есмотря   на   его
предубеждение против норманнов.
     Малье, ободренный этой улыбкой,  сел  к  длинному  столу  и  приветливо
пригласил Веббу последовать его примеру.
     - Ты так откровенен и приветлив, - обратился он к нему, - что я намерен
побеспокоить тебя еще двумя вопросами.
     - Говори, я их выслушаю!
     - Скажи мне откровенно, за что вы, англичане, любите  графа  Годвина  и
хотите внушить королю Эдуарду ту же приязнь к нему? Я предлагал уже  не  раз
этот вопрос, но в этих палатах я едва ли  дождусь  ответа  на  него.  Годвин
несколько раз переходил внезапно от одной партии к  другой.  Он  был  против
саксонцев, потом против Канута. Канут умер - и  Годвин  поднимает  уж  снова
оружие на саксонцев, уступает совету Витана и принимает сторону  Гардиканута
и Гарольда, датчан. В то же время юные саксонские принцы  Эдуард  и  Альфред
получают подложное письмо от своей матери, в котором их зовут настоятельно в
Англию, обещая им там полнейшее содействие. Эдуард,  повинуясь  безотчетному
чувству, остается в Нормандии,  но  Альфред  едет  в  Англию...  Годвин  его
встречает в качестве короля... Постой, выслушай далее!.. Потом этот  Годвин,
которого вы любите, перевозит Альфреда в Гильдфордскую усадьбу  -  будь  она
проклята! В одну глухую  ночь  клевреты  короля  Гарольда  хватают  внезапно
принца и его свиту, всего шестьсот человек, а на другой  же  день  их  всех,
кроме шестидесяти, не говоря о принце, пытают и  казнят.  Альфреда  везут  в
Лондон, лишают его зрения - и он умирает с горя! Если вы, несмотря на  такие
поступки, сочувствуете Годвину, то, как это ни странно, но все ж возможно...
но возможно ли, любезный посол, королю любить человека, который погубил  его
родного брата?
     - Все это норманнские сказки! - проговорил тан с некоторым смущением. -
Годвин уже очистился от подозрения в этом гнусном убийстве.
     - Я слышал, что очищение это подкреплено подарком Гардиканута,  который
по смерти Гарольда думал было отомстить за это  убийство.  Подарок  состоял,
будто бы, в высеребренном корабле с восьмьюдесятью  ратниками,  с  мечами  о
золотых рукоятках и в вызолоченных шлемах... но оставим все это.
     - И подлинно, оставим, - повторил вздохнув  посланный.  -  Страшные  то
были времена и мрачны их тайны!
     - Но все-таки ответь мне: за что вы  любите  Годвина?  Сколько  раз  он
переходил, от партии к партии и при каждой перемене выгадывал новые  почести
и поместья. Он  человек  честолюбивый  и  жадный,  в  этом  вы  сами  должны
сознаться. В песнях, которые поют у нас на улицах, его уподобляют терновнику
и репейнику, на которых  овца  оставляет  шерсть,  кроме  того,  он  горд  и
высокомерен. Скажи же мне,  мой  откровенный  саксонец,  за  что  вы  любите
Годвина? Я желал бы это знать, потому что, видишь ли, я  располагаю  жить  и
умереть в вашей веселой Англии,  если  на  то  будет  ваше  и  вашего  графа
согласие. Так не мешало бы мне  знать,  что  делать  для  того,  чтобы  быть
похожим на Годвина и, подобно ему, приобрести любовь англичан?
     Простодушный тан казалось был в ужасном недоумении, погладив  задумчиво
бороду, он проговорил:
     - Хотя я и из Кента, следовательно из графства Годвина, я вовсе  не  из
числа самых упорных приверженцев его, поэтому-то собственно он и выбрал меня
в переговорщики. Те, которые находятся при  нем,  любят  его,  вероятно,  за
щедрость в наградах и  покровительство.  К  старости  великого  вождя  льнет
благодарность, как мох к дубу. Но что касается меня  и  моей  братии,  мирно
живущей в своих селах, избегающей двора и не  мешающейся  в  распри,  то  мы
дорожим Годвином только как вещью, а не как человеком.
     - Как я ни стараюсь понять тебя, - сказал  молодой  норманн,  -  но  ты
употребляешь выражения, над которыми задумался бы мудрый царь  Соломон.  Что
разумеешь ты под Годвином, как вещью?
     - Да то, выражением чего Годвин служит нам: мы любим справедливость,  а
каковы бы ни были преступления Годвина. Он был изгнан несправедливо. Мы чтим
свои законы. Годвин навлек на себя невзгоду  тем,  что  поддерживал  их.  Мы
любим Англию, а нас разоряют чужеземцы. В лице Годвина  обижена  вся  Англия
и... извини, чужеземец, если я не докончу своей речи!
     Вебба взглянул на молодого норманна с выражением искреннего сострадания
и, положив свою широкую руку на его плечо, шепнул ему на ухо:
     - Послушай моего совета и беги!
     - Бежать? - воскликнул рыцарь. - Да разве я  надел  доспехи  и  опоясал
меч, чтобы бежать, как трус?
     - Все это не поможет! Оса зла и свирепа, но весь  рой  погибает,  когда
под него подкладывают зажженную солому. Еще раз говорю тебе: беги,  пока  не
ушло  время,  и  ты  будешь  спасен,  потому  что  если  король  послушается
безрассудного совета и вздумает разделаться с этой  толпой  оружием,  то  не
пройдет дня, как уже не будет ни  одного  норманна  на  десять  миль  вокруг
города. Помни мои слова, молодой человек!.. У тебя, может быть, есть мать...
не заставь же ее оплакивать смерть сына!
     Рыцарь  приискивал  саксонские  слова,  чтобы  вежливо  высказать  свое
негодование на подобный совет, и хотел  протестовать  против  предположения,
будто он мог послушаться его из сострадания к матери, но в это  время  Вебба
был опять позван в присутствие. Он уже не  выходил  больше  в  прихожую,  а,
получив короткий ответ Совета, прошел прямо на главную лестницу дворца,  сел
в лодку и тотчас же  отправился  на  корабль,  где  находились  граф  и  его
сыновья.
     Между тем Годвин изменил положение своих сил.
     Сначала флот его, пройдя лондонский мост, стал на время у берега южного
предместья, названного  впоследствии  Соутварком,  флот  же  короля  Эдуарда
выстроился вдоль северного берега. Но, постояв несколько,  графские  корабли
поворотили назад и остановились против вестминстерского дворца и,  склоняясь
немного к северу, как будто хотели запереть королевский флот. В то же  время
сухопутные силы его  придвинулись  к  реке  и  стали  почти  на  выстрел  от
королевской армии. Таким образом, кентский тан видел перед собой,  на  реке,
оба флота, на берегу же - оба войска на таком  близком  расстоянии  друг  от
друга, что их едва можно было различить один от другого.
     Над всеми прочими судами возвышался величественный корабль, на  котором
приплыл Гарольд с ирландских берегов. Корабль этот был построен  по  образцу
старинных морских кораблей и, на самом деле, принадлежал некогда  одному  из
этих грозных витязей. Длинный выпуклый нос высоко  поднимался  над  волнами,
будто голова морского змея и, как змей же, извивался по волнам и блестел  на
солнце.
     Лодка пристала к высокому борту корабля, с него спустился трап, и через
несколько секунд тан очутился на палубе. На противоположном  конце  корабля,
на почтительном расстоянии от графа и его сыновей, стояла группа матросов.
     Сам Годвин был почти не вооружен, без шлема и имел при себе одно только
позолоченное датское копье - оружие, служившее  столько  же  для  украшения,
сколько и для войны, но широкая грудь рыцаря прикрывалась крепкой кольчугой.
Ростом он  был  ниже  всех  своих  сыновей  и,  вообще,  наружность  его  не
выказывала большой физической силы, как это обыкновенно  бывает  у  человека
крепкого сложения, который до преклонных лет сохранил  всю  силу  энергии  и
воли. Даже народный голос не приписывал ему тех чудесных телесных качеств  и
подвигов богатырства, которыми славился его соперник Сивард. Он был отважен,
но только как полководец:  дарования,  которыми  он  отличался  перед  всеми
своими современниками, соответствовали понятиям  более  просвещенных  веков,
чем условиям той эпохи, в которой он жил. Англия была в то время едва ли  не
единственной страной на свете, которая могла открыть достойное  поприще  его
способностям. Он обладал в высшей степени всеми качествами, необходимыми для
вождя партии: умел управлять народными массами и согласовывать  их  мысли  и
желания с собственными своими  видами.  Наконец,  он  обладал  увлекательным
даром слова.
     Но, как все люди, прославившиеся даром  красноречия,  Годвин  увлекался
духом своего времени, олицетворял в  себе  его  страсти  и  предубеждения  и
вместе с тем - тот инстинкт собственной выгоды,  составляющий  отличительную
черту толпы. Он был высшим представителем стремлений и  потребностей  своего
народа. И какие бы  ни  были  ошибки,  а  быть  может,  и  преступления  его
счастливого и блестящего поприща, в самых мрачных и ужасных обстоятельствах,
он постоянно являлся народу благотворным светилом среди грозных  туч.  Никто
никогда не обвинял его в жестокости или несправедливости к народу. Англичане
смотрели на него, как на истинного англичанина, несмотря на  то,  что  он  в
молодости был приверженцем Канута  и  ему  был  обязан  своим  богатством  и
счастьем. Они даже  не  придавали  этому  значения,  потому  что  датчане  и
саксонцы так слились в Англии, что, когда одна половина королевства признала
Канута, другая половина с восторгом подтвердила выбор. Строгости первых  лет
царствования Канута были искуплены мудростью и кротостью последующих  лет  и
редкой  приветливостью  его  к  приближенным;  притом  в   это   время   все
неудовольствия были уже забыты и в памяти подданных сохранилась только слава
его царствования и его доблести. Народ с гордостью и с любовью  поминал  его
имя и тем более уважал  Годвина,  что  он  был  любимым  советником  мудрого
государя.
     Известно также, что Годвин, по смерти  Канута,  желал  восстановить  на
престоле саксонскую линию и если покорился решению Витана, то единственно из
уважения к народной воле. Одно только подозрение пятнало его имя -  и  этого
не могли совершенно смыть ни очистительная клятва, ни  оправдание  народного
судилища - подозрение в гнусной выдаче Альфреда, брата Эдуарда.
     Но прошло уже много лет со дня совершения этого мрачного  злодейства  и
во всем народе было тайное предчувствие, что с домом Годвина связана  судьба
английского народа. Наружность графа говорила в его пользу: он имел  широкий
лоб, осененный  спокойной,  кроткой  думой;  темно-голубые  глаза,  ясные  и
приветливые" несмотря на то, что самый  проницательный  взор  не  прочел  бы
выражавшейся в них глубокой затаенной мысли; редкое  благородство  осанки  и
приемов, но без всякой чопорности и жеманства. Общее мнение приписывало  ему
чрезвычайную гордость и высокомерие, но только в  поступках.  Обхождение  же
его со всеми было просто, приветливо и  дружелюбно.  Сердце  его,  казалось,
всегда сочувствовало ближнему, и дом его был открыт для нуждающихся.
     За ним стояли его сыновья, группа витязей, какими  не  мог  еще,  может
быть, похвалиться ни один отец. Их лица были резко различны одно от другого,
но природа наделила их одинаковой цветущей красотой и богатырским складом.
     Свен, старший сын, наследовал смуглый  цвет  своей  матери-датчанки.  В
крупных правильных чертах его, носивших отпечаток печали или страстей,  было
какое-то дикое и грустное  величие;  черные,  шелковистые  волосы  падали  в
беспорядке и почти  закрывали  впалые  глаза,  сверкавшие  каким-то  мрачным
огнем. На плече его лежала тяжелая секира. На нем была надета  броня,  и  он
опирался на огромный датский щит. У ног его  сидел  юный  сын  его  Гакон  с
несвойственным его возрасту выражением задумчивости.
     Подле Свена стоял, скрестив на груди руки, самый грозный и  злобный  из
сыновей Годвина -  тот,  которому  судьба  предназначила  быть  тем  же  для
саксонцев, чем был Юлиан  для  готов.  Прекрасное  лицо  Тостига  напоминало
греческий тип во всем, кроме лба, низкого и узкого.
     Светло-русые волосы были гладко зачесаны, оружие оправлено  в  серебро,
потому что Тостиг любил роскошь и великолепие.
     Вольнот, любимец матери, казался еще в первом цвете лет. В нем одном из
всего семейства видна была  какая-то  нерешительность  и  нежность.  Он  был
высокого роста, но, очевидно, не достиг еще полного  развития  тела  и  сил.
Тяжесть кольчуги казалась непривычной  для  него  тяжестью,  и  он  опирался
обеими  руками  на  древко  своего  дротика.  Около  него  стоял   Леофвайн,
составлявший с ним разительную  противоположность:  светлые  кудри  свободно
вились вокруг его ясного, беспечного  лица,  и  шелковистые  усики  оттеняли
уста, с которых не сходила улыбка даже в этот тревожный час.
     По правую руку Годвина, немного в  стороне,  стояли,  наконец,  Гурт  и
Гарольд. Гурт обвивал  рукой  плечо  Гарольда  и,  не  обращая  внимания  на
переговорщика, дававшего отчет  в  результате  своего  посольства,  наблюдал
только действие его слов на Гарольда, потому что Гурт  любил  Гарольда,  как
Ионафан - Давида. Гарольд один был совершенно безоружен, а если спросили  бы
любого из ратников, кто из всего семейства Годвина рожден  полководцем,  он,
вероятно, указал бы на него, безоружного.
     - Что же говорит король? - спросил Годвин.
     - Он не соглашается возвратить тебе и твоим сыновьям поместья и  званье
и даже не хочет выслушать тебя,  пока  ты  не  распустишь  свои  войска,  не
удалишь суда и не согласишься оправдать себя и свое семейство перед Витаном.
     Тостиг злобно  захохотал,  пасмурное  лицо  Свена  стало  еще  мрачнее,
Леофвайн крепко сжал правой рукой свой ятаган, Вольнот выпрямился, а Гурт не
спускал глаз с Гарольда, лицо которого оставалось совершенно спокойным.
     - Король принял тебя в военном совете,  -  проговорил  Годвин,  -  где,
разумеется, участвовали норманны. А кто же был в нем из знатнейших англичан?
     - Сивард нортумбрийский, твой враг.
     - Дети, - обратился  граф  к  сыновьям,  глубоко  вздохнув,  как  будто
громадная тяжесть свалилась с его сердца, - не будет сегодня нужды в мечах и
кольчугах. Гарольд один рассудил справедливо.
     - Что ты этим хочешь сказать, батюшка? - спросил Тостиг злобно. - Уж не
намерен ли ты...
     - Молчи, сын, молчи! - перебил Годвин твердым повелительным голосом, но
без суровости. - Иди назад,  храбрый,  честный  приятель,  -  продолжал  он,
обращаясь к Веббе, - отыщи графа Сиварда и скажи ему, что я, Годвин,  старый
его соперник и враг, отдаю в его руки свою жизнь и  честь,  и  что  я  готов
безусловно следовать его совету, как мне поступить... Иди!
     Вебба кивнул головой и опять спустился в шлюпку.
     Гарольд выступил вперед.
     - Батюшка, - начал он, - вот там стоят войска Эдуарда, вожди их  должны
еще находиться во  дворце,  какой-нибудь  запальчивый  норманн  может,  чего
доброго, возбудить стычку, и Лондон будет взят не так, как нам следует брать
его: ни одна капля английской  крови  не  должна  обагрить  английский  меч.
Поэтому, если ты позволишь, я сяду в лодку  и  выйду  на  берег.  Если  я  в
изгнании не разучился узнавать сердца моих земляков, то, при первом возгласе
наших ратников, которым они будут  приветствовать  возвращение  Гарольда  на
родину, половина неприятельских рядов перейдет на нашу сторону.
     - А если этого не будет, мой самонадеянный братец? - сказал  насмешливо
Тостиг, кусая от злости губы.
     - Тогда я один поеду в ряды  их  и  спрошу:  какой  англичанин  дерзнет
пустить стрелу или направить копье в эту грудь, никогда не надевавшую  брони
против Англии?
     Годвин положил руку на голову Гарольда и слезы выступили в его холодных
глазах.
     - Ты угадываешь по внушению неба то, чему я научился  только  опытом  и
искусством, - сказал он. - Иди, и Бог да пошлет тебе  успех...  пусть  будет
по-твоему!
     - Он заступает твое место, Свен: ты старший, - заметил Тостиг брату.
     - На моей душе лежит бремя греха, и тоска гложет мое сердце! -  ответил
Свен грустно. - Если Исав потерял свое право первородства, то  неужели  Каин
сохранит его?
     Проговорив эти слова, он отошел от Тостига  и,  прислонившись  к  корме
корабля, опустил лицо на край своего щита.
     Гарольд взглянул на него с выражением глубокого  сострадания,  поспешно
приблизился к нему и, дружески пожав его руку, шепнул:
     - Брат, прошу: не вспоминай о прошлом.
     Гакон,  тихонько  последовавший  за  отцом,  поднял  на  Гарольда  свои
задумчивые, грустные глаза. Когда же  тот  удалился,  он сказал Свену робким
голосом:
     - Он один, по крайней мере, всегда добр и сострадателен  к  тебе  и  ко
мне.
     - А ты, когда меня не будет, привяжись к нему  и  люби  его,  как  твой
отец, Гакон, - ответил Свен, с любовью приглаживая темные кудри ребенка.
     Мальчик вздрогнул и, наклонив голову, прошептал про себя:
     - Когда  тебя не  будет?!..  не  будет!  Разве  вала*  и  тебе  изрекла
гибель?.. и отцу и сыну - обоим?
     Между тем Гарольд сел в лодку, спущенную для него с борта короля.  Гурт
взглянул с умоляющим видом на отца и последовал за братом.
     Годвин задумчиво следил глазами за удаляющейся шлюпкой.
     - Нет надобности, - проговорил он вслух, хоть  и  про  себя,  -  верить
прорицателям или Хильде, когда она предсказывала, еще до нашего изгнания...
     Он остановился: гневный голос Тостига прервал его думу.

     ----------------------------------
     * Вала - предсказательница.
     ----------------------------------

     - Отец! Кровь приливает к мозгу,  когда  ты  припоминаешь  предсказания
Хильды насчет своего любимца! - воскликнул молодой человек. - Они уже и  без
того посеяли немало раздора в нашем доме. Если мои распри с Гарольдом навели
преждевременную седину на твою голову - вини в этом себя!.. Вспомни, как ты,
под влиянием  этих  нелепых  предсказаний,  сказал  нам,  при  первой  нашей
ребяческой ссоре, с твоим любимцем: "Не ссорьтесь с Гарольдом: его братья со
временем подчинятся ему!"
     - Докажи, что предсказание ложно, - ответил Годвин  спокойно.  -  Умные
люди всегда сами создают  себе  будущность,  сами  определяют  себе  жребий.
Благоразумие, терпение, труд, мужество -  вот  звезды,  управляющие  участью
человека!
     Тостиг не успел возразить, потому что вблизи раздался  плеск  весел,  и
два  корабля,  принадлежавшие  двум  знатнейшим  вождям,  принявшим  сторону
Годвина, подплыли к борту рунической эски, чтобы узнать результат посольства
к королю.
     Тостиг кинулся к борту корабля и вскричал громким голосом:
     - Король, увлекаясь внушениями безрассудных советников, не  желает  нас
выслушать... Оружие должно порешить наше дело!
     - Молчи, безумный юноша! - воскликнул Годвин,  заскрежетав  зубами  при
буйных криках злобной и негодующей радости, поднявшихся  на  кораблях  после
ответа Тостига.
     - Да будет проклят тот, кто первый прольет родную  кровь!  -  продолжал
Годвин. - Слушай, кровожадный тигр,  тщеславный  павлин,  гордящийся  своими
пестрыми перьями!.. Слушай, Тостиг, и трепещи:  если  ты  еще  одним  словом
расширишь  пропасть,  разделяющую  меня  с  королем,  то  помни,   что   как
изгнанником ты вступил  в  Англию,  так  и  выйдешь  из  нее  опять  тем  же
изгнанником. Ты променяешь графство и поместья на горький хлеб изгнания и на
волчью виру*!

     ------------------------------------------------------------------
     * Вирой называлась денежная пеня не только за убийство, но и за  выдачу
оцененной головы, или даже - за убиение вредного животного.
     ------------------------------------------------------------------

     Гордый Тостиг смутился от этих  слов  отца  и  молча  удалился.  Годвин
перешел  на  палубу  ближайшего  корабля  и   силился   могуществом   своего
красноречия смирить страсти, возбужденные безрассудной выходкой Тостига.
     - В то самое время, когда он убеждал негодующих вождей  и  ратников,  в
рядах войск, стоявших на берегу, раздался восторженный крик:  "Гарольд,  наш
граф Гарольд!" Годвин посмотрел в эту сторону: королевские полки колебались,
переговаривались  и  вдруг,  уступая  какой-то  непреодолимой  силе,  тысячи
голосов произнесли единодушно: "Гарольд, наш Гарольд!.. да  здравствует  наш
благородный граф!"
     В то время как это совершалось на улиц