- англичанин и два
француза, которые за нее спорят и т. д.); антитезы богатства и бедности,
суеверий и философского ума, церковной христианской поэзии и поэзии
сладострастия. . К тому же прибавим и национальные антитезы: англичане, немцы и
итальянцы играют в творениях Санда немалую роль, и она всегда прекрасно
обозначает у этих иноземных героев те черты их, которые развились в них лично
или наследственно под впечатлениями прежней, более обособленной нациями и
областями, более сложной и разнообразной Европы.
То же самое, более или менее, мы найдем у Alf. de Musset, у Бальзака, у
английских писателей, например, у Диккенса.
     Если бы в романе "Копперфильд" не был замешан энергический, блестящий и
благородный, несмотря на свои пороки, Стирфорт, если бы не было его гордой и
несчастной матери, если бы не было, одним словом, аристократического элемента, --
выиграл роман или проиграл бы?.. Я думаю, что много проиграл бы. Беранже
вдохновлялся военной славой республики и 1-й империи. Шатобриан религией и
томительной романтической тоской разочарования, до которого агрономам и
фабрикантам не должно быть и дела. Ламартин, которого, вместе с живописцем
Ingres, Абу считает для своего прогресса столько же необходимым, сколько лучшего
химика и механика, вдохновлялся подобно Шатобриану церковной поэзией, верой и
аристократический дух в нем силен; такой поэт прогрессистами должен бы считаться
или вредным, если он влиятелен, или ничтожным и презренным. На что же он и ему
подобные господину Абу?
     Абу в одном месте очень жалуется на грубость французских крестьян, описывает,
как мужик бьет крепко ломовую лошадь свою; как молодые крестьяне грубо ухаживают
за девушками... Он желает, чтобы прогресс сделал их поскорее похожими на него
самого, буржуазного наследника прежней барской любезности. Об этом у него целый
(немного хамовато-любезный) разговор с дамой. Крестьяне кое-где во Франции,
конечно, еще грубы и наивны; еще более их, разумеется, были грубы и наивны
южноитальянские рыбаки в начале этого века. Однако в среде этих рыбаков Ламартин
встретил свою "Грациеллу", изображение которой считается одним из лучших
созданий его.
     Что касается до живописца Ingres и до других художников XIX века, то и они
вдохновлялись не буржуазным вечером или обедом, на котором Абу любезничал бы о
прогрессе с какой-нибудь мещанкой нашего времени, но все такими явлениями жизни,
которые без разнообразия убеждений, быта и характеров немыслимы. Один изображал
чудесный переход евреев через Красное море; другой -- борьбу гуннов с римлянами;
третий -- сцены из войн консульства и империи; четвертый -- сцены из ветхозаветной
и евангельской истории...
     Если то, что в XIX веке принадлежит ему исключительно или преимущественно:
машины, учителя, профессора и адвокаты, химические лаборатории, буржуазная
роскошь и буржуазный разврат, буржуазная умеренность и буржуазная
нравственность, полька tremblante, сюртук, цилиндр и панталоны, -- так мало
вдохновительны для художников, то чего же должно ожидать от искусства тогда,
когда по желанию Абу не будут существовать ни цари, ни священники, ни
полководцы, ни великие государственные люди... Тогда, конечно, не будет и
художников,
     О чем им петь тогда? И с чего писать картины?..
Книга Абу -- книга легкая и поверхностная; но поэтому самому многолюдной читающей
бездарности весьма доступная, и она теперь переведена даже и по-русски.
Поэтому мы и остановились на ней несколько дольше, чем бы она заслуживала при
тех серьезных вопросах, которые нас занимают.
Напоследок заметим и еще одно.
     Абу посвящает книгу свою г-же Ж. Санд. Преклоняясь перед ее гением, он говорит:
"Я сознал, что я уже человек немолодой, великим человеком никогда не буду (еще
бы! [А ведь, значит, когда-то надеялся; с лакейским неглиже!]); но я не лишен
здравого смысла и предназначен собирать крошки, упавшие со столов Рабле и
Вольтера".
     Г. Абу точно не лишен той мелкой наблюдательности, которая часто свойственна
умам ничтожным, и определил верно род своего таланта. Действительно по легкости
и ясности языка, по некоторому довольно веселому остроумию, вообще по духу
своему он может несколько напоминать Вольтера и Рабле. Но это сходство только
наглядно доказывает упадок французского ума. При Рабле, беспорядочном, грубом и
бесстыдном, Франция XVI века только зацветала; в XVII и XVIII она цвела и
произвела великого разрушителя Вольтера, которого с наслаждением может читать за
глубину его остроумия -- и враждебный его взглядам (конечно, зрелый) человек,
подобно тому, как атеист может восхищаться еврейской поэзией псалмов. Франция
в.половине нашего века дала в этом легком роде не более, как Абу! Крупные
литературные продукты Франции XIX века совсем иного рода. Они известны. Он сам
смиренно упоминает в своем предисловии, что Ж Санд сказала ему: "Вы всегда
пропускаете гений сквозь пальцы". Дальше.
     Боклъ. Бокль громоздит целую кучу фактов, цитат, познаний, для того чтобы
доказать вещь, которую в утеху устаревшему западному уму доказывали прежде его
столь многие. Именно, что разум восторжествует над всем. (Что же тут
оригинального