Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
ого славянства, как зародыш архитектуры живого организма в сплошном
желтке, и не доступен еще простому глазу.
Быть может, все быть может!
Но кто угадает теперь особую форму этого организованного, проникнутого общими
идеями, своими мировыми идеями, славянства? До сих пор мы этих общих и своих
всемирно-оригинальных идей, которыми славяне бы отличались резко от других наций
и культурных миров, не видим. Мы видим вообще что-то отрицательное, очень
сходное с романо-германским, но как-то жиже, слабее все, беднее.
Это горько и обидно! Но разве это неправда?
Мы видим только общие стремления, отчасти общие племенные интересы и действия,
но не видим общих своеобразных идей, стоящих выше племенного чувства,
порожденных им, но после вознесшихся над племенем, для вящего всенародного,
ясного руководства и себе, и чужим (человечеству).
Славянство есть, и оно численностью очень сильно; славиз-ма нет, или он еще
очень слаб и не ясен.
Мне возразят, что племенное чувство славянства, сближая славян письменно и
политически между собою, может способствовать выработке этого культурного
славизма, этой органической системы своеобразных идей, стоящих вне частных,
местных и личных интересов и над ними, но глубоко, тысячами корней связанных с
этими интересами.
Я отвечу, что это возможно и даже крайне желательно; ибо вовсе нелестно быть
тем, чем до сих пор были все славяне, не исключая даже русских и поляков: чем-то
среднепропорцио-нальным, отрицательным, во всем уступающим духовно дру-гам, во
всем второстепенным.
Бывают примеры, что подобная отрицательность становится залогом чего-либо крайне
положительного в сумме именно потому, что оно было не совсем то, не совсем так
характерно я резко, как у других, дай Бог!
Но вопрос здесь, во-первых, именно в том, что такое будет этот над славянством
взвинченный славизм? Какие особые юридические, государственные идеи послужат к
политическому сближению и приблизительному объединению славян? А во-вторых, в
том, выгодны ли будут эти общеславянские идеи для русского государства, усилят
ли они его мощь или будут способствовать его падению? Укрепят ли они его вековое
здание, купленное нашими трудами, кровью и слезами? Или растворят они его почти
бесследно в этой бледной и несолидной пестроте современного неорганического
славянства?
Вот два вопроса! И, в сущности, эти два вопроса лишь две стороны одного и того
же.
Если славяне призваны к чему-либо творческому, положительному, как особый ли мир
истории или только как своеобразная часть европейской цивилизации, и в том, и в
другом случае им нужна сила.
Сила государственная выпала в удел великороссам. Эту силу великороссы должны
хранить, как священный залог истории, не только для себя, но и для всеславянской
независимости.
Быть может, со временем для пособия самой Европе, против пожирающей ее медленной
анархии.
И таким образом для всего человечества.
Глава V
Продолжение о славянах
О Польше и России можно и не говорить здесь подробно. О противоположностях их
истории, об относительном своеобразии их государственных организаций, об их
долгом, естественном и неотвратимом антагонизме у нас так много судили и писали
в последнее время, что все русские люди, и не занимавшиеся особенно политикой,
знакомы теперь с этими вопросами не-дурно в общих, по крайней мере, чертах.
Из всех славян только поляки и русские жили долго независимой государственной
жизнью, и потому у них и накопилось, так сказать, и удержалось больше своего
собственного, чем у всех других славян (повторяю еще раз, что я не настаиваю
здесь, худо ли или хорошо это собственное; я только заявляю, напоминаю реальные
данные).
Уже одно существование своего национального дворянства и у поляков, и у русских
отличает их резко от всех других славян. Русское служилое сословие и польская
шляхта очень несходны своей историей; они лишены теперь почти всех своих
существенных привилегий, но впечатления исторического воспитания в детях этих
двух сословий проживут еще долго. Аристократии истинно феодальной, наподобие
западноевропейской, не было ни у поляков, ни у русских; аристократии, в смысле
какого бы то ни было резко привилегированного класса, у них теперь вовсе нет, ни
у русских, ни у поляков; есть нечто общее, несмотря на все их противоположности
и несогласия: это сословное воспитание нации, которого следы слабее у
австрийских славян и которого вовсе нет в нравах у славян турецких. Это будет
яснее из сравнения.
Польское дворянское сословие, вельможи и шляхта, остаются до сих пор
представителями своей нации: они свершают все национальные движения полонизма. В
России дворянство было гораздо слабее: оно зависело от монархии настолько,
насколько в Польше монархия зависела от дворянства. Народ в России чтил
дворянство только как сословие царских слуг, а не само по себе. Мы привыкли зря
шутить над бюрократией, а народ наш смотрит на нее серьезно, не комически, а
трагически или героически. За границей мундир чиновника русского глубоко радует
русского простолюдина. Это я на себе и на других испытал. Но руководиться во
всем дворянством своим наш народ не привык; например, в религиозных вопросах он
уже потому не послушает нас никогда, что мы господа, люди другого класса,
другого воспитания. Бедного дворянина Базарова русские крестьяне не признавали
своим, а ученого Инсарова простые болгары слушались; ибо он был кость от костей
их, такой же болгарский мужик, как и они, но более мудрый. То же и у сербов.
Чешская аристократия не связала своих имен с народным делом нашего времени. Она
делает оппозицию Вене тогда, когда замечает в ней демократические наклонности.
Знамя чешской знати более австро-феодальное, чем собственно чешское, во что бы
то ни стало. Буржуазные вожди неочехизма выходят из народа
Вообще югославяне очень легко переходят, в быту и общих понятиях своих, из
простоты эпической в самую крайнюю простоту современной либеральной
буржуазности. Все они, между прочим, вырастают в слепом поклонении
демократической либеральной конституции. Австрийские славяне привыкли
действовать без помощи аристократии или какого бы то ни было дворянства, ибо в
одном месте господами у них были немцы, в другом мадьяры, в третьем онемеченные
или омадьяренные славяне, в четвертом враждебные поляки (как, например, у
малороссов в Галиции).
Они, особенно в делах чисто славянских, привыкли руководиться национальной
буржуазией, профессорами, учителями, купцами, докторами и отчасти священниками,
которые, впрочем, во всех подобных вопросах мало чем отличаются от людей
светских.
У турецких славян отсутствие сословного воспитания еще заметнее, ибо
привилегированное сословие представляли и представляют еще до сих пор в Турецкой
империи мусульмане, люди вовсе другой веры, которые не слились с завоеванными
христианами.
Уравнение, конечно, в Турции сравнительно с прежним огромное; у мусульман против
прежнего осталось очень мало привилегий, и те скоро падут; но реформы нынешние
состоят не в том, чтобы часть христиан возвысить до положения турок и дать им
привилегии относительно других соотчичей их, но в том, чтобы турок приравнять к
христианам, в том, чтобы прежнюю, все-таки более аристократическую монархию, в
которой все турки, равные между собою, составляли один класс -- высший, а все
христиане составили класс зависимый -- низший, чтобы эту аристократическую и
весьма децентрализованную прежнюю монархию превратить в эгалитарную и
централизованную, в том, чтобы какую-то Персию Кира и Ксеркса, полную
разнообразных сатрапий, обратить в гладкую Францию Наполеонидов. Таков идеал
современной Турции, к которому она иногда и против воли стремится, вследствие
давления внешних обстоятельств. Итак, у славян турецких нет ни в прошедшем, ни в
настоящем (ни в будущем, вероятно) никаких ни воспоминаний, ни следов, ни
залогов, ни аристократического, ни общего монархического воспитания. Гораздо
менее еще, чем у австрийских. У болгар делами правит доктор, купец, адвокат,
обучавшийся в Париже, учителя. Епископы же болгарские совершенно в руках этой
буржуазии. Буржуазия эта, вышедшая отчасти из городского, отчасти из сельского
народа Болгарии дунайской, Фракии и Македонии, пользуется, как видно, полным
доверием народа. Эти люди: доктора, купцы и т. п. -- конечно, лично сами от
деспотизма греческих епископов не страдали; они действуют из побуждений
патриотических, национальных, но их патриотические идеи, их национальный
фанатизм, их желание играть роль в империи, в Европе, быть может, и в истории,
совпали как нельзя лучше с тем неудовольствием, которое справедливо мог иметь
простой болгарский народ против прежних греческих иерархов, сурово, по духу
времени, обращавшихся с народом[18].
Лет 20--15 подряд болгарские доктора, учителя, купцы твердили ежедневно народу
своему одно и то же против греков; молодое поколение все взросло в этом
искусственно раздутом чувстве; народ привык, проснулся, новерил, что ему будет
лучше без греков; свое духовенство, избранное буржуазией и руководимое ею,
оказалось, конечно, во многом для народа лучше греческого. Лучшим оно оказалось
не потому, чтобы по нравственному воспитанию оно было выше или по каким-нибудь
славянским душевным качествам, особенно мягким и хорошим. Вовсе нет. Воспитание
нравственное у болгар и у греков, в глазах свежего, искреннего с самим собою
человека, почти одно и то же (и это почти вовсе не в пользу болгар; у греков
несколько более романтизма, теплоты); а психически не надо воображать себе
упорного, тяжелого, хитрого болгарина похожим на добродушного, легкомысленного
великоросса; они так же мало похожи друг на друга в этом отношении, как южный
итальянец и северный немец, как поэт и механик, как Байрон и Адам Смит.
Болгарское духовенство вело и ведет себя против народа лучше, чем вело себя
греческое, лишь потому, что оно своевольно создано самим этим народом, что у
него вне народа нет никакой точки опоры.
У русского духовенства есть вне народа могучее правительство. Греческое
духовенство Турции более нашего, быть может, свободное со стороны
административного влияния, менее нашего зато свободно от увлечений и страстей
демагогии, от тех поспешных и неисправимых ошибок, к которым так склонны,
особенно в наше время, толпы, считающие себя просвещенными и умными. Это так. Но
все-таки греческое духовенство привыкло издавна к власти, имеет древние, строгие
предания Вселенской Церкви, за которые крепко держится, и наконец, в иных
случаях может найти официальную поддержку то в турецком, то в эллинском
правительствах, как нечто давно признанное и крепко организованное.
Новое же болгарское духовенство, не имея около себя могучего единоверного
правительства и начиная свою жизнь прямо борьбой против преданий, находится
поэтому вполне в руках болгарского народа. И вследствие этой полной зависимости
от толпы оно ведет себя не то чтобы лучше (это смотря по точке зрения), а
угоднее народу, несколько приятнее для мужика и выгоднее для честолюбия архонта
болгарского, чем вела себя вне болгарской нации стоявшая греческая иерархия.
Что касается до лучшего и до худшего, то примеры на глазах. Болгарская буржуазия
могла заставить своих епископов быть помягче, чем были нередко греческие, с
селянами. Это, быть может, лучше; но болгарская же буржуазия принудила своих
епископов отслужить литургию 6 января и отложиться от Патриарха, вопреки
основным, апостольским уставам церкви. Это худшее.
Я хочу всем этим сказать, что хотя болгарская нация не сложилась еще ни в
отдельное государство, ни даже в полугосударственную область, с определенной
какой-нибудь автономией[19], но политические и социальные контуры этой новой
нации видны уже и теперь. Физиономия ее -- крайне демократическая; привычки,
идеалы крайне эмансипационные[20].
Решись завтра султан на этот дуализм, которого бы желали иные пылкие болгары,
объяви он себя султаном турецким и "царем болгарским", вся область от южных
границ до Дуная устроилась бы скоро и легко с каким-нибудь Советом во главе
крайне демократического характера и происхождения.
Подобно Соединенным Штатам и Швейцарии, никто и ничто не будет стоять вне
народа, кроме идеального и спасительного от соседей султанского верховенства.
"Это избавило бы нас от всякой иноземной династии, и так как республика есть
наилучшая форма правления, к которой стремится вся образованная Европа, то даже
не очень долгое время легкая подручная зависимость от султана для нас была бы
лучше всего; можно будет народ приучить до поры до времени даже сражаться охотно
за султана. Мы же с турками несомненно одной почти крови. Это невелика беда! А
на религию кто через 10--20 лет будет смотреть? Религия -- удел невежества; обучим
народ, и он все поймет. Под охраной безвредного султанского знамени нация
созреет прямо для республики и из самой отсталой станет самой передовой нацией
Востока!"
Вот что говорят себе не все, конечно, но самые смелые и энергичные болгары.
Быть может, и воспитанники наших русских училищ не прочь от этого.
Я, впрочем, говорю, быть может... Вообще надо глубоко различать то, что говорят
болгары в России и при русских, и то, что они думают и говорят в Турции.
Прибавим же вот что о Турции: хотя за последнее время обстоятельства внешней и
внутренней политики были довольно благоприятны ей, но она все-таки очень
расстроена и слаба.
Предположим же, что, паче чаяния, турецкое владычество в Европе пало скорее, чем
мы ждем и даже желаем того, и допустим, что соседи болгарам устроить республику
не позволили; в таком случае они пожелают иметь монархию с самым свободным
устройством, с самой ничтожной номинальной властью. Такова, по крайней мере,
теперь их политическая физиономия.
Сербы, нечего и говорить, все демократы; и у них эпическая патриархальность
переходит как нельзя лучше в самую простую буржуазную утилитарность. У них есть
военные и чиновники, сверх докторов и купцов и т. д. Но чиновники и военные
нигде не составляют родового сословия, которое воспитывало бы своих членов в
определенных впечатлениях; они набираются где попало, и между ними могут быть
люди всякого образа мыслей. Вчерашний чиновник или военный завтра свободный
гражданин и член оппозиции или даже явный предводитель бунта. Как воспитана вся
интеллигенция сербская, так воспитаны и служащие правительству люди. Залогов для
неограниченной монархии мы в Сербии не видим. Сербы не сумели вытерпеть даже и
того самовластия, с которым патриархально хотел управлять ими их освободитель и
национальный герой старый Милош. Еще при высшей степени патриархальности
народной жизни они уже захотели конституции и взбунтовались. История показывает
даже, что революции, которые низвергли Милоша, возвели на престол Александра
Карагеоргие-вича, а потом низвергли этого последнего опять в пользу Обреновичей,
были революциями чиновничьими. Это была борьба бюрократических партий за
преобладание и власть.
Итак, повторяю, у сербов нет, по-видимому, залогов для крепкой монархии. Что
касается до какой бы то ни было аристократии родовой, до какого бы то ни было
дворянства, то в Сербии нет и следов ничего подобного. "Всякий серб --
дворянин!"[21] -- говорит с гордостью серб. Это шляхетское чувство собственного
достоинства, распространенное на весь народ.
В турецких провинциях сербского племени было до последнего времени местное
мусульманское дворянство славянской крови; но оно численностью ничтожно, и
обстоятельства ведут Турцию все больше и больше ко всеобщему уравнению прав, и
сами эти беи босанские, начиная несколько более противу прежнего сознавать свое
славянское происхождение, скоро впадут в совершенное бессилие от внутреннего
разрыва, от противоположных влияний народности и мусульманизма на их совесть и
на их интересы.
Вообще этот дворянский элемент мусульманства славянского не важен.
Черногория, быть может, очень важна в стратегическом отношении для славян в
случае борьбы с Турцией или с Австрией, но политически она так мала и
государственно так проста и патриархальна, что о ней можно бы здесь и вовсе не
говорить.
Дворянского элемента здесь тоже нет; воспитания аристократического и тем более;
власть князя очень ограничена. Черногорцы привыкли к самоуправству, которому так
же не груд-но перейти в демократическое самоуправление, как воинственному горцу
стать в наше время горцем утилитарным и буржуазным, из юнака или паликара
сделаться, и не подозревая ничего, самоуверенным демагогом-бюргером.
Орлиное гнездо Черногории очень легко может стать каким-нибудь славянским
Граубинденом или Цюрихом.
Итак, мы видим: 1) что ни у чехов, ни у хорватов и далматов, ни у русских
Галиции, ни у сербов православных, ни у болгар, ни у черногорцев нет теперь
никакого прочного и национального привилегированного класса; 2) что у всех у них
почти нет вовсе ни аристократических преданий, ни сословного воспитания; 3) что
австрийские славяне во всех делах собственно славянских руководятся национальной
буржуазией, купцами, учителями, докторами, писателями и т. д.; ибо у чехов
старые дворянские роды не соединили, подобно польским вельможам, своих имен и
своих интересов с делом национальной оппозиции; оппозиция чешской знати, как я
уже сказал выше, имеет феодальную цель. Словаки смешаны с мадьярами, трудно
отделимы от них даже умственно; если же и отделимы умственно от общеугорской
жизни, то разве в виде элемента более демократического, чем элемент мадьярский;
у русских Галиции аристократия -- враждебные им поляки и т. д.; 4) что у турецких
славян следы аристократического начала и сословного воспитания еще гораздо
слабее, чем у австрийских, и что вообще в Турции все христиане -- и славяне, и
греки -- очень легко переходят из патриархального быта в буржуазно-либеральный,
из героев Гомера и Купера в героев Теккерея, Поля де Кока и Гоголя; 5) ни у
чехов, ни у хорватов, ни у сербов, ни у болгар нет в характере той долгой
государственной выправки, которую дает прочное существование национальной
популярной монархии. Они и без парламента все привыкли к парламентарной
дипломатии, к игре разных демонстраций и т. п. У всех у них уже крепко всосались
в кровь привычки и предрассудки так называемого равенства и так называемой
свободы.
Одним словом, общий вывод тот, что, несмотря на всю разнородность их прежней
истории, несмотря на всю запутанность и противоположность их интересов, несмотря
на раздробленность свою и на довольно большое, хотя и бледное, разнообразие тех
уставов и обычаев, под которыми они живут еще и теперь в Австрии и Турции
(включая сюда, по их малости, и оба княжества, Сербию и Черногорию), все
юго-западные славяне без исключения демократы и конституционалисты.
Черта, общая всем, при всей их кажущейся бледной разнородности, это --
расположение к равенству и свободе, т. е. к идеалам или американскому, или
французскому, но никак не византийскому и не великобританскому.
Разделять их может очень многое: 1) Религия (католичество, православие,
мусульманство в Боснии, быть может, раскол у болгар, если он устоит). 2)
Географическое положение и через это торговые и другие экономические интересы;
так, например, в настоящее время австрийским подданным выгодна свобода торговли
в Турции и свободный ввоз австрийских мануфактурных контрафакций. А турецкие
подданные, и славяне, и греки, постоянно на это жалуются и желали бы системы
покровительственной для укрепления и развития местной промышленности. 3)
Некоторые исторические и военные предания. Так, например, у сербов вся ненависть
в народе сосредоточена на турках и немцах; против греков они почти ничего не
имеют, а с болгарами и говорить даже разумно о греках нельзя. Православные сербы
Турции привыкли смотреть на немцев (Австрии), как на самых опасных врагов, а
католические сербы Австрии (хорваты, далматы и др.) привыкли сражаться под
знаменами Австрийского государства. 4) Интересы чисто пле