то
этот  человек  наделен  от  природы   огненным   темпераментом   и   сильным
властолюбием, а легкие морщины, бороздившие лоб, обнаруживали наклонность  к
глубоким размышлениям и  к  разработке  сложных  и  серьезных  вопросов;  во
взгляде его было что-то гордое, львиное;  его  маленький  рот  был  довольно
красив, но самой выдающейся из всех  частей  лица  был  его  подбородок:  он
выдавал железную, беспощадную волю; природа наделяет такими  подбородками  у
звериной породы  одного  только  тигра,  а  в  семье  человеческой  -  одних
завоевателей, какими были Цезарь, Кортес, Наполеон.
     Эта личность, вообще, отличалась способностью вызывать в  женском  поле
восторг и удивление, в мужчинах - глубокий непроизвольный страх.  Но  в  том
пристальном взгляде, которым приковалась  пугливая  Юдифь  к  суровому  лицу
благородного рыцаря,  не  светился  восторг:  в  нем  выражался  только  тот
глубокий, безмолвный и леденящий ужас, в котором застывает  существо  бедной
птички под обаянием взгляда ее врага - змеи.
     Молодая девушка сознавала в душе, что ей не позабыть до гробовой  доски
этого повелительно-сурового лица, и образ этот будет тесниться в ее мысли  и
в ее сновидении и стоять перед нею при ярком свете  дня  и  в  густом  мраке
ночи.
     Этот пристальный взгляд утомил, очевидно, благородного рыцаря.
     - Прекрасное дитя! - произнес он с надменно-приветливой улыбкой,  -  не
следуй  наставлениям  твоей  суровой  родственницы,  не   учись   относиться
враждебно к чужестранцам!  Могу  тебя  уверить,  что  и  норманнский  рыцарь
способен подчиниться влиянию красоты!
     Он  отделил  один  из  дорогих   бриллиантов,   придерживавших   перья,
украшавшие шапочку, и продолжая все с той же приветливой улыбкой:
     - Прими эту безделку на память обо мне, и если  меня  будут  бранить  и
проклинать и ты это услышишь, укрась этим бриллиантом свои  чудные  кудри  и
вспомни с добрым чувством о Вильгельме норманнском!*
     Бриллиант сверкнул на солнце и упал к ногам девушки, но Хильда не  дала
ей воспользоваться даром и отбросила его  посохом  под  копыта  коня  короля
Эдуарда.
     - Ты рожден от норманнки, - воскликнула  она,  -  и  она  обрекла  тебя
провести всю твою молодость  в  томлениях  изгнания:  растопчи  же  копытами
твоего скакуна дар этого норманна. Ты так благочестив, что  все  твои  слова
достигают до неба: все это говорят! Так молись же, король, да ниспошлет  оно
мир твоему отечеству и гибель чужестранцу!

     ------------------------------------------------------------
     * В саксонских и норманнских хрониках Вильгельм именуется графом, но мы
станем отныне именовать его герцогом, каким он и был в действительности.
     ------------------------------------------------------------

     Слова  Хильды  звучали  такой  повелительностью,  в  ней  было  столько
мрачного, сурового величия, что  суеверный  страх  охватил  моментально  всю
свиту короля. Опустив покрывало, пророчица опять  взошла  на  тот  же  холм.
Добравшись до вершины, она  остановилась,  и  вид  ее  высокой,  неподвижной
фигуры усилил панику, вызванную в присутствующих предшествующей сценой.
     - Едем дальше! Живее! -  скомандовал  король,  осенивший  себя  широким
крестным знамением.
     - Нет, клянусь всем святым! - воскликнул герцог  норманнский,  устремив
свои черные, блестящие глаза на кроткое  лицо  короля  Эдуарда.  -  Терпение
человека должно иметь пределы, а подобная дерзость способна возмутить  самых
невозмутимых, и если бы жена самого знаменитого из норманнских  баронов,  то
есть жена Фиц-Осборна, дерзнула бы затронуть меня подобной речью...
     - То ты бы поступил точно таким же образом,  -  перебил  Эдуард,  -  ты
простил бы ее и отправился далее!
     Губы герцога норманнского задрожали от гнева, но он не проявил  его  ни
одним  резким  словом,  а,  напротив  того,  взглянул  на  короля  почти   с
благоговением. Вильгельм не отличался особенной терпимостью  к  человеческим
слабостям и поступал нередко с полной беспощадностью, но в нем было  развито
религиозное чувство, глубокая набожность короля-исповедника, его кротость  и
мягкость привлекали к нему все симпатии графа. Примеры доказали,  что  люди,
одаренные несокрушимой волей, привязывались к кротким  и  нежным  существам;
это было доказано той восторженной преданностью, с которой относились  дикие
и невежественные обитатели севера к искупителю мира: они плакали, слушая его
кроткие заповеди, они благоговели перед его святой и безупречной жизнью,  но
не имели силы побороть свои дикие и  порочные  страсти  и  подражать  ему  в
чистоте и смирении.
     - Клянусь моим Создателем, что я люблю тебя и смотрю на тебя с глубоким
уважением! - воскликнул герцог норманнский, обратясь к королю, -  и  будь  я
твоим подданным, я разнес бы на части всякого, кто рискнул бы порицать  твою
личность! Но кто же эта Хильда? Не сродни ли тебе эта странная женщина? В ее
жилах течет, судя по ее смелости, королевская кровь.
     - Да, Вильгельм bien-aime,  эта  гордая  Хильда,  да  простит  ее  Бог,
доводится  родней  королевскому  роду,  но  не  тому,   которого   я   служу
представителем! - отвечал Эдуард и, понизивши голос,  прибавил  боязливо.  -
Все думают, что Хильда, принявшая христианство, осталась той  же  ревностной
сторонницей язычества и что, вследствие этого,  какой-то  чародей  или  даже
злой дух посвятил ее в тайны, не совместные с духом христианской религии! Но
мне приятнее думать, что испытания жизни  повлияли  отчасти  на  ее  здравый
смысл!
     Король вздохнул с глубоким сердечным сокрушением о заблуждении  Хильды,
герцог устремил глаза, исполненные гневного и гордого  презрения  на  фигуру
пророчицы, продолжавшей стоять с неподвижностью статуи на вершине  холма,  и
сказал потом с мрачным, озабоченным видом:
     - Так в жилах этой ведьмы течет на самом деле королевская кровь?  Но  я
хочу надеяться, что у нее нет наследников, способных предъявить какое-нибудь
право на саксонский престол!
     - Да, но жена Годвина ее близкая  родственница,  а  это  обстоятельство
чрезвычайно важно! - отвечал  Эдуард.  -  Ты  знаешь,  как  и  я,  что  хоть
изгнанный граф не делает попыток,  чтобы  завладеть  престолом,  но  это  не
мешает ему желать неограниченной и безраздельной власти над нашими народами.
     Король начал описывать важнейшие события из истории Хильды, но он  имел
такое неясное понятие о том, что совершалось у него в  королевстве,  он  так
плохо изучил дух своего народа и его  описания  были  настолько  сбивчивы  и
настолько неверны, что  автор  принимает  на  себя  удовольствие  ознакомить
читателя с биографией Хильды.


ГЛАВА II

     Славные люди были те  отважные  воины,  которые  получили  впоследствии
название датчан. Хотя они старались погрузить покоренные ими народы во  мрак
прежнего невежества, но они тем не менее положили начало просвещению других,
свободных от их ига. Шведы, норвежцы, датчане имели много общего  в  главных
чертах характера и  расходились  только  в  некоторых  частностях.  Все  они
отличались неутомимой деятельностью и стремлением  к  личной  и  гражданской
свободе; их понятия о чести были крайне ошибочны, но они обладали  особенной
общительностью  и  сживались  свободно  с  другими  племенами;  в   этом   и
заключалось резкое их различие с нелюдимыми кельтами.
     Да! "Frances li Archivesce li dus Rou bauptiza".
     "Франкенс, архиепископ, крестил Рольфа герцога".
     И не прошло  еще  столетия  после  этого  крещения,  как  потомки  этих
закоренелых   язычников,   не   щадивших   прежде   ни   алтаря,   ни    его
священнослужителей, сделались самыми  ревностными  защитниками  христианской
церкви; старинное наречие было забыто, за исключением остатков его в  городе
Байе;  древние  имена  их  превратились  во  французские  титулы   и   нравы
франко-норманнов до того изменили их, что в них не осталось ничего прежнего,
кроме скандинавской храбрости.
     Таким же образом сродные им племена,  кинувшиеся  в  Англосаксонию  для
грабежа и убийств, сделались в сравнительно короткое время  одной  из  самых
патриотических частей англосаксонского народонаселения, как  только  великий
Альфред успел подчинить их своей власти.
     В то время, с которого начинается наш рассказ, эти норманны жили мирно,
под названием датчан, в пятнадцати английских графствах, даже в Данелаге, за
границами этих графств.
     Самое большое число их находилось в Лондоне, где они  даже  имели  свое
собственное кладбище. Национальное собрание датчан  в  Витане  решало  выбор
королей, и вообще, они совершенно слились с туземцами. Еще и теперь в  одной
трети Англии провинциальное дворянство, купцы  и  арендаторы  происходят  от
викингов, женившихся на саксонских  девушках.  Было,  вообще,  мало  разницы
между норманнским рыцарем времен Генриха I и саксонским таном из Норфолька и
Йорка: оба происходили от саксонских матерей и скандинавских отцов.
     Но,  хотя  эта  гибкость  была  одной  из  характерных  черт  характера
скандинавцев, были, разумеется, и исключения, в  которых  неподатливость  их
была просто поразительна. Норвежские хроники, так же как и  некоторые  места
нашей истории, доказывают, до какой степени фальшиво  относились  многие  из
поклонников Одина к принятому ими христианству.  Несмотря  на  то,  что  они
принимали святое  крещение,  в  них  все  же  оставались  прежние  языческие
понятия.  Даже  Гарольд,  сын  Канута,  жил  и   царствовал   как   человек,
"отверженный от христианской  веры",  потому  что  он  не  был  в  состоянии
добиться помазания на царство от  кентерберийского  епископа,  принявшего  к
сердцу дело брата его, Гардиканута.
     На скандинавском континенте священники часто принуждены  были  смотреть
сквозь пальцы на многие беззакония, вроде  многоженства  и  тому  подобного.
Если даже они и искренне вступали в христианство, то тем не менее  не  могли
отрешиться от всех своих суеверий. Незадолго  до  царствования  исповедника.
Канут  Великий  издал  множество  законов  против  колдовства   и   ворожбы,
поклонения камням, ручьям, и против песен, которыми величали мертвецов;  эти
законы предназначались для датских новообращенных,  так  как  англосаксонцы,
покоренные уже несколько веков тому назад, душой  и  телом  были  привержены
христианству.
     Хильда, происходившая из датского  королевского  дома  и  приходившаяся
Гите, племяннице Канута, двоюродной сестрой, прибыла  в  Англию  год  спустя
после восшествия на престол Канута, вместе со своим мужем,  упрямым  графом,
который хотя и был крещен, но втайне все еще поклонялся Одину и Тору. Он пал
в морском сражении, происходившем между Канутом и святым Олафом  норвежским.
Заметим мимоходом, что  Олаф  неистово  преследовал  язычество,  что  однако
ничуть не мешало ему самому придерживаться  многоженства.  После  него  даже
царствовал один из его побочных сыновей, Магнус. Муж Хильды  умер  последним
на палубе своего корабля, в твердой  надежде,  что  Валькиры  перенесут  его
прямо в Валгаллу.
     Хильда осталась после него с единственной дочерью, которую Канут  выдал
замуж за богатого саксонского графа, происходившего от Пенда,  этого  короля
Мерции, ни за что не  хотевшего  принять  христианство,  но  говорившего  из
осторожности,  что  не  будет   препятствовать   своим   соседям   сделаться
христианами,  в  случае,  если   они   только   действительно   будут   жить
по-христиански, то есть - в мире и согласии. Этельвольф, зять Хильды, впал в
немилость  Гардиканута,  потому  что  был  в  душе  более   саксонцем,   чем
датчанином; бешеный король не посмел,  однако,  представить  его  открыто  в
Витан, но отдал насчет его тайные приказания, вследствие  чего  последний  и
был умерщвлен в объятиях своей жены, которая не перенесла этой потери. Таким
образом, дочь их, Юдифь, перешла под опеку Хильды.
     По причине той же гибкости, отличавшей скандинавцев и  заставлявшей  их
переносить всю свою любовь к родине на приютившую  их  страну,  Хильда  тоже
привязалась  так  к  Англии,  как  будто  родилась  в  ней.  По  живости  же
воображения и вере  в  сверхъестественное,  она  осталась  датчанкой.  После
смерти мужа, которого она любила неизменной любовью, душа ее с  каждым  днем
все более и более обращалась к невидимому миру.
     Чародейство в Скандинавии имело различные формы и степени. Там верили в
существование  ведьмы,  врывавшейся  будто  бы  в  дома  пожирать  людей   и
скользившей по морю,  держа  в  зубах  остов  волка-великана,  из  громадных
челюстей которого капала кровь; признавали и классическую валу или  сивиллу,
предсказывавшую будущее. В скандинавских хрониках  много  рассказывается  об
этих сивиллах; они были большей частью благородного происхождения и обладали
громадным богатством. Их постоянно сопровождало множество  рабынь  и  рабов,
короли приглашали их к себе для совещаний и  усаживали  на  почетные  места.
Гордая Хильда со своими извращенными понятиями,  избрала,  конечно,  ремесло
сивиллы: поклонница Одина* не изучала ту часть своей  науки,  которая  могла
бы, с ее точки зрения, служить интересам черни.  Мечты  ее  устремлялись  на
судьбы государств и королей; она желала поддерживать  те  династии,  которым
должно было царствовать над будущими  поколениями.  Честолюбивая,  надменная
она внесла в свою новую обстановку предрассудки  и  страсти  блаженной  поры
давно минувшей молодости.
     Все человеческие чувства ее сосредотачивались на Юдифи, этой  последней
представительнице двух королевских семейств. Стараясь проникнуть в  будущее,
она узнала, что судьба ее внучки будет тесно  связана  с  судьбой  какого-то
короля; оракул же намекнул на какую-то таинственную,  неразрывную  связь  ее
угасавшего рода с домом графа Годвина, мужа ее двоюродной сестры. Гиты. Этот
намек заставил ее более прежнего привязаться к дому Годвина.  Свен,  старший
сын графа, был сначала ее любимцем и поддался, в свою очередь,  ее  влиянию,
вследствие  своей  впечатлительной   и   поэтической   натуры.   Мы   увидим
впоследствии, что Свен был несчастнее своих  братьев.  Когда  семья  Годвина
отправилась в изгнанье, вся Англия отнеслась к ней с величайшим сочувствием,
но в ней не отыскалось ни единой души, которая вздохнула бы с сокрушением  о
Свене.

     ----------------------------------------------------
     * Один или Воден - бог северных народов,  первым  именем  его  называли
жители Скандинавии, вторым - саксонцы.
     ----------------------------------------------------

     Когда же вырос Гарольд, второй сын графа, то Хильда  полюбила  его  еще
больше, чем прежде  любила  Свена.  Звезды  уверяли  ее,  что  он  достигнет
высокого положения в свете, а замечательные способности его подтверждали это
пророчество. Привязалась она к Гарольду отчасти вследствие предсказания, что
судьба Юдифи  связана  с  его  судьбой,  а  отчасти  оттого,  что  не  могла
проникнуть дальше этого в будущее их общей судьбы, так  что  она  колебалась
между ужасом и надеждой. До сих пор ей еще не удавалось повлиять  на  умного
Гарольда. Хотя он чаще своих братьев  посещал  ее,  на  лице  его  постоянно
появлялась недоверчивая улыбка, как только она начинала  говорить  с  ним  в
качестве предсказательницы. На ее предложение помочь ему невидимыми  силами,
он спокойно отвечал:
     "Храбрец не нуждается в ободрении, чтобы выполнить свою обязанность,  а
честный человек презирает все предостережения, которые могли  бы  поколебать
его добрые намерения".
     Знаменательно было то обстоятельство, что все находившиеся под влиянием
Хильды погибали преждевременно самым плачевным образом, несмотря на  то  что
магия ее была самого невинного свойства. Тем не менее народ так почитал  ее,
что законы против колдовства никак не могли быть безопасно применимы к  ней.
Высокородные датчане уважали в ней  кровь  своих  прежних  королей  и  вдову
одного из знаменитейших воинов. К бедным она была добра, постоянно  помогала
им и словом и делом, со своими рабами обращалась  тоже  милостиво  и  потому
могла твердо надеяться, что они не дадут ее в обиду.
     Одним словом, Хильда была замечательно умна и не делала  ничего,  кроме
добра. Если и предположить,  что  некоторые  люди  известного  темперамента,
обладающие особенно тонкими нервами и вместе с тем пылкой фантазией,  могли,
действительно, иметь сообщения со сверхъестественным миром, то древнюю магию
никак нельзя сравнить с гнилым болотом,  испускающим  ядовитые  испарения  и
закрытым  для  доступа  света,  но  следует  уподобить  ее  быстрому  ручью,
журчащему между зеленых берегов и  отражающему  в  себе  прелестную  луну  и
мириады блестящих звезд.
     Итак, Хильда и прекрасная внучка ее жили  тихо  и  мирно,  в  полнейшей
безопасности. Нужно еще добавить, что пламеннейшим желанием короля Эдуарда и
девственной, подобно ему благочестивой, его  супруги  было  посвятить  Юдифь
служению алтарю. Но по  законам  нельзя  было  принуждать  ее  к  этому  без
согласия  опекунши  или  ее  собственного  желания,  а  Юдифь   никогда   не
противоречила ни словом, ни  мыслью  своей  бабушке,  которая  не  хотела  и
слышать об ее вступлении в храм.


ГЛАВА III

     Между тем как король Эдуард сообщал норманнскому герцогу все,  что  ему
было известно и даже неизвестно о Хильде, лесная тропинка,  по  которой  они
ехали, завела их в такую чащу, как будто столица Англии была от них миль  за
сто. Еще и теперь можно видеть в окрестностях Норвуда остатки тех  громадных
лесов, в которых короли проводили время, гоняясь  за  медведями  и  вепрями.
Народ проклинал норманнских монархов, подчинивших его таким строгим законам,
которые запрещали ему охотиться в королевских лесах;  но  и  в  царствование
англосаксонцев  простолюдин  не  смел  преступить  эти  законы  под  страхом
смертной казни.
     Единственной земной страстью Эдуарда была охота, и редко проходил день,
чтобы он не выезжал после литургии со своими соколами или легавыми  собаками
в леса. Соколиную охоту он, впрочем,  начинал  только  в  октябре,  но  и  в
остальное время он постоянно брал с собой молодого  сокола,  чтобы  приучить
его к охоте, или старого любимого ястреба.
     В то время,  как  Вильгельм  начинал  тяготиться  бессвязным  рассказом
доброго короля, собаки вдруг залаяли и из чащи вылетел внезапно бекас.
     - Святой Петр! - воскликнул король, пришпоривая коня и спуская  с  руки
знаменитого перегринского сокола.
     Вильгельм  не  замедлил  последовать  его  примеру,  и  вся  кавалькада
поскакала  галопом  вперед,  любуясь  на   поднимавшуюся   добычу   и   тихо
кружившегося вокруг нее сокола.
     Король, увлекшись сценой, чуть не полетел с коня, когда этот  последний
внезапно остановился  перед  высокими  воротами,  проделанными  в  массивной
стене, сложенной из кирпичей и булыжника.
     На воротах апатично и неподвижно сидел высокорослый сеорль,  а  за  ним
стояла группа поденщиков, опираясь на косы  и  молотильные  цепы.  Мрачно  и
злобно смотрели они на приближающуюся кавалькаду. Здоровые,  свежие  лица  и
опрятная  одежда  доказывали,  что  им  живется  не  дурно.   Действительно,
поденщики -  были  в  то  время  гораздо  лучше  обеспечены,  чем  теперь,  в
особенности если они работали на богатого англосаксонского тана.
     Стоявшие на воротах люди были прежде дворовыми Гарольда, сына  Годвина,
изгнанника.
     - Отоприте ворота, добрые люди, отоприте  скорее! - крикнул  им  Эдуард
по-саксонски, причем в произношении его слышалось, что этот язык не привычен
ему.
     Никто не двинулся с места.
     - Не следует топтать хлеб, посеянный нами для нашего графа Гарольда,  -
проворчал сеорль сердито, между тем как поденщики одобрительно рассмеялись.
     Эдуард с несвойственным ему гневом  привскочил  на  седле  и  поднял  с
угрозой руку на упрямого  сеорля;  вместе  с  тем  подскакала  его  свита  и
обнажила торопливо мечи. Король выразительным