старника. Чтобы глаза защитить, я руку выставил. Отец же сразу решил, что меня уже предупреждали, приговорили и я загодя с книжкой "готовился". Ну и тут пошло, пошло "обрастать". Отец своим поведением нелепым только ставил себя и меня в смешное положение, потому что на самом-то деле всё было на полутонах, намеках. Да и вообще доказывать что-либо было совершенно бесполезно, да и зачем? Я уже был захвачен неосознанной идеей собственной исключительности и всех ласково-благородно презирал. Презирал настолько, что сразу решил для себя, что всё это так, случайность, и потом даже подружился со своим палачом (хотя это можно было назвать "дружбой" лишь в сравнении с моими отношениями с другими одноклассниками). Отец же всё хотел "качать права", ну и всё огрублял и делал из мухи слона. Тут много разных переплетений, и не идут они прямо к делу. А важно одно - это была уже явно фантастика, ОЧЕНЬ сильно деформировавшая мой искусственный "материализм". 
Вообще, эпизод этот хотя бы относительно удовлетворительно дешифровался лишь 10 лет спустя, когда я прочёл автобиографию Юнга. В детстве его толкнул одноклассник и 12-летний Карл стукнулся головой о торчавшую на улице чугунную тумбу, да так сильно, что получил сотрясение мозга. Это происшествие вызвало у Юнга невротическое расстройство, прошедшее лишь после элементарной психоаналитической интроспекции. Юнг писал: 
"Постепенно воспоминание, как всё это началось, вернулось ко мне и я ясно увидел, что сам был причиной всей некрасивой ситуации. Поэтому я никогда всерьёз не злился на школьника, толкнувшего меня. Я знал, что он был предназначен сделать это, и весь эпизод был моим коварным замыслом". 
При чтении Юнга я заметил две особенности. Во-первых, сначала многое в его опыте казалось надуманным и слишком интеллектуализированным, слишком сложно серьёзным. Но позднее возникало ощущение, что произошедшее с Юнгом и никогда не происходившее со мной тем не менее со мной произошло. А во- вторых, многое абсурдное и нелепое в юнговской биографии сначала вызывало скептическое отстранение, но потом я с недоумением убеждался, что моя собственная жизнь буквально кишит совершенно идентичными событиями. Например, тяга Юнга к строительству крепостей, вылепливанию глиняных фигурок. Всё это в слегка модифицированном виде было и у меня. Более того, в значительной степени и сформировало мою жизнь. То, что мне казалось (вдалбливалось) основным - учёба, школа, - оказалось 1% моей жизни. А теневая жизнь - какая-нибудь лепка из пластилина - оказалась жизненным центром, той пуповиной, которой я был связан с подлинной реальностью. Это открыло возможность совсем иных типов понимания своей жизни. Я увидел совсем иной ритм своей жизни, лишь маскируемый микроскопическим дрожанием сиюминутного уровня. (691)




646

Примечание к №543
В Соловьёве нашли отечественный материал для толкования. 

Как если бы в Германии сидел умный немец и думал: "Вот русские. Они растут, читают. Какая бы у них философия могла появиться?" И на 50 страницах прикинул. И получился бы краткий конспект сочинений Соловьёва. 
В сущности, так и произошло. Русские не европейцы, но чрезвычайно близки Европе. Эта близость выражается и в способности посмотреть на себя европейскими глазами. А следовательно, вести себя как европейцы и, самое главное, так, как ожидают европейцы, как мечтают европейцы о русских. То есть русские умеют быть хорошими. Соловьёв это хороший русский. Но поскольку русские и не европейцы, то для русских Соловьёв это посредственный европеец-русофил, спотыкающийся на каждом шагу, на каждом шагу выдающий свою нерусскость. В конечном счете - европейскую второсортность. 
Но раз Соловьёв упорно считается на Западе "хорошим русским", то действительно хорошие русские это могут использовать для действительно своих целей.




647

Примечание к №600
"У-у! эманципатор! эманципатор!" (Ф.Достоевский) 

В статьях Достоевского, особенно периода "Времени" и "Эпохи", что-то въедливо-глумливое, лезущее внутрь, не признающее никаких приличий и идущее до конца, до самых интимных и личных вопросов. Достоевский, гримасничая, переходит на личности, причем если его недоразвитые оппоненты отвечают ему просто грубыми ругательствами, то Фёдор Михайлович лезет змеёй, с шипящей логикой и гадючьими вольтфасами. 
Вот начало его ответа на контрфельетон Салтыкова-Щедрина: 
"Впился-таки! Не выдержал самого первого натиска! Я и предполагал, что вопьется... О молодое перо! Какой визг из-за того, что вам отдавило ножку... Как коснулось до вас самих, так и наполнили тотчас же вселенную своими воплями... Вот потому-то сейчас и видно, что ещё молодой талант, да ещё без всякой дрессировки. А ещё обижается за слово "молодой"! Вы рассердились на статью во "Времени". Вы проговорились и упоминаете о ней в вашей статье "Тревоги "Времени"". А не надо бы было упоминать, не надо бы было проговариваться... Тут именно надобен вид, что и видом не видал враждебной статьи и слыхом не слыхал о ней. А кто спросит: "Читали, как вас отделали?" - "Э, вздор! что читать! есть мне время читать такие статьи! Кстати, мой мальчик, ведь "у испанского посланника вчера был, кажется, раут?"" Ну и замять разговор испанскими-то делами". 
И дальше, дальше доводит: 
"Важности, солидности, великосветской небрежности было бы больше. А то: "Ой, больно!" Сейчас надо и показать, что больно. И вышел водевиль "Отдавленная ножка..." Ну что ж, что больно? До свадьбы заживет". 
Ну, вроде бы хватит. Куда там, это только начало. "Учёба" только начинается: 
"В ваших же интересах говорю: добру учу; о неопытность! Вы вообще ужасно спешите. Молодая прыть, нам ужасно хочется оправдаться, поскорей, как можно поскорей уверить публику, "что это не я; что это всё от злобы, а я самый блестящий талант" ... Я искренне любовался, глядя на вас, - любовался этой прытью, этим молодым прискоком и вывертом, этими, так сказать, первыми, радостными взвизгами молодого литературного дарования. Я люблю эти первые взвизги, молодой человек! (Кстати, Достоевскому 41 год, Щедрину 37 лет - О.) Вы показались мне в некотором смысле гусаром в русской литературе, молодым, краснощёким корнетом отечественной словесности ... Итак, успокойтесь. Вы промахнулись, вы не сумели скрыть, что вам отдавили ножку. Но кураж! Понравитесь после. Какой солдат не надеется быть фельдмаршалом! Но однако ж (я все-таки не могу забыть этого!), к чему, к чему доходить до такого бешенства, до такого нервного сотрясения, до такой пены у рта! До гофманских-то капель для чего доходить? Вы же ругаетесь, как какой-нибудь сотрудник "Головешки" (сатирический леворадикальный журнал "Искра" - О.), а хуже уж ничего про литературного человека нельзя придумать ... Ведь вся статья ваша - только "головешкина" отрыжка и ничего больше". 
Вот и до "отрыжки" дошли. Но это все так... грунтовка. Картина впереди: 
"Вижу, вижу вас теперь, как наяву, о молодое, но необстрелянное дарование, - вижу вас именно в тот самый момент, когда вам принесли февральскую книгу "Времени" и сказали вам, что в ней есть статья против вас, под названием "Молодое перо". Вы саркастически улыбнулись и свысока развернули книгу. Всё это представляется мне в воображении как по писанному. Если у вас были в это время гости, или вы были в гостях, вы, прочтя статью, постарались, разумеется, скрепить себя; но нервная дрожь, некоторое подёргивание губ, краска, пятнами выступившая на вашем лице, - всё это ясно свидетельствовало о бесконечной злобе, клокотавшей в жаждущем похвал сердце вашем. Вы даже попробовали улыбнуться и выговорить: "совсем не остро..." Но как-то не вышло, так-то уж очень жалко выговорилось. По крайней мере гости сконфузились и старались на вас не взглядывать, старались заговорить о чём-нибудь другом. И вы все это тут же заметили... Но зато, помните ли, помните ли ту грустную минуту, когда вы пришли домой и, наконец оставшись один, дали волю всему, что сдерживали в груди вашей? Помните ли, как вы разломали стул, разбили вдребезги чайную чашку, стоявшую на вашем столе, и, в ярости колотя что есть силы обоими кулаками в стену, вы клялись с пеной у рта написать (ответную) статью..." 
И далее, далее, далее, еще на 10 страницах. Мало-помалу щипки и подножки переходят в форменный допрос. Фёдор Михайлович постепенно превращается в Порфирия Петровича (765): 
"Ну-с, а ведь я вас теперь поймаю. Знаете, что я хочу? Я хочу вас изобличить. Я хочу выставить всему свету: кто вы и какой вы именно деятель в отечественной словесности ... Вся-то штука в том, что вы думали, я вас не изобличу". 
Достоевскому дали свободу выговориться. И он, паясничая, договорился до гениальности. 
Через 10 лет Достоевский по спирали возвращается к старой теме - в соответствии с усложнением своей внутренней жизни. Теперь уже возникает глумление второго порядка и поток разрушительной энергии обращается внутрь. 
В "Дневнике писателя" за 1873 год Достоевский помещает фельетон "Полписьма "одного лица"". К этому "полписьму" прилагается якобы примечание редактора, где говорится, в частности, следующее: 
"Ни одно из упрекаемых им изданий не возвышалось до такого цинизма в ругательствах. И главное, сам- то он их ругает единственно за цинизм и за дурной тон их полемики". 
А вот и само "полписьмо" ("пол" - потому что "первую половину редактор был вынужден отрезать ножницами из-за абсолютной неприличности"): 
"Я давно уже стал замечать, что в русской литературе слово "свинья" постоянно имеет некоторый особенный и даже как бы мистический смысл ... Читающий литератор, даже в уединении и про себя, встретившись с словом сим, немедленно вздрагивает и тотчас же начинает задумываться: "Не я ли это? Не про меня ли написано?"" 
И далее подобный литератор бросается писать фельетон-опровержение. Но, замечает "одно лицо", 
"какая детская неумелость в тебе? Обругав соперника, ты заключаешь ... словами: "Вижу вас, господин NN, как вы, прочитав эти строки, бегаете вне себя по комнате, рвёте ваши волосы, кричите на вбежавшую в испуге жену свою, гоните прочь детей и, скрежеща зубами, колотите в стену кулаком от бессильного бешенства..."" 
Знакомый оборот, не правда ли? И "одно лицо" продолжает: 
"Друг мой, простодушный, но исступленный страдалец своего фиктивного, напускного в пользу антрепренёра бешенства, о друг мой, фельетонист! Скажи: прочитав в твоем фельетоне подобные строки будто бы о твоем сопернике, неужели я не догадаюсь, что это ты, ты сам, а не соперник твой, бегаешь по своей комнате, рвёшь свои волосы, бьёшь вбежавшего в испуге лакея... с визгом и скрежетом кидаешься... на стену и отбиваешь в кровь кулаки свои. Ибо кто поверит, что можно послать такие строки сопернику, не отбив в кровь своих собственных кулаков предварительно? Таким образом, сам выдаешь себя". 
Следователь превращается в жертву. Из Порфирия Петровича в Родиона Романовича. 
И какая сложная схема оправдания. В первом случае Достоевский обвиняет Щедрина. Во втором Достоевский обвиняет "одно лицо", "одно лицо" - "фельетониста", а фельетонист - NN. Причем каждая ступень обвинения оборачиваема и дискредитирует не только самое себя, но и ступень предыдущую. Это уже глумление четвертого порядка, да ещё замкнутое, кольцеобразное, то есть возведенное в энную степень. 
Но сама манера глумления совершенно идентична. И через 10 лет Достоевский не может остановиться и договаривается до полного неприличия: 
"Представлю тебе, - пишет далее "одно лицо", - аллегорию. Ты вдруг публикуешь в афишке, что на будущей неделе ... в театре ... или в особо устроенном для того помещении будешь показывать себя нагишом и даже в совершенной подробности. Верю, что найдутся любители; такие зрелища особенно привлекают современное общество. Верю, что съедутся и даже во множестве, но для того ли, чтобы уважать тебя? А если так, то в чем же твое торжество? Теперь рассуди, если можешь: не то ли самое изображают твои фельетоны? Не выходишь ли каждую неделю, в такой-то именно день, нагишом и со всеми подробностями перед публикой?" 
Аргументация такой, прямо-таки ленинской, силы явно вырывается из-под контроля "одного лица" и обдаёт грязью самого Достоевского. 
Тут тема ненависти к печатному слову и к печатному делу, к своей газетной, бумажной судьбе и проклятым гонорарам, тогда как он пророк, Иисус Христос. Тут "шутовство с сюрпризом". Не просто ленинская ненависть к языку и месть языка (уж Достоевский-то, казалось бы, словом должен был владеть вполне), а и ленинская же ненависть к самому себе, к своей проклЯтой и прОклятой жизни. Если и не в мире вообще, то в миру.




648

Примечание к №639
"Господь Бог дал ... России - территорию, а Германии - небо" (Г.Гейне) 

Отсюда метафизическое обоснование завоевания России. 
Вообще суть ненависти немцев к русским: некто положил всю жизнь, чтобы собрать своим детям 50- тысячный капитал. Высокая, действительно высокая цель. И тут сосед, краснорожий пропойца, которому невесть откуда свалилось миллионное наследство. И он его так, "для куражу", с пьяных глаз сжёг в печи. 
Ясно, что не было бы этих проклятых русских, и немцы дошли бы до Тихого океана, и Китай даже, может быть, был бы немецким. Нашёлся бы Унгерн фон Штернберг для такого случая. И Индия индоевропейская была бы немецким протекторатом. Германия стала бы властелином мира. Как и положено по разуму. История разумна и властвовать над миром должен самый высоколобый народ. И вот русские, эти ничтожества, всё испортили. И родину свою разрушили. "Ни себе, ни людям". 
Немцам и невдомёк, что не вышло бы у них ничего с Россией. Чтобы такой громадной территорией управлять, нужны фасады, обманки, потёмкинские деревни. Гигантское пространство уже не линейно. Оно кривое, как вблизи колоссальной массы звезды. И там прямые дороги самые кривые, а кратчайшее расстояние между двумя точками - окружность. Такой мнимый народ, как русские, только и мог создать сверхимперию. 
(Кстати, потёмкинских деревень не было. Это потёмкинские деревни русского языка.) 




649

Примечание к №639
документы о подрывной работе Германии в странах Антанты летом 1918 г. Точно, ясно, а в конечном счёте бред жутчайший 

"Предложение заведующего отделом при штабе начальника Генштаба германской армии полковника Гефтена о германском политическом наступлении" 3.06.1918 г. (выдержки): 
"Не подлежит никакому сомнению, что наши противники в течение последних недель жили в постоянном страхе перед германским политическим наступлением, ибо они сознавали слабость своего внутреннего фронта, как это ясно видно из слов английского министра Геддеса: "Нашу страну можно победить только психологической катастрофой". Эта психологическая катастрофа может наступить только при одном условии, если сильная партия сторонников мира в Англии открыто выступит за окончание войны, в то время как правительство ВОПРЕКИ настроению народа хочет заставить продолжить войну... В этом уязвимость именно английского внутреннего фронта. Знанием этого следует воспользоваться. Мы должны наконец применить, не считаясь совершенно ни с чем, все средства власти, которыми мы располагаем в борьбе с нашими врагами. 
Такое политическое наступление, так же как и военные операции, требует подготовки с далёким предвидением и продуманной во всех деталях, и тщательного проведения... Для этого предлагается следующий план. 
I Подготовка открытых выступлений неофициальных инстанций. 
С наступлением передышки в операциях нужно провести в Германии ряд открытых выступлений, которые произведут в Англии, Франции, Италии и Америке впечатление, что в Германии действует сильная группа, добивающаяся мира на основе всеобщего соглашения. Её программа должна была бы включить общие цели человечества ... Очень важен выбор нужных лиц. Они не должны быть пацифистами чистейшей воды, а должны быть людьми абсолютной национальной надёжности. Их искренность должна быть настолько безупречной, чтобы даже поджигатели войны из вражеских стран не посмели усомниться в них. У нас имеется ряд таких лиц, которые пользуются за границей такой репутацией и доверием. Таких людей следует выбрать из числа немецких князей, высшей аристократии, бывших государственных деятелей и дипломатов, парламентариев от всех национальных партий, лиц, занимающих ведущие посты в торговых, финансовых и промышленных кругах, а также из числа интеллигенции высшей школы. Официальным органам следовало бы дать всем этим представителям единые директивы для их выступлений. Каждому в зависимости от его индивидуальности и рода занятий следовало бы указать определённую цель наступления на вражеском внутренном фронте. Враг должен был бы всегда видеть одни и те же основные идеи во всех выступлениях, хотя ни в одном выступлении не должна теряться и индивидуальность отдельной личности. Ни в коем случае не должно сложиться впечатления об официально организованной акции. Конечно, вражеские государства должны почувствовать единую волю, но они должны думать, что собралась решительная группа независимых людей, чтобы оказать нажим на правительство; они не должны догадываться о сути дела... Все выступления должны быть в наступательном духе и обращены против воинствующих правительств Антанты: нужно заклеймить позором их аморальные военные цели, их лживость в отношении своих народов, их легкомысленную недооценку врага и высокомерные насмешки над ним". 
Психологически очень важный момент. Какая обречённая злоба! Война уже проиграна, но немец, составляя в своем воображении умозрительную конструкцию, упрекает врагов в легкомыслии и высокомерии. Конечно, по сравнению с метафизическими прожектами германского Генштаба, реальные военные действия Англии или Франции выглядят действительно легкомысленно. Но они реальны. И подрывные действия западной части Антанты в странах Тройственного союза тоже реальны. Это в России, в стране крайне ирреальной, идеологические фантазии немецких старших офицеров осуществились. Но Европа оказалась немцам слишком тверда, слишком не по зубам. Злобной воли, злобного ума немцев тут не хватило. И вот, под конец, бессильная злоба, детская обида: как же так, это НЕСПРАВЕДЛИВО. Ведь мы - самые умные, самые коварные. Но победила англо-американская корректность. Воля немцев и погубила. Ум, но ум слишком направленный, слишком волящий. Хотящий чего-то слишком всего. 
"III Руководство выступлениями. 
Организованные на основе вышеуказанных директив выступления, при составлении которых, как уже было упомянуто, следовало бы дать свободу отдельным лицам в индивидуальном подборе материалов, которые, однако, до их опубликования должны быть переданы официальным органам на проверку, нужно равномерно распределить в течение всей передышки в операциях и связать их до некоторой степени друг с другом. Они должны быть осуществлены в виде речей, интервью, газетных статей, листовок и т.д. Умелое официальное руководство должно позаботиться о том, чтобы они нашли, во-первых, самое широкое распространение за границей, во-вторых, не вызвали каких-либо кривотолков в нашей стране, и прежде всего не могли быть истолкованы как ОФИЦИАЛЬНАЯ рекогносцировка мира. Для этого необходима специальная умелая обработка больших ведущих газет всех направлений. Известные достойные доверия журналисты должны быть посвящены в то, что речь идёт ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО О ПОДДЕРЖКЕ ВОЕННЫХ ОПЕРАЦИЙ, а именно о попытке мобилизовать партии сторонников мира Антанты в целях осложнения войны для врага. Само собой разумеется, за прессой должно сохраниться право в зависимости от т.з. её партии занять свою позицию в этом вопросе. При всех обстоятельствах необходимо воспрепятствовать тому, чтобы была выдана, хотя бы даже намёками, тайна об участии официальных органов в политической операции. Вражеские страны, напротив, нужно любым способом вводить в заблуждение, как будто бы немецкие выступления представляют собой прелюдию к германскому предложению о мире, - это ни в коей мере не исключает того, чтобы в своей стране путём умелого воздействия прессы воспрепятствовать тому, чтобы складывалось такое впечатление". 
Стоит ли говорить, что подобное пожелание могло остаться только на бумаге. Совершенно невозможно посвятить в суть операции достаточно широкий круг людей и одновре