ь нащупать, где же стены русской культуры" (О.Мандельштам). 

Тут Мандельштам совершенно прав. Он точно уловил слабинку. У каждой нации должна быть рациональная сказка, охватывающая плотным кольцом все стороны быта и изгибающая их по направлению к центральному мифу. Именно у евреев, при первобытной наивности центральной мифологемы, есть очень прочная, крепкая сказка - талмудическая ограда. У русских никакой ограды не было. Отсюда ущербная беззащитность русской культуры. 
Розанов никогда никого не спасал, никого не учил и не воспитывал. Но именно ему, как-то походя, незаметно, удалось построить ограду. Ему единственному. Славянофилы разлетелись в слезливом прекраснодушии, Леонтьев прочертил носком сапога верно, но слишком крикливо и оригинально, слишком сердито и неоконченно. Не закруглённо. Что не удалось Леонтьеву, декадентствующему славянофилу, то не далось и славянофильствующим декадентам вроде Мережковского. А Розанов дал Домострой ХХ века. (3) Правда, ему было неинтересно его развивать - чувствовал ненужность. Тогда. А вот я подниму. Мне нужно было высветлить реальность новой сказкой, новой актуализацией русского мифа. И я искал для этого наиболее здоровую основу. И нашёл её в Розанове. В нем гармонизируется и наполняется смыслом наше бытие. 
Это не совсем ясно, но постепенно слова нальются соком смысла. 


3

Примечание к №2
Розанов дал Домострой ХХ века. 

Он писал: 
"В собственной душе я хожу как в саду Божьем. И рассматриваю, что в ней растёт, с какой-то отчуждённостью. Самой душе своей - я чужой. Кто же я? Мне только ясно, что много "я" в "я" и опять в "я". И самое внутреннее смотрит на остальное с задумчивостью и без участия".
Судьба Розанова это пример и опыт максимального осуществления русской личности и способ её существования в мире: распускания, но не погашения в окружающем ничто. Он распустил свой логос, и тот повис в реальности гигантской паутиной национального мифа. Дешифровать его, разъять извне нельзя, но можно воспроизвести изнутри, повторить расово идентичный опыт. 
Эта книга, имеющая трехпорядковую структуру, и является такой попыткой, а следовательно, и попыткой создания вывернутого, специально приспособленного для восприятия другими внутреннего мира. Мир этот принадлежит некоему конкретному человеку, со всеми его слабостями и комплексами, и одновременно безмерному вневременному логосу. Далее в тексте свое личностное начало я буду именовать "Одиноковым". 
Опыт свободного ассоциативного мышления по отношению к творчеству Розанова вторичен и поэтому обладает рядом особенностей: сжатостью во времени, большей пространственной плавностью и мягкостью, а главное, гораздо большей рациональностью. Рациональность эта заключается прежде всего во вторичном упорядочении ассоциаций и создании максимально плотной смысловой переплетённости, порождающей антропоморфность фантазий (то есть явный мифологизм). Текст превращается в личность или, точнее, в целую группу личностей, находящихся в драматическом взаимодействии. Иными словами, в отличие от Розанова миф Одинокова гораздо более порождён, то есть более приемлем и адаптирован к восприятию. 
Конкретно рационализация свободного мышления достигается трояким образом. Во-первых, фиксацией темы (II частью "Бесконечного тупика" и собственно произведениями Розанова). Во-вторых, фиксацией схемы ассоциаций (см. схему в конце книги). И в-третьих, фиксацией ассоциативных полей (см. тематические и именные указатели). 


4

Примечание к с.3 "Бесконечного тупика" 
мысль, изречённая по-русски, - иррациональна 

Может показаться, что особенности русского мышления - кругообразность, спохватываемость (судорожное и внезапное оправдание), оборачиваемость, сбываемость, заглушечность и т.д. - есть просто следствие неразвитости вербального бытия, и таким образом все эти свойства вполне выразимы в терминах формальной логики - как названия логических ошибок. Но по сути это будет неверно, так как речь идёт совсем о другом - не о формальной, а о содержательной (субъективной) логике. Функционирование формальной логики определяется правилами и аксиомами, механизм же содержательной логики определяется субъективными задачами психики данного индивидуума. Действительно, при помощи ряда логических операций можно формализовать технологию национального мышления, но что определяет саму эту форму, например, интенсивность и субъективную потребность в постоянном и немотивированном оправдании? Что определяет тональность и изгиб именно этих, а не иных форм оправдания? 


5

Примечание к с.4 "Бесконечного тупика" 
язык, где смещены сами понятия добра и зла 

То есть "зло" это добро, а "добро" - зло. Что изменилось? Понять ничего нельзя. Вл.Соловьёв написал "Оправдание добра". Но выше и глубже добра ничего нет и, следовательно, оправдывать, защищать его нечем. Взять теократическую утопию Соловьёва, изложенную в том же "Оправдании", да и поменять там добро и зло местами. То есть заполнить пустые формы теократии противоположным смыслом. И ничего не изменится. Сам текст останется совершенно тем же, но прочитываться будет "по-новоязовски". Следовательно, добро и зло это конвенция. Изменена конвенция, названо зло добром, а добро - злом, и всё, и конец. Ничего не докажешь. 



6

Примечание к с.5 "Бесконечного тупика" 
"Пятаков писал: "Хорошо, что органы НКВД разоблачили эту банду"... Правильно, подсудимый Пятаков, хорошо" (А.Я.Вышинский). 

Это злорадная переворачиваемость русского языка и русской истории. Русский язык - оборотень. (9) Его оборачиваемость - это оборачиваемость ловушки для глухарей. На крышку накрошен вкусный пряник, но, стоит только сесть на краешек, как крышка с пугающей лёгкостью переворачивается и светлый простор превращается в тёмную коробку, в невесомость несомости на кухню и довольное хихиканье, слышимое сквозь последний мрак. 
В вологодской ссылке философ-марксист Богданов, будучи психиатром по профессии, все выспрашивал у Бердяева о его здоровье, самочувствии и т.д. Богданову казалось, что склонность к идеалистической философии есть симптом психического расстройства. Англичанину или французу такая наивность может быть и сошла с рук. Но Россия это страна, где всё сбывается, всё договаривается до конца и получает нелепо элементарное завершение. Впоследствии Богданов сошёл с ума и попал в психиатрическую больницу. Но этим его история не кончается. Поскольку Россия это страна, где всё сбывается, причем сбывается с переворачивающейся злорадностью, постольку Богданову удалось осуществить и шизофренический бред своего больного воображения. Он стал в советское время директором Института переливания крови, стратегической целью которого было дело оживления всего человечества (и для начала, как первый этап, - умерших вождей). Для этого в институте ставились садистские опыты по прямому переливанию детской крови. По имеющимся сведениям сам Богданов и умер от сеанса таких переливаний. 
Вдумаемся в идеальное злорадство и идеальную лёгкость этой судьбы. Вдумаемся и вообще в судьбу русских фантазий, где "Сон" упорно превращается в "Нос". 
"Философия и шпионаж, философия и вредительство, философия и убийство - как гений и злодейство - две вещи несовместные! (21) Я не знаю других примеров - это первый в истории пример того, как шпион и убийца орудует философией как толчёным стеклом, чтобы запорошить своей жертве глаза перед тем, как размозжить ей голову разбойничьим кистенём!" 
Сказано это о другом большевике, о Николае Бухарине. Но не нужно недооценивать возможностей нашего языка. Фраза о "гении и злодействе" произнесена все тем же тов. Вышинским, в обвинительной речи на последнем московском процессе. 
Зачем же это нужно было договаривать, какой неслыханный замысел предопределяет эту хрестоматийную разжёванность исторических событий, когда подлец перед смертью должен ещё отчётливо крикнуть в зрительный зал: "Я - подлец", - так, чтобы и дураку всё ясно было? Набоков сказал, что всем сознательным действиям советской власти присущ оттенок басенной морали. В самом деле, до какой элементарной назидательности должна была дойти отечественная история, чтобы на том же процессе тот же Вышинский зачитал приговор не только своим товарищам по партии, но и самому себе: "Как видно из акта, находящегося в томе 6 на листе дела 17, при аресте Розенгольца у него был обнаружен в заднем кармане брюк зашитый в материю маленький кусочек сухого хлеба, завернутый в отрывок газеты, и в этом кусочке хлеба листок с рукописной записью, который оказался при осмотре записью молитвы. Я хочу просить суд разрешить мне огласить некоторые места этого текста так называемой молитвы и просить Розенгольца дать по этому поводу свои объяснения. Вот этот текст: "Да воскреснет Бог и расточатся врази Его и да бежит от лица Его всё ненавидящее Его, яко исчезает дым да исчезнет, яко тает воск от лица огня, тако да погибнут бесы от лица любящих Бога..." Русская история любит договаривать. До конца. Носители идеи отрицания идей сами себя отрекли (и отреклись перед смертью). Сами старательно себя разоблачили и убили. И на последнем процессе, заканчивающим ПРОЦЕСС, прочли сами себе отходную. Невероятно! Само собой, "естественным подбором" этого получиться не могло. 
Набоков писал о "художественной совести" природы, которая, "не довольствуясь тем, что из сложенной бабочки каллимы делает удивительное подобие сухого листа с жилками и стебельком, кроме того, на этом "осеннем" крыле прибавляет сверхштатное воспроизведение тех дырочек, которые проедают именно в таких листьях жучьи личинки". 
И далее Набоков заметил: 
"Естественный подбор" в грубом смысле Дарвина не может служить объяснением постоянно встречающегося математически невероятного совпадения хотя бы только трёх факторов подражания в одном существе - формы, окраски и поведения (т.е. костюма, грима и мимики); с другой же стороны, и "борьба за существование" ни при чём, так как подчас защитная уловка доведена до такой точки художественной изощрённости, которая находится далеко за пределами того, что способен оценить мозг гипотетического врага - птицы, что ли, или ящерицы: обманывать, значит, некого, кроме разве начинающего натуралиста".
По крайней мере некоторым звеньям природы присущ эстетизм. Русской истории эстетизм присущ в высшей степени. Даже в период краха, распада. Это эстетизм и артистизм, что Вышинский сказал, точнее проговорился тогда (для кого, он сам не знал). 
Такой же эстетизм характерен и для индивидуальной, частной судьбы русского человека, этой, по выражению Розанова, "ерунды с художеством". 
Мой отец тоже был типичной "ерундой с художеством". Даже в постепенном пьяном распаде его личности был какой-то артистизм. 
Однажды, мне было тогда лет 9, на улице сказали: "Одиноков, иди, там за домом твой отец пьяный на санках катается". Было яркое мартовское воскресенье. За домом растаял каток. Когда я прибежал туда, то увидел следующую картину: отец сидел на коленях на санках и, отталкиваясь лыжными палками, катался по растаявшему катку. При этом он пел арии на итальянском языке. Голос у него тогда хотя и был уже испорчен, но всё равно было и достаточно громко, и ясна основная мысль. Вдоль ограждения стояла толпа зевак. Почему-то мое первое впечатление было, что ему ноги трамваем отрезало и он как юродивый ковыляет на инвалидной тележке. Схема движений была удивительно схожа. Я бросился его спасать - папочка! папочка! Воды было на катке по щиколотку, я моментально промок, а отец истерически хохотал, пел песни, вода волнами расходилась от санок. Ему было хорошо. Наконец, увидав меня, он стал кричать, чтобы я "моментально вышел из воды" - тема заботы (потом я месяц болел). Тогдашнее мартовское пение отца - это тоже завязка тяжеловесной и нудно-нравоучительной русской басни. (22) 


7

Примечание к с.6 "Бесконечного тупика"
Из Руси молчаливой возникла великая русская литература. 

В русской культуре есть дар молчания, но нет дара умолчания. Русский человек не может вовремя остановиться (10) и начинает выговариваться. Этот процесс выговаривания блестяще изображён в "Записках из подполья". М.Бахтин так говорит об их герое (рассматривая, впрочем, его не как расовый, а как литературный тип): 
"Человек из подполья" ведёт такой же безысходный диалог с самим собой, какой он ведёт и с другим. Он не может до конца слиться с самим собою в единый монологический голос, всецело оставив чужой голос вне себя, каков бы он ни был, без лазейки, ибо ... его голос должен также нести функцию замещения другого. Договориться с собой он не может, но и кончить говорить с собою тоже не может. Стиль его слова о себе органически чужд точке, чужд завершению, как в отдельных моментах, так и в целом. Это стиль внутренне бесконечной речи, которая может быть, правда, механически оборвана, но не может быть органически закончена".
Не в силах оборвать свою речь, русский, раз начав говорить, говорит до конца - это поток слов, доходящий в конце концов до истощающего саморазрушения. Если с этой точки зрения посмотреть на "Бесконечный тупик" (основной текст), то его можно представить как своеобразную филологическую катастрофу. В начале изложение ведется сухо и отстранённо, но постепенно оно начинает прерываться всё более учащающимися вставками, имеющими чисто субъективное значение и поэтому совершенно стилистически не оправданными. В результате происходит разрушение ткани повествования и даже некоторая деструкция основной идеи. 
Всё это является конкретным проявлением чувства вины. Чувство вины, направленное на себя, то есть не просто оправдывание, а самооправдывание, - это и есть причина "внутренне бесконечной речи", проговаривающейся речи, того, что можно назвать "редукцией" - передачей разрушительной энергии оправдания самому себе, самозамыкание на оправдании и, может быть, погашение личности, по крайней мере для чужого сознания (вид идеологической мимикрии). 
Отсюда понятен несчастный характер русского "я". Оправдываясь, русский всегда хватается за наиболее слабые и болезненные части своего мира, и говорит не что думает, а то, что о нём думают (якобы) другие, чтобы эти "другие" о нём так не думали. Это кривое самосознание приводит к потере ориентации в объективном мире, так что русский как мотылёк летит на горящую свечу и Порфирию Петровичу остаётся только смеяться в лицо своей жертве: 
"Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он всё будет, всё будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть! ... И всё будет, всё будет около меня же круги давать, все суживая да суживая радиус, и - хлоп! Прямо мне в рот и влетит, я его и проглочу-с, а это уж очень приятно-с, хе-хе-хе! Вы не верите?"
Русского человека всегда засасывала вращающаяся воронка своего "я", пустота своего самооправдания. Вот и князя Мышкина перед роковым балом Аглая специально "инструктировала", чтобы он не срезался, и шутливо заметила: 
"Разбейте по крайней мере китайскую вазу в гостиной! Она дорого стоит: пожалуйста разбейте; она дареная, мамаша с ума сойдёт и при всех заплачет, -так она ей дорога. Сделайте какой-нибудь жест, как вы всегда делаете, ударьте и разбейте. Сядьте нарочно подле". 
Бедный князь так и схватился за голову - "свеча зажжена!": 
"- Вы сделали так, что я теперь непременно "заговорю" и даже ... может быть... и вазу разобью. Давеча я ничего не боялся, а теперь всего боюсь. Я непременно срежусь. 
- Так молчите. Сидите и молчите. 
- Нельзя будет; я уверен, что я от страха заговорю и от страха разобью вазу. Может быть я упаду на гладком полу ... мне это будет сниться всю ночь сегодня; зачем вы заговорили!" 
Итак, дело сделано. Мышкин попал в замкнутое пространство выговаривания. И пространство это прогибалось вокруг вазы. Напрасно он садился от неё как можно дальше. Начав говорить (а молчание было прорвано искрой внешнего определения), бедный князь по спирали полетел к смысловому центру (15) и... 
"При последних словах своих он вдруг встал с места, неосторожно махнул рукой, как-то двинул плечом, и... раздался всеобщий крик! Ваза покачнулась, сначала как бы в нерешимости ... но вдруг склонилась в противоположную сторону ... и рухнула на пол. Гром, крик, драгоценные осколки, рассыпавшиеся по ковру, испуг, изумление..."
Структура моей книги триедина: 1. Вводная часть ("Закруглённый мир"); 2. Центр, давший название и всему произведению ("Бесконечный тупик"); 3. Примечания. Подразумеваемый вариант 4 части - это сам Розанов, так что одна из целей книги - своеобразные пролегомены к Розанову, плавный переход от "полного текста" к его полной разрушенности, от целого тома к рассыпанному вороху страничек, от "Закруглённого мира" к "Опавшим листьям". После "опавших ветвей" начинается сам Розанов. 
Первая часть книги - единство. Вторая - дешифровка первой и начало распада. Но единство страшным усилием воли ещё сохраняется. Третья часть - это распадение, деструкция (24), "осколки, рассыпавшиеся по ковру". Это не что иное, как последовательная попытка русского мышления, попытка передачи его динамики - динамики рассыпания. Чем глубже анализ, тем рассыпаннее форма отечественного мышления. 


8

Примечание к с.6 "Бесконечного тупика"
Историк, исходящий из анализа русской литературной среды, никогда не поймёт феномена Достоевского. 

Конечно, "Преступление и наказание" возникло не на пустом месте. У Достоевского было славянофильское окружение, идеями которого он питался. Но все это "русская Голландия". (13) Не эти люди определяли судьбу России. 
Розанов писал: 
"Раз Грановскому, общему другу западников и славянофилов, случилось поместить одну статью в "Москвитянине" Погодина. Статья была интересная, и друзья спросили Белинского: "читал ли он?" - "Нет", - отвечал молодой энтузиаст: "потому что я не люблю встречаться и с лучшими друзьями в НЕПРИЛИЧНОМ МЕСТЕ". Так был назван им единственный в России славянофильский журнал - "влачивший существование". Предтеча грядущих журнальных судеб славянофильства... От "Москвитянина" и до аксаковской "Руси" все они, эти славянофильские журналы, только "влачили существование" ... Подымая так тон, - "я не хочу заглядывать в НЕПРИЛИЧНЫЕ МЕСТА", - Белинский тоже предугадал вперёд на 70 лет ПОБЕДНЫЙ ТОН целого хора шумных и непрерывно успешных, непрерывно любимых журналов, которых читателями с самого же начала сделались все русские, всё образованное общество, - в Москве, Петербурге, в провинции, по самым далёким и захолустным уголкам... Это не была победа. Какая же "победа", когда и БОРЬБЫ никакой не было ... Было гонение; было преследование; было на 70 лет установившееся заушение, плевки, брызги жидкой грязи, лившейся с колёс торжественного экипажа, где сидели Краевские, Некрасовы, Благосветловы, Шелгуновы, Скабичевские, Чернышевские, Писаревы, - на людей, жавшихся куда-то в уголок, не слышимых, не разбираемых, не критикуемых ... Это лишение права слова; моральное его лишение, литературное его лишение".
В чём же причина? Ведь Россия - русская монархия, и какая же идеология должна была в ней господствовать? Конечно, националистическая и монархическая - славянофильская. Если исходить не из политических, а духовных и эстетических критериев, то преобладание западнической литературы ещё более непонятно. "Вестник Европы" или "Русское богатство" это скучнейшее и бездарнейшее чтиво, а "Русь" Аксакова это по стилю и напряжённой концентрации мысли вообще идеал для любого периодического издания. В свободной конкуренции, если бы не прогорел "Вестник Европы", то не прогорела бы и "Русь". А "Русь" прогорела. А неославянофильское "Русское обозрение" было продано в конце века с аукциона за... 7 рублей. Кроме того, вообще непонятно: ну, пускай публика и не очень рвётся к славянофилам, но у государства, у гигантского русского государства неужели не нашлось бы несколько тысяч или хотя бы несколько сотен (а речь шла - увы! - именно о таких "суммах"), чтобы не лишать слова - кого же? - самого себя! Странно. Русская история это очень странная, запутанная вещь. 
И здесь, кстати, любопытно восприятие расклада сил в ХIХ веке с точки зрения современног