еть. И "Бесы", это вольное русское словозлобие, это тоже бес. Как же "Бесы" без беса могли быть написаны? Он где-то там ходит. В бесовской изворотливости языка "Бесов". 
Мережковский, конечно, лгун, бесёнок. Но, следовательно, персонаж "Бесов". Люди переходят в персонажи, персонажи выходят в люди. Тут у русских всё перемешалось. Не вскрыл ли "реакционер" Достоевский ящик Пандоры? Не эстетизировал ли он всю эту эпоху разрушения? А если бы весь отрезок 60-70-х был пустым, заброшенным полем? Если бы всё и начиналось и кончалось писаревыми и чернышевскими, так что это время можно было потом просто вырвать из истории и выбросить, как выбрасывают идиотские листки настенного календаря (67 лет советской власти, 68 лет советской власти, 69 лет советской власти). А Достоевский вводит в бессмертие всё свое окружение - и Белинского, и Чернышевского, и всю эпоху. Но главное, конечно, форма, форма. Реальность перекручивается, немыслимо искривлённое пространство рвётся, его начинает рвать негативным порождением. Мережковский, конечно, на голову выше Бердяева или Федотова. В отличие от них он как-то, неизвестно каким образом, догадывался о своей насекомости, о своей "кем-то задуманности". И его восприятие реальности гораздо глубже, страшнее. Он МНОГОЕ чувствовал: 
"Если революционный красный цвет становится у Достоевского реакционным белым, то иногда кажется, что это - белизна белого каления. В самой реакции чувствуется обратная, вывернутая наизнанку революция ... Он страшится и ненавидит революцию; но не может представить себе ничего вне этой и страшной и ненавистной революции. Она для него абстрактная, хотя и отрицательная, мера всех вещей, всеобъемлющая категория мышления. Он только и думает, только и говорит о ней, только и бредит ею. Ежели кто-нибудь накликал революцию на Россию, как волшебники накликали бурю, то это, конечно, Достоевский". 
Достоевский "накликал революцию" уже тем, что дал материал и инструмент для "диалектики" таких людей, как Мережковский.




317

Примечание к №310
органическая неспособность евреев господствовать (не просто управлять, а властвовать) 

Власть, владение, воля - это слова широкие. Тут широта души нужна, известное великодушие. "Жалую шубу с плеча царского", а не "гасите свет в уборной". Мелочность во власти разорительна. Место еврея - управляющий, лавочник, банкир, но не князь, не царь. 
Троцкий сострил на ХII съезде: "Без отчётности мелкий лавочник не может торговать селёдкой и колбасой, а мы имеем "лавочку", которая, как нередко повторяют, занимает 1/6 часть земной поверхности (322), отчетность же мы до сих пор не завели. Немудрено и проторговаться". 
Лев Давидович не понимал, что лавочка, занимающая 1/6 часть суши, это уже не лавочка, а нечто совсем иное. И когда к этому "иному" начинают подходить с мерками примитивной бухгалтерии, когда начинают путать политику с экономией, экономикой, то происходит растранжиривание мгновеннейшее. Египет опустошается. 
Бунин писал сразу после революции: 
"В газетах: "В связи с полным истощением топлива, электричества скоро не будет". Итак, в один месяц всё обработали: ни фабрик, ни железных дорог, ни трамваев, ни воды, ни хлеба, ни одежды - ничего! Да, да - "вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь тучных, но сами от того не станут тучнее"". 
Просчёт тут именно в чрезмерной расчётливости, в подходе к управлению государством с точки зрения чисто экономической. 
Почему евреев, я подчеркиваю, ЕВРЕЕВ (!) победил какой-то Джугашвили? У Сталина, как это ни странно, была широта души. Правда, чисто восточная. Сегодня первому визирю в подарок: 
а) Любимого слона 
б) 3 халата с золотым шитьём 
в) 5 наложниц 
г) 10 вагонов халвы и рахат-лукума 
А завтра в кураге червяка сушёного съел - "И-и-йех! секим башка!" Дико, примитивно, но широко. Тут жизнь и смерть, а не пинки и свет в уборной. И как у него все эти бронштейны и апфельбаумы забегали - как тараканы на раскалённой плите. 
Сама природа совсем разная: местечковое захолустье и грандиозный пейзаж Кавказских гор. 
Ленина мучили припадки головной боли, и на заседаниях Политбюро, проходивших в маленькой комнатке, курящие собирались у окна и курили в форточку. А у Сталина... Какая уж тут "форточка". Сказал: "Хачу пырамыд" (334). Совсем иной масштаб. Вот всех ленинцев в форточку и выбросили. 
Впрочем, сам Ленин тоже был широк. Широта Ленина в его уродстве. Это просто русский сумасшедший. Широкий в своём сумасшествии. 
Юнг писал в "Книге мертвых": 
"Ложной и дьявольской является духовность мужчины, идущего к меньшему. Ложной и дьявольской является духовность женщины, идущей к большему". 
Дьявольское начало в Ленине из-за его приземлённости, направленности мужской широты фантазий в узкое русло бабьей мелочности. 
Дьявольское начало в Сталине из-за его духовности, направленности женской ограниченности вширь, в грандиозную деятельность. 
Женственная природа Сталина, по своей сути, как и все грузины, грубого и бездарного педераста, сказалась в страстной любви к Ленину (350), которого он считал "горным орлом русской революции", джигитом. Ленин же никого не любил.(353)




318

Примечание к №295
"(Цветаева) подвергает жесточайшему разносу каждое собственное слово" (И.Бродский) 

Черта не женская. Я читал цветаевскую прозу - какой у неё сильный мужской ум. (327) Главное, она очень иронична и саркастична, чего я от женщины совсем не ожидал. Женщина может только на полхода вперёд рассчитать. Вцепится сопернице в волосы и визжит. И всё. А эта едко, злорадно и со стилизацией, а главное - себя не жалея. Ведь ирония, в отличие от простой ругани, подразумевает включение себя в издевательский контекст, то есть неизбежно самоуничижение. Потом это окупается сторицей и противник корчится, раздавленный хитрым приёмом. Но какая же женщина унизит себя? Цветаева могла. Я очень расстроился, смотрел на её портрет, на её, как она говорила, "высокий ненавистный лоб", и думал: ничего-то я в женщинах не понимаю. 
Но потом я узнал, что Цветаева была бисексуальна и всё стало на свои места. Стала более понятна и архетипичность её стихотворений. Цветаева это мужчина, но в женском обличии (342), и, следовательно, в её мышлении дополнительно прорисован женственный, истеричный характер русского логоса. 
Характерно, что мужем Цветаевой был Сергей Эфрон, потомок раввина, а женским увлечением - поэтесса Софья Парнах. Симпатии Цветаевой, я думаю, тоже носят символический характер. По крайней мере, весьма символично следующее её стихотворение, написанное в 1916 году и посвящённое Сергею Эфрону: 
Я пришла к тебе чёрной полночью, 
За последней помощью. (363)
Я бродяга, родства не помнящий, 
Корабль тонущий. 
... 
Самозванцами, псами хищными, 
Я дотла расхищена. 
У ворот твоих, царь истинный, 
Стою - нищая. 




319

Примечание к №314
"Дьявол украл у нас имя Божье". (Д.Мережковский) 

В России слаба естественная объективация зла. Мы - государственный коррелят Европы, "левая рука". Запад порождал её в коммунах Мюнцера, в Парагвае. И вот в России получилось вынесение вовне. Первое в мире антихристианское государство. 
Идея сатанизма была импортирована с Запада. Отечественный чёрт, смешной и патриархальный (323), ну никак не мог конкурировать с европейским умником. Гётевский "Мефисто" вполне национален, это типичный немец или, по крайней мере, типичный европеец, говорящий на родном немецком или полуродной латыни. 
Русский сатана - нерусский. Булгаковский Иванушка Бездомный, встретившись с дьяволом, сразу подумал: иностранец, шпион. Что ж, примитивно, но ход мысли вполне национальный, естественный. 
Величие Достоевского, может быть, в том, что он хотел породить отечественное, осязаемое и вполне родное зло. Следовательно, зло "не совсем", зло "с предрассудками". 
Русских погубило то, что они в духовной сфере были слишком "хорошие"; у нас не было адекватного выражения (а следовательно не только объективации и порождения, но и вырождения) разрушительных мечтаний. А ведь неслышность идеи превращается в неслыханность. (Ницше: "Все истины, о которых умалчивают, становятся ядовитыми".) Функции порождённой злобы выполняли иностранные суррогаты. Русский Бог - славянофильский, православный, чёрт - западник, масон. На изломе и родился Антихрист. 
Гоголь дал не образ зла, а образ злого мира, который совершенно неверно, но закономерно был онтологизирован, признан не как порождение, а как зеркальное отражение реальности. Стоило бы представить Гоголя гениальным мастером зла, выразителем зла, и всем стало бы легко и радостно от найденного слова, найденного эквивалента Пушкину. Пушкин в Гоголе получил бы объём. Но это было невозможно. В противном случае была бы потеряна возможность самого Гоголя. Он мог появиться только в гениально слепом мире. Мире мягком, податливым, без стен. И вытечь туда Вием. 
Достоевский решал задачу персонификации гоголевского мироощущения. (330) Если бы чёрт Достоевского привился, пошёл в рост, в ветви, он бы забил место и Ленин бы не вырос. Но Достоевский "не удался". Его черт "из неудавшихся". Достоевский оказался слишком здоров, слишком нормален для России ХIХ века. Саму личность этого писателя совсем не понимают. "Больной", "изло-манный", "нервный" - одним словом, "припадочный". Но Достоевский это здоровье нации. Это здоровая и правильная фантасмагория, очень плотно и полно дополняющая реальность. Достоевский - это русский чёрт, рассыпанный в романы, уничтоженный в них, загнанный в их бесконечный тупик. Поэтому Достоевский это самый розовощёкий русский писатель, самый нормальный. "Обыватель". 





320

Примечание к №310
"Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул" (И.Бабель) 

Оруэлл писал в приложении к "1984" о принципах новояза: 
"В Новоязе эвфония перевешивает все соображения смысла. Ей в жертву часто приносятся законы грамматики ... В результате слова ... однотипны. Они состоят из двух-трёх слогов, с равными ударениями на первом и последнем. Это создает "тараторящий" стиль речи, одновременно стаккатный и монотонный, что и требуется, ибо цель - сделать речь, особенно о предметах идеологически окрашенных, по возможности независимой от сознания. Для повседневных нужд, безусловно, надо было подумать прежде, чем сказать, но правильные политические или этические суждения у члена партии должны были вылетать автоматически, как пули из ружья ... Сама текстура слов, резко и неприятно звучащих, соответствовала духу Ангсоца ... В идеале должна была быть создана речь, производимая непосредственно гортанью, без включения мозга. Эта цель отражалась в слове "уткоречь", означающем "говорить так, как крякает утка"..." 
А что, для англичанина, привыкшего к плавной и скользкой артикуляции, русский язык, наверно, и воспринимается как кряканье.



321

Примечание к №282
Бабель, служа в ЧК, а потом в конармии Будённого, с лихвой утолил мечты голодной молодости 

А пожалуй, это некий "нулевой", еврейский слой "Конармии", невидимый для русского глаза. Ну конечно же! Это пьяный, эротический пир Бабеля, когда все сбывается. Это еврейская пугачёвщина, вовсе не формальная, не самозванная, а настоящая, с настоящим Петербургом, Москвой и Киевом. Это в той, дореволюционной, России всё ненастоящее и униженные, тенеобразные евреи. Никакой тоски, "люди и лошади". "Конармия" - книга-праздник. Вот! Счастливая любовь. Интересно: вокруг грязная, животная половая жизнь - спаривание самцов и самок. Сифилитики, заражающие все вокруг, изнасилования методом живой очереди, какие-то мясистые проститутки-санитарки. Мутная, пьяная жизнь. Но всё лезет, все спаривается, и совсем не понарошку. И не только люди, но и животные. И даже Бог. Бабель восклицает в польском костёле: 
"Я вижу раны Бога, сочащиеся семенем, благоуханным ядом, опьяняющим девственниц". 
И в центре этого совокупляющегося мира сам Бабель. Он только один раз спит с женщиной, но какой! Это царица, матка развороченного улья. И он её не насилует, а она сама ему отдаётся, а без него умирает, гибнет. И он её, русскую дворянку, чуть ли не графиню, кладя к себе в постель, на самом деле спасает, спасает от русской орды, которая без его комиссарского покровительства сразу бы её изнасиловала хором и убила. Эта история и есть центр, стержень, вокруг которого крутится всё повествование. 
И удивительно, удивительно. Проклятый русский глаз совершенно не понимает. Какова суть для самого Бабеля, как он мир воспринимает. И вообще русские в этой культуре "русской советской литературы" ничего не понимают. Читают, вот перед глазами, а ничего не видят. Пафоса, сути-то и не видят. Кажется: ну, не в этом дело, это ты, брат, зарапортовался. Да позвольте, как же зарапортовался, когда вот поэма Эдуарда Багрицкого "Февраль". Это наш глаз скользит, не понимает, отказывается понимать. А ведь все так просто: 
В Одессу вернулся с фронта Багрицкий, "богатырь Мазурских болот". Вернулся с давними, ещё довоенными комплексами: 
Я никогда не любил как надо...
Маленький иудейский мальчик. 
Ещё в детстве 
Я не подглядывал, как другие,
В щели купален. Я не старался
Сверстницу ущипнуть случайно...
Застенчивость и головокруженье
Томили меня. 
И вот поэт влюбляется в "гимназистку сине-зеленоглазую". Он ходит за ней, ходит. Она его не замечает, а он ходит -
Остриженный на военной службе,
Ещё не отвыкший сутулить плечи, -
Ротный ловчило, еврейский мальчик. 
Далее разрабатывается тема "богатыря мазурских болот": 
А я уклонялся, как мог, от фронта...
Сколько рублёвок перелетало
Из рук моих в писарские руки!
Я унтеров напаивал водкой,
Тащил им папиросы и сало... 
Это чтобы любимую видеть. Несогласованность тут очень важна, так как говорит о реальности сюжета - когда слёзы на глазах, уже не до логики. И вот первая кульминация. Багрицкий набирается духу и подходит к очаровательной арийке: 
Я козыряю ей, как начальству.
Что ей сказать? Мой язык бормочет
Какую-то дребедень: - Позвольте...
Не убегайте... Скажите, можно
Вас проводить? Я сидел в окопах!.. 
Она молчит. Она даже глазом
Не поведёт. Она убыстряет
Шаги. А я рядом бегу, как нищий,
Почтительно нагибаясь.
Где уж Мне быть ей равным! 
И далее - верх унижения. Девушка говорит, что если от неё не отстанут, то она позовёт полицейского. 
Вот он - Поставленный для охраны покоя, -
Он встал на перепутье, как царство
Шнуров, начищенных блях, медалей,
Задвинутый в сапоги, а сверху -
Прикрытый полицейской фуражкой...
Брюхатый, сияющий жирным потом
Городовой, С утра до отвала
Накачанный водкой, набитый салом... 
Восточные люди не понимают, что такое отказ. Это арийский петушок стал бы плакать. А восточный человек: "И-й-й-и, издэваищься, тибе добром просят, дэнги дают, а ты... Кынжалом заколю!" Но нельзя - стоит на перекрёстке "фараон". Однако не надо забывать, что египетское пленение подходит к концу. На носу февраль (а там, глядишь, и октябрь). В эту ночь мы пошли забирать участок... Я, мой товарищ студент и третий - Рыжий приват-доцент из эсеров. Кровью мужества наливается тело. Ветер мужества обдувает рубашку. Юность кончилась... Начинается зрелость. Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку! 
В участке же сказали: 
Сдавай ключи - и катись отсюда к чёрту! 
Ну а дальше началась настоящая жизнь: 
Я появлялся, как ангел смерти,
С фонарём и револьвером, окруженный
Четырьмя матросами с броненосца. 
Вот она - власть! 
Моя иудейская гордость пела,
Как струна, натянутая до отказа...
Я много дал бы, чтобы мой пращур
В длиннополом халате и лисьей шапке,
Из под которой седой спиралью
Спадают пейсы и перхоть тучей
Взлетает над бородой квадратной...
Чтоб этот пращур признал потомка
В детине, стоящем подобно башне
Над летящими фарами и штыками
Грузовика, потрясшего полночь... 
Тут бы детине и поговорить с арийской сучкой и ломакой. Но чу! нам необходимо моральное превосходство. Поэтому события разворачиваются гораздо сложнее: 
Я вздрогнул. Звонок телефона
Скрежетал у самого уха. -
Комиссара? Я. Что вам?
И голос, запрятанный в трубке,
Рассказал мне, что на Ришельевской,
В чайном домике генеральши Клеменц,
Соберутся Сёмка Рабинович,
Петька Камбала и Моня Бриллиантщик
Железнодорожные громилы,
Кинематографические герои. 
Да, уж, эти-то не стали бы на городового оглядываться! Однако шутки в сторону - ночная облава. Вошли в притон, а там: 
Над столом семейным Гардины,
Стулья с мягкой спинкой, Пианино,
Книжный шкап, на шкапе - бюст Толстого.
Доброта домашнего уюта. 
Но это все мишура, камуфляж. (Хотя в действительности, может быть, все этой мишурой и заканчивалось. Пришёл ночью: здесь гимназистка такая-то?) А дальше: 
Мы толкали двери. Мы входили
В комнаты, напитанные дрянью...
Воздух был пропитан душной пудрой,
Человечьим семенем и сладкой
Одурью ликёра. 
И вот открывают один кабинет, второй, третий... А в третьем гимназисточка. "Та самая". 
Голоногая, в ночной рубашке...
Кусая папироску, полусонная, сидела молча. 
"Чувствуете трагедию Достоевского?" 
Уходите! - я сказал матросам. -
Кончен обыск! Заберите парня!
Я останусь с девушкой! Громоздко
Постучав прикладами, ребята
Вытеснились в двери. Я остался
В душной полутьме, в горячей дрёме
С девушкой, сидящей на кровати.
- Узнаёте? - Но она молчала,
Прикрывая лёгкими руками
Бледное лицо. - Ну что, узнали?
Тишина. Тогда со зла я брякнул:
- Сколько дать вам за сеанс? - И тихо,
Не раздвинув губ, она сказала:
- Пожалей меня! Не надо денег... 
"Не надо денег". Да, это апофеоз. Я "стою подобно башне", а ты сука, шваль. Я смеюсь с тебя, смеюсь. Ты ногтя моего не стоишь, дешёвка. Я говорил: пойдем со мной! И теперь у тебя всё бы было: и кольца, и ботиночки шикарные, и трусики. А кто бы стал приставать, я бы всех из пушки - пух-пух, и убил. Эх ты... Тут, вроде бы, и конец, развязка. Но, во-первых, как всякое порнографическое произведение, поэма должна закончиться сексуальной кульминацией, а во-вторых, надо знать еврейскую психологию: 
Я швырнул ей деньги. Я ввалился,
Не стянув сапог, не сняв кобуры,
Не расстёгивая гимнастёрки,
Прямо в омут пуха, в одеяло,
Под которым бились и вздыхали
Все мои предшественники, - в тёмный
Неразборчивый поток видений!
Выкриков, развязанных движений,
Мрака и неистового света... 
Ну, а далее следует "философское обобщение", "кредо". Так сказать, "Декларация прав трудящегося и эксплуатируемого народа России": 
Я беру тебя за то, что робок
Был мой век, за то, что я застенчив,
За позор моих бездомных предков,
За случайной птицы щебетанье. 
Я беру тебя как мщенье миру
Из которого не мог я выйти!
Принимай меня в пустые недра,
Где трава не может завязаться, -
Может быть, моё ночное семя
Оплодотворит твою пустыню. (328)
И конец. Такая вот "поэма". Бабель сказал о Багрицком: "Он был мудрый человек, соединивший в себе комсомольца с Бен-Акибой ... Ему ничего не пришлось ломать в себе, чтобы стать поэтом чекистов, рыбоводов, комсомольцев". Конечно, вирши Багрицкого это ключ к психологии чекистов первого поколения. Им всё было в его творениях близко, знакомо. Да Багрицкий и был чекистом с литературными способностями. "Блатной поэт". Можно себе представить, как Ягода, Трилиссер или Коган шептали сквозь слёзы строки "Февраля", как выучивали их наизусть и переписывали в заветную тетрадку. (Впрочем, зачем же в тетрадку? - печаталось большими тиражами, у блатарей были и типографии.) Это еврейско-чекистское "Маруся отравилась" - та же воровская поэзия высоких чуйств, но с национальными осложнениями. 




322

Примечание к №317
"мы имеем "лавочку", которая ... занимает 1/6 часть земной поверхности" (Л.Троцкий) 

Блестящей иллюстрацией психологии непрошенных хозяев России являются гомерически хамские статьи Ф.Ротштейна в 1-ом издании БСЭ. 
Вот из его статьи об английской королеве Виктории (1819 - 1901), опубликованной в 10 томе в 1928 году: 
"Семья Виктории по отцовской линии состояла сплошь из самодуров, пьяниц, развратников и выродков. Сам король уже с полвека был психически болен, и королевские обязанности исполнял его старший сын с титулом принца-регента, необыкновенный обжора и пьяница, имевший лишь одну дочь Шарлотту, - дикое существо ... Кроме её отца у короля было ещё шестер