кошелек обратно
за пояс и позволил Годриту расплатиться по  счету.  Потом  протянул  ему  на
прощание руку и сказал:
     - Хотелось мне сказать пару ласковых  слов  графу  Гарольду,  но  я  не
посмел подойти к нему во дворце, так как он показался мне занятым и  важным.
Не вернуться ли мне, чтобы зайти к нему в дом?
     - Ты его не застанешь, - ответил Годрит. - Мне известно, что он  тотчас
же по окончании беседы с Этелингом, уедет прямо за город.  Я  и  сам  должен
вечером ехать к нему на дачу, за  реку,  по  делу  исправления  крепостей  и
окопов. Ты лучше подожди и приезжай к нам туда; ведь ты знаешь его  усадьбу,
что на пустошах?
     - Нет, мне надо быть дома; где нет глаз хозяина, там везде неурядица...
А, впрочем, мне достанется порядком от жены за то, что я не мог пожать  руку
Гарольда.
     Добрый Годрит был тронут чувством тана к Гарольду; он знал,  какой  вес
имел Вебба в Кенте, и желал, чтобы граф приласкал степняка.
     - Зачем же подвергаться гневу своей  жены?  -  ответил  он  шутливо.  -
Послушай, когда ты будешь ехать к себе, то на пути увидишь  огромный  старый
дом с развалившимися колоннами в тылу...
     - Знаю, - прервал тан, - я заметил это строение, когда проезжал мимо, и
видел на пригорке массу  каких-то  замысловатых  камней,  которую,  говорят,
сложили ведьмы или бритты.
     - Именно! Когда Гарольд уезжает из города, то уж  наверное  завернет  в
тот дом, потому что там живет его прелестная Юдифь со своей  бабушкой.  Если
подъедешь туда под вечер, то непременно встретишь Гарольда.
     - Благодарю тебя, друг Годрит, - сказал Вебба. -  Извини  меня  за  мою
грубость, если я смеялся над твоей стриженой головой; вижу  теперь,  что  ты
такой же добрый саксонец, как любой кентский хлебопашец... Итак,  да  хранят
тебя боги.
     Проговорив эти слова, кентский тан  пошел  быстрым  шагом  через  мост,
между тем как Годрит повернулся на каблуке и  стал  отыскивать  глазами,  не
найдется ли за одним из столов какого-нибудь приятеля, с которым можно  было
убить час-другой за азартной игрой.
     Как только он отвернулся, оба слушателя, которые перед тем  только  что
расплатились с хозяином, удалились под тень одной из аркад,  сели  в  лодку,
причалившую к берегу по особому знаку с их стороны и поехали через реку. Они
хранили мрачное, задумчивое  молчание,  пока  не  вышли  на  противоположный
берег; здесь один из них отодвинул назад берет, так что  можно  было  узнать
резкие черты Альгара.
     - Что, друг Гриффита? - произнес он с горькой усмешкой, -  слышал,  как
мало граф Гарольд полагается на клятву твоего повелителя, когда заботится об
укреплении марок; слышал ли также, что только жизнь одного человека отделяет
его от престола - единственного человека, который когда-либо  мог  принудить
моего зятя дать клятву на подданство Эдуарду.
     - Вечный позор тому часу! - воскликнул спутник Альгара, в  котором,  по
золотому ожерелью и особенной стрижке волос, легко было узнать  валлийца.  -
Не думал я никогда, чтобы сын Левелина, которого  наши  барды  ставили  выше
Родериха Великого, когда-либо согласился признать владычество  саксонца  над
кимрскими холмами.
     - Ну, хорошо, Мирдит, -  ответил  Альгар,  -  ты  знаешь,  что  никогда
никакой кимр не сочтет  за  бесчестье  нарушение  клятвы,  данной  саксонцу;
наступит час, когда львы  Гриффита  снова  будут  душить  стада  гирфордских
баранов.
     - Дай-то Бог! - сказал злобно Мирдит. -  Тогда  граф  Гарольд  передаст
Этелингу саксонскую землю, по крайней мере, без кимрского королевства.
     -  Мидрит,  -  произнес  Альгар  торжественно,  -  не   Этелинг   будет
царствовать в Англии. Тебе известно, что я первый обрадовался  вести  о  его
приезде  и  поспешил  в  Довер  встретить  его.  Когда  я  увидел  его,  мне
показалось, будто на лице его признаки близкой смерти; деньгами и  подарками
подкупил я доктора-немца, который пользует принца, и узнал, что  в  Этелинге
кроется зародыш смертельной болезни, чего он сам и не подозревает. Ты знаешь,
имею ли я причины ненавидеть графа Гарольда... Хотя бы мне  одному  пришлось
противиться его восшествию на престол, он не  взойдет  на  него  иначе,  как
перешагнув  через  мой  труп.  Когда  говорил   клеврет   его,   Годрит,   я
почувствовал, что он говорит правду: если Этелинг умрет, то ни на чью голову
не может пасть корона, кроме головы Гарольда.
     - Как?! - воскликнул кимрский вождь сурово. - И ты так думаешь?
     - Не думаю, а убежден в этом... Вот  почему,  любезный  Мирдит,  мы  не
должны ждать, чтобы он обратил против нас все силы английского  королевства.
Теперь, пока жив Эдуард Исповедник, есть еще надежда. Король любит тратиться
на разные изображения и на своих жрецов, но не  очень-то  щедр,  когда  дело
идет о существенной пользе, притом он вовсе не так недоволен  мной,  как  он
это показывает... Он бедняжка воображает, что  когда  будет  травить  графов
графами же, то сам будет сильнее. Пока Эдуард жив, руки у Гарольда  связаны.
Поэтому, Мирдит, поезжай обратно к королю Гриффиту и скажи ему  все,  что  я
говорил. Скажи ему, что лучшим временем для вооружения и возобновления войны
будет время смут и беспокойств, которые настанут со  смертью  Этелинга,  что
если мы успеем заманить самого Гарольда в валлийские  ущелья,  то  не  может
быть, чтобы не нашлось погибели на этого врага. А кому тогда быть английским
королем?.. Род Сердика исчезнет, слава Годвина кончится со смертью Гарольда,
Тостига ненавидят в его собственном графстве, Гурт слишком тих и  кроток,  а
Леофвайн не склонен к честолюбивым замыслам... Кому же быть тогда английским
королем, исключая Альгара?  А  если  освободится  вся  кимрская  земля...  я
возвращу Гриффиту гирфордское и ворчестерское графства... Поезжай же скорее,
Мирдит, и не забудь того, что я тебе приказываю.
     - А клянешься ли ты, что, ставши королем, ты избавишь Кимрию от  всяких
податей?
     - Они будут вольны, как птицы в поднебесье... Я  клянусь  тебе  в  том!
Помни слова Гарольда к кимрским вождям, когда он принимал  присягу  Гриффита
на подданство.
     - Помню! - ответил Мирдит, побагровев от гнева, а Альгар продолжал:
     - "Помните, говорил он (Гарольд), вожди кимрские, и ты, король Гриффит,
прими к сведению, что  если  вы  еще  раз  принудите  английского  короля  -
грабежом, убийством и нарушением клятвы - вступить в  ваши  пределы,  то  мы
исполним свой долг. Дай Бог, чтобы  ваш  кимрский  лев  не  тревожил  нашего
покоя, иначе нам придется из человеколюбия подрезать  ему  когти".  Гарольд,
как все спокойные и холодные люди, высказывает меньше, чем думает на деле! -
добавил Альгар, - И, ставши королем, воспользуется случаем, чтобы пообрезать
вам когти.
     - Ладно! - ответил Мирдит со зловещей улыбкой. - Я теперь зайду к своей
дружине, которая дожидается меня на постоялом дворе... Нам не следует  часто
показываться вместе!
     - Да, отправляйся с миром!.. Не забудь моего поручения к Гриффиту.
     - Не забуду! - сказал торжественно  Мирдит,  поворачивая  к  постоялому
двору, где останавливались постоянно валлийцы, потому  что  хозяин  его  был
такой же валлиец, а они очень часто приезжали в столицу  вследствие  смут  в
отечестве.
     Дружина  вождя  состояла  из  десяти  человек  знатного  рода.  Они  не
пировали, к прискорбию хозяина, а лежали в  саду,  находившемся  за  двором,
равнодушные к удовольствиям лондонских обывателей, и слушали песню одного из
товарищей  о  делах  былого  богатырского  века.  Вокруг  них   паслись   их
малорослые, косматые лошадки. Мирдит подошел и, убедившись, что  между  ними
нет никого постороннего, махнул рукой певцу, который  тотчас  замолк.  Тогда
Мирдит начал что-то говорить своим соотечественникам на кимрском языке. Речь
его была коротка, но сверкающие глаза и неистовая жестикуляция придавали  ей
силу. Увлечение его перешло ко всем слушателям. Они вскочили на  ноги  и  со
свирепыми восклицаниями кинулись седлать своих маленьких лошадок. Между  тем
один, по назначению Мирдита, вышел тотчас  из  сада  и  пошел  к  мосту,  но
вернулся немедленно, увидев на нем всадника, которого  толпа  приветствовала
радостно восклицанием:
     "Гарольд!"
     В это время Гарольд, отвечая ласковой улыбкой  на  приветствия  народа,
проехал мост предместья  и  выехал  на  пустоши,  тянувшиеся  на  протяжении
кентской дороги. Он ехал медленно,  погруженный  в  раздумье.  Не  успел  он
проехать половины пути, как услышал позади частый, но глухой топот некованых
копыт. Он тотчас обернулся и увидел  отряд  конных  валлийцев.  На  этой  же
дороге ехало одновременно несколько человек, поспешавших на празднество. Эти
люди смутили, очевидно, валлийцев, они свернули в сторону и  поехали  лесом,
держась его опушки.
     Все это возбудило подозрение графа. Хотя он и не думал, чтобы  лично  у
него могли быть враги и, несмотря на то, что, вследствие строгости законов о
разбойниках, большие дороги в последние годы царствования саксонских королей
были гораздо безопаснее, чем несколько столетий  под  управлением  следующей
династии, когда саксонские таны делались сами атаманами разбойников, тем  не
менее  возмущения,  бывшие  при  Эдуарде,  расплодили   немало   распущенных
наемников, за которых, конечно, было трудно ручаться.
     Гарольд не имел при себе оружия, кроме дротика,  с  которым  саксонские
дворяне почти никогда не расставались, да еще ятагана. Заметив,  что  дорога
стала сильно пустеть, он пришпорил коня и был уже в виду  друидского  храма,
когда одна стрела пролетела внезапно мимо его  груди,  а  другая  немедленно
поразила коня, который и упал.
     Граф быстро вскочил, но уже десять мечей сверкали перед  ним,  так  как
валлийцы спешились после падения его лошади. К счастью его, только  двое  из
них имели с собой стрелы, которыми валлийцы действовали с редким искусством.
Выпустив их  обе,  они  схватились  за  мечи,  заимствованные  у  римлян,  и
бросились на графа.
     Гарольд ловко владел всяким употребительным в  его  время  оружием.  Он
правой рукой удерживал напор, а левой отражал удары ятаганом. Он убил  того,
кто стоял ближе всех, ранил сильно  другого,  но  получил  три  раны  и  мог
спастись не иначе, как пробившись сквозь  круг  свирепых  неприятелей.  Граф
схватил ятаган в правую руку, обернул левую полой полукафтана, в виде  щита,
и мужественно бросился на острые мечи. Пал  один  из  врагов,  пораженный  в
сердце, повалился другой, а у  третьего  Гарольд,  отбросив  ятаган,  вырвал
силой меч. Громко звал он на помощь и быстро убегал,  останавливаясь  только
чтоб отражать удар. Снова пал один враг, снова свежая кровь обагрила  одежду
молодого Гарольда. Почти в это мгновение на зов его послышался такой резкий,
пронзительный и почти дикий крик, что все невольно вздрогнули.  Валлийцы  не
успели возобновить атаку, как перед ними вдруг очутилась женщина.
     - Прочь отсюда, Юдифь!.. Боже мой!..  прочь  отсюда!  -  крикнул  граф,
которому страх  -  первый  страх,  овладевший  его  бесстрашным  сердцем,  -
возвратил сразу силы. Оттащив Юдифь в  сторону,  он  выступил  опять  против
своих врагов.
     - Умри! - проревел на кимрском языке самый свирепый воин, меч  которого
ранил уже два раза Гарольда.
     С бешенством ринулся Мирдит с товарищами  на  Гарольда,  но  в  это  же
мгновение Юдифь стала щитом своего жениха, не стесняя  движений  его  правой
руки.
     При этом виде руки валлийцев  опустились.  Эти  люди,  не  колебавшиеся
умертвить человека для блага своей родины, были все же потомками  доблестных
рыцарей и считали позором поднять руку на женщину. То, что спасло от  смерти
Гарольда, спасло и Мирдита: подняв поспешно меч, он открыл  свою  грудь,  но
Гарольд, несмотря на свой гнев и боязнь за жизнь  своей  Юдифи,  не  захотел
воспользоваться подобной оплошностью.
     - Зачем вам моя жизнь? - спросил  спокойно  граф.  -  Кого  в  обширной
Англии мог обидеть Гарольд?!
     Слова эти рассеяли силу очарования  и  разбудили  мщение.  Меч  Мирдита
сверкнул над головой графа,  скользнул  по  клинку,  подставленному  графом.
Клинок Гарольда вонзился в грудь Мирдита, и  тот  рухнул  на  землю,  убитый
наповал.
     Сеорли  римской  виллы,  услышавшие   крики,   поспешили   на   помощь,
вооруженные чем попало, а в то же время из леса раздались также окрики, и на
опушку выехал Вебба со своими всадниками. Валлийцы, не ободряемые уже  своим
вождем, бежали с быстротой, которой особенно отличается это племя.  На  бегу
они призывали своих крошек-лошадок, которые с фырканьем скакали на  их  зов.
Беглецы хватались за первую попавшуюся под руку лошадь и  садились  на  нее.
Лошади же,  оставшиеся  без  наездников,  останавливались  у  трупов  убитых
хозяев, жалобно ржали, но потом, покружившись около новоприбывших всадников,
с диким ржанием бросились вслед за товарищами и исчезли в лесу.
     Несколько человек из дружины Веббы кинулось было в погоню за беглецами,
но напрасно, потому что сама местность благоприятствовала бегству. Вебба  же
с остальными и с сеорлями Хильды бросились к  месту,  где  Гарольд,  истекая
кровью, стоял еще на ногах и, забыв о себе, радовался, что Юдифь  невредима.
Вебба сошел с коня и, узнав Гарольда, спросил его заботливо:
     - Впору ли мы подоспели?..  Ты  истекаешь  кровью...  Ну  как  ты  себя
чувствуешь? Успокой меня, граф!
     - В моих жилах осталось  еще  довольно  крови,  чтобы  принести  пользу
Англии, - ответил он со спокойной и ясной улыбкой.
     Но едва  граф  успел  произнести  эти  слова,  как  голова  его  быстро
опустилась на грудь и его отнесли в глубочайшем беспамятстве в старинный дом
пророчицы.


ГЛАВА II

     Хильда проявила так мало удивления при виде окровавленного  и  бледного
Гарольда, что Вебба, до которого доходили рассказы о ее чародействе, был уже
готов думать, что страшные разбойники на крошечных  косматых  лошадках  были
демоны, духи, вызванные и посланные Хильдой для того, чтобы наказать  жениха
ее внучки, Юдифи. Подозрения тана еще больше усились, когда раненого  внесли
по  крутой  лестнице  в  ту  самую  светлицу,  где   он   видел   загадочный
достопамятный сон, и Хильда удалила из нее всех присутствующих.
     - Нет, -  заметил  ей  Вебба,  -  жизнь  графа  слишком  дорога,  чтобы
оставлять его на охранение женщины... и притом чародейки. Я поеду в  столицу
за его постоянным врачом и прошу тебя  помнить,  что  ты  и  все  твои  люди
ответите головой за безопасность графа.
     Гордая вала, внучка королей, не привыкла к  такому  языку.  Она  быстро
обернулась и взглянула так грозно и повелительно, что смелый  тан  смутился.
Указывая на дверь, она сухо сказала:
     - Уходи отсюда! Жизнь графа спасла женщина. Уходи же немедленно.
     - Не тревожься за графа, добрый и  верный  друг,  -  прошептала  Юдифь,
стоявшая как статуя у постели Гарольда. Тан был глубоко  тронут  ее  кротким
голосом и вышел без протеста.
     Хильда  ловкой  и  искусной  рукой  стала  осматривать  раны  больного,
нанесенные в грудь и плечи;  она  обмыла  их.  Юдифь  глухо  вскрикнула,  и,
наклонив голову над рукой жениха, прильнула к ней губами. Ее сердце забилось
горячей благодарностью,  когда  она  увидела,  что  на  груди  Гарольда,  по
местному обычаю, приколот талисман,  называемый  также  узлом  обручения,  а
посреди его ее имя:
     "Юдифь".


ГЛАВА III.

     Вследствие ли волшебного врачевания Хильды  или  забот  Юдифи,  Гарольд
скоро поправился. Он был, может быть, рад случаю, удержавшему его на римской
вилле.
     Он отослал врача,  которого  все-таки  прислал  ему  Вебба,  и  не  без
достаточной причины вверился искусству и познаниям Хильды.  Счастливо  текло
время под древним римским кровом!
     Не без суеверного трепета, в котором было, однако, более нежности,  чем
страха, узнал Гарольд, что тайное предчувствие  опасности,  угрожавшей  ему,
смущало сердце Юдифи, и она просидела все утро на кургане,  ожидая  его.  Не
этим ли Фюльгия спасла его от смерти?
     Было, действительно, что-то загадочное, похожее на истину в утверждении
Хильды, что его дух-хранитель носит  образ  Юдифи:  верен  был  каждый  шаг,
светлы все дни Гарольда с тех пор, как сердца их слились  в  чувстве  любви.
Суеверное чувство слилось с земной страстью; в  любви  Гарольда  была  такая
глубина, такая чистота, которая встречается крайне редко в  мужчинах.  Одним
словом, Гарольд привык видеть  в  Юдифи  только  доброго  гения  и  счет  бы
святотатством все, что бросило бы тень на  ее  непорочность.  С  благородным
терпением смотрел он, как текли  месяцы  и  годы,  и  довольствовался  одной
отдаленной надеждой.
     Понятия века всегда имеют влияние даже на тех, которые  явно  презирают
их; поэтому немудрено, что эту святую и самоотверженную любовь  поддерживало
и хранило фанатическое уважение  к  целомудрию,  составляющее  отличительную
черту  последних  времен  англосаксонцев,  когда   среди   общего   разврата
противоположные качества  -  как  обыкновенно  бывает  в  такие  эпохи  -  в
некоторых избранных душах доходили до героического  фанатизма.  Как  золото,
украшение мира, добывается из недр  земли,  так  и  целомудрие,  ценное  как
золото, выходило чистое и светлое из грязи людских страстей.
     Сама Юдифь развилась под влиянием этой всеосвящающей, неземной любви во
всем совершенстве женской души. Она так привыкла жить жизнью  Гарольда,  что
без учения, по одному наитию, приобретала понятия, вовсе  не  принадлежавшие
ни ее полу, ни ее веку; они падали в ее душу, как солнечные лучи на  цветок,
раскрывая его лепестки и придавая новый блеск его роскошным краскам.
     Юдифь, выросшая под влиянием суеверия Хильды, была почти не  знакома  с
учением друидов и вследствие этого не могла быть убежденной в его истине, но
душа Гарольда вознесла и ее душу из долины  тени  на  горние  пределы  неба.
Любовь  их  имела  такой  характер,  обстоятельства,  в  которые  она   была
поставлена,  надежда  и  самоотвержение  так  возвысили  ее  над   пределами
чувственности, что без веры она завяла бы  и  погибла.  Ей  необходима  была
молитва и покорное терпение, проистекающее из сознания бессмертной души; она
не устояла бы против искушений земли, если бы не заимствовала  твердости  от
неба. Таким образом можно сказать, что Юдифь  получила  даже  свою  душу  от
Гарольда, а с душой пробудился и разум из тумана детства.
     В стремлении ее сделаться достойной любви Гарольда,  быть  подругой  не
только его сердца, но и ума, она приобрела, сама не зная как и откуда, запас
здравых понятий и  даже  мудрости.  Как  часто,  когда  Гарольд  поверял  ей
бессознательно свои мысли и цели, Юдифь нечувствительно сообщала им  оттенок
своих собственных размышлений и дум. Что было возвышеннее и чище,  то  Юдифь
инстинктивно признавала и благоразумнейшим. Она стала его  второй  совестью.
Каждый из них, таким образом, отражал достоинства другого, как одна  планета
освещает другую.
     Поэтому-то эти годы  испытаний,  которые  могли  бы  придать  некоторую
горечь любви не столь чистой и утомить чувство менее сильное, - только более
и теснее сроднили их души.
     В один прекрасный летний день Юдифь с Гарольдом сидели посреди  мрачных
колонн  друидского  храма.  Они  вспоминали  прошлое  и  придумывали   планы
будущего, когда Хильда подошла к ним и, опершись о жертвенник Тора, сказала:
     - Помнишь, как недоверчиво  я  смеялась,  Гарольд,  когда  ты  старался
уверить меня, что и для Англии и для тебя будет лучше, если  Эдуард  вызовет
Этелинга?  Помнишь,  я  еще  ответила  тебе:  "Слушаясь  единственно  своего
рассудка, ты только исполняешь волю судьбы, потому что прибытие Этелинга еще
скорее приблизит тебя к цели твоей жизни; но  не  от  Этелинга  получишь  ты
награду своей любви, и не он взойдет на престол Этельстона"?
     - Что хочешь ты  рассказать  мне?  Неужели  о  каком-нибудь  несчастии,
постигшем Этелинга? - воскликнул Гарольд, в сильном  волнении