ностью.  Им  недолго   пришлось
поговорить  друг  с  другом.  Гарольда  скоро  позвали  в  комнату,  наскоро
приготовленную для него.  Хильда  повела  его  сама  по  крутой  лестнице  к
светлице,  очевидно,  надстроенной  над   римскими   палатами   каким-нибудь
саксонским рыцарем. Самая лестница  доказывала  предусмотрительность  людей,
привыкнувших спать посреди опасностей.  В  комнате  был  устроен  подъем,  с
помощью которого лестницу можно было втащить наверх, оставляя  на  ее  месте
темный и глубокий провал, доходивший  до  самого  основания  дома.  Светлица
была, впрочем, отделана  с  роскошью  того  времени:  кровать  была  покрыта
дорогой резьбой, на стенах красовалось старинное оружие:  небольшой  круглый
щит и дротик древних саксонцев, шлем без забрала и кривой нож, или секс,  от
которого, по мнению археологов, саксонцы и заимствовали свое славное имя.
     Юдифь пошла за бабушкой и подала Гарольду на золотом подносе закуску  и
вино, настоянное пряностями, а Хильда провела украдкой  над  постелью  своим
волшебным посохом, положив на подушку свою бледную руку.
     - Прекрасная сестрица, - проговорил Гарольд,  улыбаясь  Юдифи,  -  это,
кажется, не саксонский обычай, а один из обычаев короля Эдуарда.
     - Нет, - отозвалась Хильда, живо обернувшись  к  нему,  -  так  честили
всегда саксонского короля, когда он ночевал в доме своего  подданного,  пока
датчане не ввели неприличных пиров, после которых подданный был не  в  силах
подать, а король - выпить кубок.
     - Ты жестоко караешь гордость рода Годвина, воздавая  его  недостойному
сыну чисто царские почести... Но  мне  служит  Юдифь  и  мне  ли  завидовать
королям?
     Он взял дорогой кубок, но когда он поставил его подле себя  на  столик,
то Хильды и Юдифи уже не было в комнате. Он глубоко задумался.
     - Зачем сказала Хильда, - рассуждал он, - что судьба  Юдифи  связана  с
моей собственной и я поверил этому? Разве Юдифь  может  принадлежать  мне?..
Король просит ее настоятельно в жрицы... Свен, случившееся с тобой  послужит
мне уроком!.. А если я  восстану  и  объявлю  решительно:  "Отдавайте  богам
только старость и горесть, а молодость и счастье -  достояние  общества!"  -
что ответят жрецы? - "Юдифь не может быть твоей  женой,  Гарольд!  Она  тебе
родня, хоть родство ваше дальнее!.. Она может быть или женой  другого,  если
ты пожелаешь, или невестой Одина!.." Вот, что скажут жрецы, чтобы  разлучить
двух любящих.
     Кроткое,  спокойное  лицо  Гарольда  омрачилось  и  приняло   выражение
свирепости, как лицо Вильгельма норманнского. Кто  бы  увидел  графа  в  эту
минуту гнева, узнал бы в нем сейчас же родного брата Свена.  Он,  однако  ж,
успел совладеть с этим чувством, приблизился  к  окну  и  стал  смотреть  на
землю, озаренную бледным сиянием луны.
     Длинные тени безмолвного леса ложились на просеки.
     Как привидения, стояли на холме серые колонны друидского капища и подле
него виднелся мрачно и неотчетливо кровавый  жертвенник  бога  войны.  Глаза
Гарольда остановились на этой картине, и ему показалось, будто на  могильном
кургане, возле тевтонского жертвенника, виднелся очень бледный фосфорический
свет. Гарольд стал смотреть пристальнее и среди  света  явился  человеческий
образ чудовищного роста. Он был  вооружен  точно  таким  же  оружием,  какое
висело по стенам этой комнаты,  и  опирался  на  громаднейший  дротик.  Свет
озарил лицо его: оно было огромно, как у древних богов, и выражало  мрачную,
беспредельную скорбь. Гарольд протер глаза,  но  видение  исчезло,  остались
одни серые высокие колонны и древний мрачный жертвенник.  Граф  презрительно
засмеялся над собственной слабостью. Он улегся в  постель,  и  луна  озарила
своим сиянием его темную спальню. Он спал крепко и долго,  лицо  его  дышало
спокойствием, но не успела заря загореться на  небе,  как  в  нем  произошла
резкая перемена.


 * ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *
     ЯЗЫЧЕСКИЙ ЖЕРТВЕННИК И САКСОНСКИЙ ХРАМ

ГЛАВА I

     Мы оставим Гарольда, чтобы бросить беглый взгляд на судьбы  того  дома,
которого он сделался достойным представителем,  по  изгнании  Свена.  Судьба
Годвина была бы не доступна понятиям человека без знания человеческой жизни.
Хотя старое предание, принятое на веру новейшими историками, будто Годвин  в
дни юности пас лично свои стада, ни на чем не основано  и  так  как  он  без
сомнения принадлежал к богатому и знатному роду, однако тем не менее он  был
обязан славой своей только собственным силам.  Удивительно  не  то,  что  он
достиг ее еще в молодых летах, а то, что он сумел так долго  сохранить  свою
власть  в  государстве.  Мы  уже  намекали,  что  Годвин   отличался   более
дарованиями государственного деятеля, чем хорошего воина, и это-то  едва  ли
не главная причина симпатий, которую он вызывает в нас.
     Отец Годвина, Вольнот, был чайльдом у южных саксонцев,  или  суссекским
таном, и племянником  Эдрика  Стреона,  графа  мерцийского,  даровитого,  но
вероломного министра Этельреда. Эдрик выдал своего государя  и  был  за  это
казнен Канутом.
     - Я обещал, - сказал ему Канут, - вознести твою голову выше всех  своих
подданных и держу свое слово.
     Отрубленная голова Эдрика была выставлена над лондонскими воротами.
     Вольнот жил в раздоре со своим дядей Бройтриком, братом Эдрика, и перед
прибытием Канута сделался предводителем морских разбойников. Он  привлек  на
свою сторону около двадцати королевских кораблей, опустошил южные  берега  и
сжег флот. С этих пор его имя  исчезает  из  хроник.  Вскоре  затем  сильное
датское войско, известное под  именем  Туркеловой  дружины,  завладело  всем
побережьем Темзы. Его оружие скоро покорило почти всю страну. Изменник Эдрик
присоединился к нему с десятью тысячами  ратников  и  весьма  возможно,  что
корабли Больнота еще до  этого  добровольно  присоединились  к  королевскому
флоту. Если принять  это  правдоподобное  предположение,  то  очевидно,  что
Годвин начал свое поприще на службе у Канута, и так как он был и племянником
Эдрика,  который,  несмотря  на   все   свое   предательство,   имел   много
приверженцев, то Годвин натурально пользовался особенным  вниманием  Канута.
Датский завоеватель  понимал,  как  полезно  ласкать  своих  приверженцев  и
особенно тех, в которых примечал большие дарования.
     Годвин принимал деятельное участие в  походе  Канута  на  скандинавский
полуостров и одержал значительную победу без сторонней помощи, с одной своей
дружиной. Этот подвиг упрочил его славу и будущность.
     Эдрик, несмотря на свое весьма незнатное происхождение,  был  женат  на
сестре короля Этельреда. А когда слава Годвина приобрела  ему  блистательный
почет, то Канут счел возможным выдать свою сестру за своего фаворита: он был
ему обязан покорностью саксонского народонаселения. По смерти  первой  жены,
от которой он имел одного  сына,  умершего  от  несчастного  случая,  Годвин
женился на другой из того же королевского дома. Мать  шести  сыновей  его  и
двух  дочерей  приходилась  племянницей  Кануту  и  родной  сестрой   Свену,
сделавшемуся впоследствии королем датским. По  смерти  Канута  выказалось  в
первый раз пристрастье саксонского вельможи к саксонскому королевскому дому.
Но в силу ли убеждения или вследствие  различных  политических  расчетов  он
представил выбор преемника  собранию  Витана,  как  представителю  народного
желания, и когда этот выбор упал на сына  Канута,  Гарольда,  он  безропотно
покорился его решению. Выбор этот служит  доказательством  власти  датчан  и
совершенного слияния их племени с саксонским. Не только  Леофрик,  саксонец,
вместе со Сивардом нортумбрийским и всеми танами северного берега Темзы,  но
даже сами жители Лондона стали  единодушно  на  сторону  Гарольда  датского.
Мнение же Годвина разделяли почти одни его эссекские вассалы.
     Годвин стал с этого времени представителем английской партии, и  многие
из тех, которые были убеждены в участии его в убийстве или, по крайней мере,
в выдаче Эдуардова брата  Альфреда,  пытались  извинить  этот  поступок  его
законной ненавистью к чужеземной дружине, приведенной Альфредом.
     Гардиканут,   преемник   Гарольда,   так   сильно   ненавидел    своего
предшественника, что приказал вырыть его тело и бросить в болото. Гардиканут
был провозглашен королем единодушным желанием саксонских и датских танов  и,
хотя он вначале преследовал Годвина, как убийцу Альфреда, он удержал его при
себе во все время своего царствования и относился к нему так же, как Канут и
Гарольд. Гардиканут умер внезапно на свадебном  пиру,  и  Годвин  возвел  на
престол Эдуарда. Чиста должна была быть совесть графа и сильно  убеждение  в
своем могуществе, если он мог сказать Эдуарду, когда последний умолял его на
коленях помочь ему отречься от этого престола и вернуться в Нормандию.
     - Ты сын Этельреда и внук Эдгара. Царствуй - это твой долг; лучше  жить
в славе, чем умереть в изгнании. Тебе дан опыт жизни,  ты  изведал  нужду  и
будешь сочувствовать положению народа. Положись на  меня:  ты  не  встретишь
препятствий. Кто только люб Годвину - будет люб и всей Англии.
     Через несколько времени Годвин  своим  влиянием  на  народное  собрание
доставил Эдуарду королевский престол. Он склонил  одних  золотом,  а  других
красноречием. Сделавшись английским королем,  Эдуард  женился,  сообразно  с
заранее заключенным условием, на дочери того, кто  доставил ему  королевский
венец. Юдифь была прекрасна и телом  и душой,  но  Эдуард,  по-видимому,  не
имел к ней любви, она жила во дворце, но безусловно в  качестве  номинальной
жены.
     Тостиг,  как  мы  уже  видели,  женился  на  дочери   Балдуина,   графа
фландрского - сестре Матильды, супруги герцога норманнского, а  поэтому  дом
Годвина был в родстве с тремя королевскими линиями - датской,  саксонской  и
фламандской. И Тостиг мог сказать то, что мысленно  говорил  себе  Вильгельм
норманнский: "Дети мои будут потомками Карла Великого и Альфреда".
     Годвин  был  слишком  занят  государственными  делами  и  политическими
планами, чтоб обращать внимание на воспитание сыновей,  а  жена  его,   Гита,
женщина благородная,  но  вполне  не  развитая  и,  вдобавок,  наследовавшая
неукротимый нрав и гордость своих предков,  морских  королей,  могла  скорее
раздуть в них пламя их честолюбия, чем укротить их смелый и непокорный дух.
     Мы знаем судьбу Свена, но Свен был ангелом в сравнении с Тостигом.  Кто
способен к раскаянию, в том кроются еще возвышенные чувства. Тостиг  же  был
свиреп и вероломен, он не имел ума и дарований братьев, но был честолюбивее,
чем все они вместе взятые.
     Мелочное тщеславие возбуждало в нем ненасытную жажду власти и славы. Он
завивал по обычаю предков свои длинные волосы и ходил разодетым, как  жених,
на пиры.
     Две только личности из семейства  Годвина  занимались  науками,  пользу
которых начинали в то время  признавать  короли.  Это  были:  Юдифь,  нежный
цветок, увядший во дворце Эдуарда, и ее брат Гарольд.
     Однако  ум  Гарольда,  ум  почти  гениальный  практический,   пытливый,
чуждался всей поэзии,  нераздельной  с  язычеством,  благодаря  которой  его
сестра сносила свои земные скорби.
     Сам Годвин  не  жаловал  языческих  жрецов.  Он  слишком  хорошо  видел
злоупотребления их, чтобы внушать своим детям уважение к ним. Такой же образ
мыслей, плод житейского опыта, был в Гарольде плодом учения и мышления.
     Писатели классической  древности  дали  молодому  саксонцу  понятия  об
обязанностях и ответственности человека, далеко не похожие  не  те,  которым
учили невежественные друиды. Он презрительно  улыбался,  когда  какой-нибудь
датчанин, проводивший жизнь в пьянстве и открытом разврате,  думал  отворить
себе  врата  Валгаллы,  завещая  жрецам  владения,  завоеванные  разбоем   и
насилием. Если бы жрецы вздумали порицать действия Гарольда, он  ответил  бы
им, что не  людям,  закоснелым  в  невежестве,  судить  людей  развитых.  Он
отвергал все грубые суеверия века и в классиках искал учения об обязанностях
гражданина  и  человека.  Любовь  к  родине,  стремление  к  справедливости,
твердость  в  несчастье  и  смирение  в  счастье  были  его   отличительными
качествами. Гарольд не  принимал,  по  примеру  отца,  личины  тех  свойств,
которые приобрели ему народную любовь. Он был ко всем приветлив,  но  всегда
справедлив, не потому, что этого требовала политика, а потому, что он не мог
поступать иначе.
     Впрочем, как ни прекрасна была душа Гарольда, она имела тоже порядочную
долю человеческих  слабостей,  и  они  заключались  в  его  самонадеянности,
результате сознания своих сил. Хоть он веровал в Бога, но упускал из виду те
таинственные звенья, которые соединяют человека с Творцом, сплетаются равным
образом из простодушия детства и мудрости старости.
     Хотя, в  случае  нужды,  Гарольд  был  храбр,  как  лев,  храбрость  не
составляла отличительной черты его характера. Он презирал зверскую  смелость
Тостига, чуждаясь в  душе  кровопролития.  Он  мог  казаться  робким,  когда
смелость  вызывалась  одним  пустым  тщеславием.  Но  когда   эту   смелость
предписывал долг, никакие опасности не могли устрашить  и  никакие  хитрости
отуманить его. Тогда он казался отважным и свирепым. Неизбежным последствием
особенного истинно английского характера Гарольда  было  то  обстоятельство,
что действия его отличались скорее терпением и упорством,  чем  быстротой  и
сметливостью.
     В опасностях, с  которыми  он  уже  успел  освоиться,  ничто  не  могло
состязаться с  ним  в  твердости  и  чрезвычайной  ловкости,  но  когда  его
застигали врасплох, его было нетрудно вовлечь в крупные промахи. Обширный ум
отличается  редко  быстрым  соображением,  если  необходимость  быть  всегда
настороже и природная подозрительность не развили в нем бдительности. Нельзя
вообразить сердца более доверчивого, честного и  прямого,  чем  было  сердце
графа. Сообразив все  эти  свойства,  мы  получим  ключ  к  образу  действий
Гарольда в позднейших обстоятельствах его бурной и трагической жизни.
     Но мы не должны думать,  чтобы  Гарольд,  откинув  суеверие  одного  из
сословий, стоял настолько выше своего века, чтобы  откинуть  их  все.  Какой
искатель славы, какой человек, вступающий в борьбу со  светом  и  с  людьми,
может  откинуть  верование  в  невидимую  силу?  Цезарь  мог  смеяться   над
мистическими обрядами римского многобожия, но он веровал в  судьбу.  Гарольд
узнал от классиков, что самые независимые и смелые умы  древности  не  могли
отрешиться от доли фатализма. Хотя он отвергал силу гаданий  Хильды,  в  его
ушах звучали ее таинственные предсказания, слышанные им в  детстве.  Вера  в
приметы, знамения, легкие и тяжелые дни и  влияние  созвездий  была  присуща
всем сословиям его племени. У Гарольда был  также  свой  счастливый  день  -
четырнадцатое октября. Он верил в  его  силу,  как  Кромвель  верил  в  силу
третьего сентября. Мы описали Гарольда, каким он был в начале его поприща. В
то блаженное время еще не примешивалось никакого эгоистического честолюбия к
свойственному мудрости стремлению стяжать  себе  могущество.  Его  любовь  к
отечеству, развитая на примерах римских и греческих  героев,  была  чиста  и
искренна. Он был способен обречь себя  на  смерть,  как  сделал  Леонид  или
бесстрашный Курций.


ГЛАВА II

     Пробудившись от томительного сна, Гарольд увидел  перед  собой  Хильду,
смотревшую на него своим величественно-спокойным взором.
     - Не видел ли ты какой-нибудь пророческий сон, сын Годвина? -  спросила
она.
     - Сохрани меня, Воден! - ответил  молодой  граф  с  несвойственным  ему
смирением.
     - Расскажи же мне свой сон - и я разгадаю его. Сновидениями никогда  не
должно пренебрегать. Подумав немного, Гарольд проговорил:
     - Мне кажется, Хильда, что я и сам могу объяснить себе свои сны.
     Он приподнялся на постели и спросил, взглянув на хозяйку:
     - Скажи по правде, Хильда, не ты ли  велела  ночью  осветить  курган  и
могильный камень возле храма друидов?
     Если Гарольд верил, что вчера поддался на минуту обману зрения, то  эта
уверенность  должна  была  исчезнуть  при  виде   боязливого,   напряженного
выражения, которое мгновенно явилось на лице Хильды.
     - Так ты видел свет над склепом усопшего героя? Не походил ли этот свет
на колеблющееся пламя?
     - Да, походил.
     - Ни одна человеческая рука не может возжечь  это  пламя,  предвещающее
присутствие усопшего, - сказала Хильда дрожащим голосом. - Но это привидение
редко показывается, не быв вызванным имеющими над ним власть.
     - Какой вид принимает это привидение?
     - Оно является посреди пламени в виде  гиганта,  вооруженного,  подобно
сыновьям  Водена,  секирой,  копьем  и  щитом...  Да,  ты  видел  привидение
усопшего, лежащего в этом склепе, Гарольд, - добавила она, взглянув на  него
пытливо.
     - Если ты меня не обманываешь, - возразил с недоумением граф...
     - Обманывать тебя??.. Я не смею шутить могуществом мертвых, если б даже
могла этим спасти саксонскую корону. Разве ты еще не знаешь, или  не  хочешь
знать, что древние герои погребались вместе со своими сокровищами и что  над
могилами их иногда показывается в ночное  время  тень  усопшего,  окруженная
ярким пламенем? Их часто видели в то время, когда и  живые  и  усопшие  были
одной веры. Теперь же они показываются только в исключительных случаях,  как
вестник определения рока:  слава  или  горе  тому  смертному,  которому  они
предстают! На этом холме похоронен Эск, старший сын Сердика,  родоначальника
саксонских королей. Он был бичом для бриттов и пал в бою. Его  похоронили  с
оружием и всеми его сокровищами. Саксонскому государству угрожает  бедствие,
если Воден заставляет своего сына выйти из могилы.
     Хильда, очевидно сильно взволнованная, опустила голову  и  пробормотала
какие-то бессвязные слова, смысл которых был недоступен Гарольду. Потом  она
снова обратилась к нему и проговорила повелительным тоном;
     - Расскажи мне свой сон. Я уверена, что  в  нем  предсказана  вся  твоя
судьба.
     - Видел я, - начал Гарольд, - будто нахожусь в ясный день  на  обширной
поляне. Все услаждало мои взоры и  сердце.  Я  радостно  шел  один  по  этой
поляне. Но вдруг земля разверзлась под моими ногами, и  я  упал  в  глубокую
неизмеримую бездну.  Оглушенный  падением,  я  лежал  неподвижно.  Когда  я,
наконец, открыл глаза, то увидел себя окруженным мертвыми  костями,  которые
кружились подобно сухим листьям, при порывистом ветре. Из среды их выделялся
череп, украшенный митрой, а из этого черепа мне послышался  голос:  "Гарольд
неверующий, ты теперь принадлежишь нам!" "Ты наш!" - повторила за ним  целая
рать духов. Я хотел встать, но тут только заметил, что  связан  по  рукам  и
ногам. Узы, обременявшие меня, были тонки как паутина, но крепки как железо.
Мной овладел неописанный ужас,  к  которому  примешивался  и  стыд  за  свою
слабость. Подул холодный ветер, заставивший умолкнуть раздававшиеся голоса и
прекративший пляску костей. А череп в митре все скалил на меня  зубы,  между
тем как из впадин глаз его высовывалось острое  жало  змеи.  Внезапно  предо
мной предстало привидение, которое я ночью видел на холме...  О,  Хильда,  я
как будто сейчас вижу его!... Оно было в полном вооружении, и  бледное  лицо
его смотрело на меня строго и  сурово.  Протянув  руку,  оно  ударило  своей
секирой о щит, издавший глухой звук. Вслед за тем  с  меня  спали  оковы,  я
вскочил на ноги и стал бесстрашно возле привидения. Вместо митры появился на
черепе шлем, и сам череп сразу преобразился в настоящего  бога  войны.  Шлем
его достигал тверди небесной, и фигура его была так велика,  что  заграждала
солнце. Земля  превратилась  в  океан  крови,  глубокий,  подобно  северному
океану, но он не достигал до колен гиганта. Со всех сторон начали  слетаться
вороны и хищные ястребы, а мертвые кости вдруг получили жизнь и форму:  один
и