ш, душ одиноких и страдающих, душ, изувеченных знаниями и неспособных понять ничего, что лежит за границами техники и технологии.
     Мортати не замечал, что, сидя в своем кресле, всем телом подался вперед, чтобы не пропустить ни единого слова камерария. Причем так вел себя не он один. Все остальные кардиналы, и с ними весь мир, ловили каждый звук вдохновенной речи пастыря. Камерарий говорил просто, без риторических изысков или сарказма. Он не обращался к Священному Писанию и не цитировал Спасителя. Камерарий использовал современный язык, однако казалось, что эти простые слова льются из уст самого Бога, доводящего до сознания своих детей древние истины. В этот момент Мортати наконец понял, почему покойный понтифик так ценил этого человека. В циничном и апатичном мире, где объектом обожествления является техника, люди, способные пробиться к заблудшим душам так, как этот камерарий, остаются единственной надеждой церкви.
     - Вы утверждаете, что нас спасет наука, - продолжал камерарий более напористо, чем раньше. - А я утверждаю, что наука нас уже уничтожила. Со времен Галилея церковь пыталась замедлить безостановочную поступь науки. Иногда, увы, она делала это негодными средствами, но ее помыслы всегда были обращены во благо. Запомните, люди постоянно испытывают неодолимую тягу к сопротивлению. И я прошу вас, оглядитесь вокруг. Я прошу и предупреждаю одновременно. Наука оказалась неспособной выполнить свои обещания. Обещания повышения эффективности и упрощения производства не привели ни к чему, кроме засорения окружающей среды и всеобщего хаоса. Взгляните, ведь мы являем собой отчаявшийся и разобщенный вид... быстро приближающийся к гибели.
     Камерарий выдержал длительную паузу, а затем, глядя прямо в объектив камеры, продолжил:
     - Кто таков этот бог, именующий себя наукой? Кто таков этот бог, который влагает в руки людей огромную силу, оставляя их без моральных вех, указывающих, как этим могуществом пользоваться? Что это за божество, которое вручает своим чадам огонь, но не предупреждает чад о той опасности, которую этот огонь в себе таит? В языке науки не существует указаний на понятия добра и зла. В научных учебниках сказано о том, как получить ядерную реакцию, но там нет главы, где бы ставился вопрос, является ли эта реакция добром или злом.
     Обращаясь к науке, я хочу заявить: церковь устала. У нее не осталось сил на то, чтобы освещать людям путь. Постоянные усилия церкви возвысить голос для сохранения всемирного равновесия привели лишь к тому, что силы ее истощились. А вы тем временем слепо рыхлили почву, чтобы взрастить на ней все более и более миниатюрные чипы и увеличить доходы их производителей. Мы не задаем вопрос, почему вы не управляете собой. Мы спрашиваем: способны ли вы в принципе на это? Уверяю, что нет. Ваш мир движется настолько быстро, что, если вы хоть на мгновение задержитесь, чтобы осмыслить последствия своих действий, кто-то другой промчится мимо вас со своим новым научным достижением. Вы этого боитесь и потому не смеете задержаться. Вы делаете все, чтобы распространить по земному шару оружие массового уничтожения, в то время как понтифик странствует по миру, умоляя политических лидеров не поддаваться этому безумию. Вы клонируете живые существа, а церковь убеждает вас оценить нравственные последствия подобных действий. Вы поощряете людей к общению по телефону, на видеоэкранах и с помощью компьютеров, а церковь широко распахивает свои двери, напоминая о том, какое значение имеет личное общение. Вы идете даже на то, что ради исследовательских целей убиваете в утробе матери еще не родившихся детишек. Вы утверждаете, что делаете это ради спасения других жизней. А церковь не устает указывать вам на фундаментальную порочность подобных рассуждений.
     А вы тем временем продолжаете обвинять церковь в невежестве. Но кто является большим невеждой? Тот, кто не может объяснить происхождения молнии, или тот, кто не преклоняется перед мощью этого явления? Церковь протягивает вам руку так же, как и всем остальным людям. Но чем сильнее мы к вам тянемся, тем резче вы нас отталкиваете. Предъявите нам доказательства существования Бога, говорите вы. А я вам отвечу: возьмите свои телескопы, взгляните на небо и скажите мне, как все это могло возникнуть без вмешательства свыше! - На глазах камерария появились слезы. - Вы спрашиваете, как выглядит Бог. Мой ответ останется прежним. Неужели вы не видите Бога в вашей науке? Как же вы можете его там не видеть? Вы не устаете заявлять, что малейшее изменение гравитации или веса атомов превратит великолепные тела в безжизненную туманность. Неужели вы не замечаете во всем этом руки Творца? Неужели вы предпочитаете верить в то, что на нашу долю просто выпала удачная карта? Одна из многих миллиардов? Неужели мы достигли такого уровня нравственного банкротства, что предпочитаем верить в математическую невозможность, отрицая саму вероятность существования превосходящей нас Силы.
     Верите вы в Бога или нет, - теперь камерарий как бы рассуждал вслух, - но вы должны понять, что, если мы как вид отбрасываем веру в Верховную силу, мы неизбежно перестаем ощущать свою ответственность. Вера... любая вера... учит, что существует нечто такое, что мы понять не в состоянии и перед чем мы обязаны отчитываться. Имея веру, мы несем ответственность друг перед другом, перед собой и перед высшей истиной. Религия не безгрешна, но только потому, что не безгрешен и сам человек. Если мир сможет увидеть церковь такой, какой ее вижу я... то есть за пределами ритуалов или этих стен... он узрит современное чудо... братство несовершенных, непритязательных душ, желающих всего лишь быть гласом сострадания в нашем ускользающем из-под контроля мире.
     Пастырь повел рукой в сторону коллегии кардиналов, и оператор Би-би-си инстинктивно направила камеру на безмолвную аудиторию.
     - Неужели мы действительно устарели? - спросил камерарий. - Неужели мы выглядим динозаврами человеческого общества? Неужели я кажусь вам таковым? Я спрашиваю вас: нужен ли миру голос, выступающий в защиту бедных, слабых, угнетенных? В защиту нерожденного дитя, наконец? Нужны ли миру души - пусть и несовершенные, - которые посвящают всю свою земную жизнь тому, чтобы научить всех нас находить в тумане те моральные вехи, которые не позволяют нам окончательно сбиться с пути?
     В этот момент Мортати понял, насколько блестящий ход, сознательно или нет, сделал камерарий. Показав миру кардиналов, он как бы персонифицировал церковь. Ватикан в этот момент, перестав быть конгломератом зданий, превратился в место обитания людей - тех людей, которые, подобно камерарию, посвятили свою жизнь служению силам добра.
     - Сейчас мы стоим на самом краю пропасти, - сказал камерарий. - Ни один из нас не может позволить себе остаться равнодушным. В чем бы вы ни видели зло - в сатане, коррупции или безнравственности... вы должны понять, что силы зла живы и с каждым днем становятся все более могущественными. Не проходите мимо них... - Священнослужитель понизил голос почти до шепота, а камера взяла его лицо крупным планом. - Злые силы сколь бы могущественными они ни были, отнюдь не непобедимы. Добро восторжествует. Прислушайтесь к своим сердцам. Услышьте Бога. Все вместе, взявшись за руки, мы сможем отойти от края бездны.
     Теперь Мортати понял все. Порядок проведения конклава был нарушен. Но на это имелась веская причина. Это был единственный способ обратиться с отчаянной мольбой о помощи. Камерарий одновременно обращался и к врагам, и к друзьям. Он умолял как недругов церкви, так и ее сторонников узреть свет и положить конец сумасшествию. Кто-то из услышавших слова клирика, без сомнения, поймет все безумие этого заговора и возвысит свой голос.
     Камерарий опустился на колени рядом с алтарем Сикстинской капеллы и сказал:
     - Молитесь вместе со мной.
     Все члены коллегии кардиналов упали на колени и присоединились к нему в молитве. А на площади Святого Петра, так же как и по всему земному шару, потрясенные люди преклонили колени вместе с ними.

Глава 95

     Ассасин разместил свой находящийся без сознания трофей в задней части микроавтобуса и задержался на несколько мгновений, чтобы полюбоваться телом жертвы. Девица была не так красива, как те женщины, которых он покупал за деньги, но в ней присутствовала какая-то возбуждающая его животная сила. На ее теле поблескивали капельки пота, и оно пахло мускусом.
     Убийца смотрел на свою добычу, забыв о боли в руке. Ушиб от упавшего саркофага оказался болезненным, но это не имело никакого значения... во всяком случае, распростертый перед ним трофей вполне компенсировал это временное неудобство.
     Eтешало его и то, что сделавший это американец скорее всего уже мертв.
     Глядя на неподвижную пленницу, ассасин рисовал себе картины того, что его ждет впереди. Он провел ладонью по телу девушки под блузкой. Скрытые под бюстгальтером груди были само совершенство. "Да, - улыбнулся он. - Ты - гораздо больше, чем простая компенсация". Превозмогая желание овладеть ею сразу, он захлопнул дверцу машины и направился в ночь.
     Предупреждать прессу об очередном убийстве не было необходимости. За него это сделает пламя.

***

     Обращение камерария потрясло Сильвию. Никогда раньше она так не гордилась своей принадлежностью к католической вере и никогда так не стыдилась своей работы в ЦЕРНе. Когда она покидала зону отдыха, во всех комнатах стояла тишина и царило мрачное настроение. В приемной Колера одновременно надрывались все семь телефонов. Звонки прессы никогда не пересылались на номера директора, и все это могло означать лишь одно.
     Деньги. Денежные предложения.
     Технология производства антивещества уже нашла своих покупателей.

***

     А в это время за стенами Ватикана Гюнтер Глик буквально парил в воздухе, выходя следом за камерарием из Сикстинской капеллы. Глик и Макри только что выдали в прямом эфире репортаж десятилетия. Ну и передача! Камерарий выглядел просто очаровательно!
     Оказавшись в коридоре, священнослужитель повернулся лицом к журналистам и сказал:
     - Я распорядился, чтобы швейцарские гвардейцы подобрали для вас фотографии. Эту будут снимки заклейменных кардиналов и одно фото покойного папы. Должен предупредить, что изображения весьма неприятные. Отвратительные ожоги. Почерневшие языки. Но мне хотелось бы, чтобы вы показали их миру.
     Глик в душе пожелал Ватикану вечного праздника Рождества. Неужели камерарий хочет, чтобы они передали в эфир эксклюзивное фото мертвого папы?
     - Вы в этом уверены? - спросил Глик, всеми силами пытаясь скрыть охватившее его волнение.
     Камерарий утвердительно кивнул и добавил:
     - Швейцарские гвардейцы предоставят вам возможность переслать в эфир изображение ловушки антиматерии и показать в режиме реального времени отсчет часов и минут до взрыва.
     "Рождество! Рождество! Рождество!" - повторял Глик про себя.
     - Иллюминаты очень скоро поймут, что сильно перегнули палку, - закончил камерарий.

Глава 96

     Удушающая тьма вернулась к нему, словно повторяющаяся тема какой-то демонической симфонии.
     Без света. Без воздуха. Без выхода.
     Лэнгдон лежал под перевернутым саркофагом, понимая, что находится в опасной близости к безумию. Стараясь заставить себя думать о чем угодно, только не об окружающем его замкнутом пространстве, он пытался занять ум решением логических задач, математикой, музыкой... одним словом, всем, чем можно. Но оказалось, что для успокоительных мыслей места в мозгу не осталось.
     "Я не в силах двигаться! Я не могу дышать!"
     Защемленный рукав пиджака в момент падения саркофага каким-то чудом освободился, и в распоряжении Лэнгдона были уже две свободные руки. Но даже после того, как он что было сил надавил на потолок ловушки, каменный гроб остался неподвижным. Теперь, как ни странно, он жалел, что рукав выскользнул из-под края камня. Если бы этого не случилось, то осталась бы щель, через которую мог просачиваться воздух.
     Когда Лэнгдон предпринял очередную попытку приподнять мраморный ящик, край рукава задрался, и американец увидел слабое свечение своего старого друга Микки. Однако теперь ему казалось, что знакомое личико из мультфильма кривится в издевательской ухмылке.
     Лэнгдон осмотрел гроб в надежде увидеть хоть какой-нибудь источник света, однако края саркофага по всему периметру плотно прилегали к полу. Проклятые итальянские любители совершенства, выругался он про себя. То, чему он учил восхищаться своих студентов - точность обработки камня, строгай параллелизм и бесшовное соединение монолитов каррарского мрамора, - превратилось для него в смертельную угрозу.
     Совершенство, оказывается, может быть удушающим.
     - Да поднимись же ты наконец, проклятый ящик! - произнес он, в очередной раз упираясь в потолок, который столько лет служил днищем гроба.
     Саркофаг на сей раз слегка шевельнулся. Лэнгдон стиснул зубы и предпринял еще одно усилие. Каменная глыба приподнялась на четверть дюйма. В гроб пробился свет, но уже через мгновение каменный ящик с глухим стуком снова опустился на пол. Лэнгдон, тяжело дыша, остался лежать во тьме. Затем он попытался приподнять мраморную глыбу с помощью ног - так, как уже сделал однажды. Но поскольку саркофаг теперь лежал на полу, у узника не осталось пространства даже для того, чтобы согнуть ноги в коленях.
     По мере того как усиливался приступ клаустрофобии, Лэнгдону начинало казаться, что стены каменной гробницы стали сужаться. Чтобы окончательно не поддаться панике, он попытался прогнать это ощущение, пустив в ход последние остатки разума.
     - Саркофаги, - начал он вслух тоном читающего лекцию профессора, но тут же замолчал. Даже эрудиция ученого стала для него в этот миг врагом. Слово "саркофаг" происходит от греческих слов "sarx", что значит "плоть", и "phagein", что в переводе означает "пожирать". Таким образом, он находился в каменном ящике, предназначенном буквально для того, чтобы пожирать плоть.
     Мысленно Лэнгдон представил слезающую с костей разлагающуюся плоть, и это напомнило ему о том, что он лежит, засыпанный с ног до головы человеческими останками. При мысли об этом его затошнило, а тело покрылось холодным потом. Но в то же время это натолкнуло его еще на одну идею.
     Лихорадочно пошарив вокруг себя руками, Лэнгдон нащупал твердый обломок какой-то крупной кости. Скорее всего это была часть ребра. Впрочем, времени на анатомические изыскания у него не оставалось. Ему всего лишь нужен был клин. Если удастся приподнять гроб хотя бы на долю дюйма и сунуть в щель кость, то воздух, возможно...
     Протянув руку к противоположному плечу и приставив заостренный конец кости к месту, где край гроба соединялся с полом, он попытался свободной рукой приподнять саркофаг. Тот, естественно, не шелохнулся. Ни на йоту. Лэнгдон предпринял еще одну попытку. В какой-то момент ему показалось, что камень дрогнул. Но это было все.
     Отвратительный запах человеческих останков и недостаток кислорода лишали его последних сил. Лэнгдон понимал, что в лучшем случае у него осталась одна попытка. Кроме того, он знал, что для того чтобы ею воспользоваться, ему понадобятся обе руки.
     Чуть изменив позу, он оставил острый конец ребра на месте соприкосновения гроба с полом и, чуть приподняв тело, прижал плечом тупой конец кости. Стараясь не сдвинуть спасительный клин с места, он поднял обе руки над головой и уперся в днище гроба. Вызванная боязнью замкнутого пространства паника начинала все сильнее действовать на его психику. Второй раз за день он оказался в лишенном кислорода пространстве. Громко вскрикнув, он одним мощным движением надавил на дно саркофага, и каменный ящик на мгновение приподнялся над полом. Этого мига оказалось достаточно для того, чтобы обломок кости скользнул в образовавшуюся щель. Когда гроб снова опустился, кость затрещала, но Лэнгдон увидел, что между саркофагом и полом остался зазор, сквозь который пробивался крошечный лучик света.
     Лишившись остатков сил, Лэнгдон расслабленно растянулся на полу. Ученому казалось, что его горло сжимает сильная рука, и он ждал, когда пройдет чувство удушья. Если через образовавшуюся щель и просачивался воздух, то это было совершенно незаметно. Американец не был уверен, что этого притока хватит на то, чтобы поддерживать его существование. А если к хватит, то насколько долго? Если он потеряет сознание, то как появившиеся здесь люди узнают, что под перевернутым саркофагом находится человек?
     Лэнгдон поднял руку с часами. Рука, казалось, была налита свинцом. Пытаясь справиться с непослушными, дрожащими пальцами, он разыграл свою последнюю карту, повернув крошечный диск и нажав на кнопку. По мере того как стены его темницы продолжали сдвигаться, а сознание затуманиваться, им овладевали старые страхи. Он, как и много раз до этого, попытался представить, что находится в открытом пространстве, но из этого ничего не вышло. Кошмар, преследовавший Лэнгдона с юных лет, ворвался в его сознание с новой силой.

***

     Цветы здесь похожи на картинки, думал ребенок, со смехом носясь по лугу. Ему очень хотелось, чтобы его радость разделили папа и мама. Но родители были заняты разбивкой лагеря.
     - Не очень увлекайся исследованиями, - сказала мама.
     Притворившись, что он ничего не слышал, мальчик направился в сторону леса.
     Пересекая замечательное поле, он увидел кучу известняка и решил, что это был фундамент когда-то стоявшего здесь дома. Нет, приближаться к нему он не станет. Ведь он только что заметил кое-что еще более интересное. Это был превосходный экземпляр "венерина башмачка" - самого красивого и наиболее редкого цветка в Нью-Гэмпшире. До этого он видел его только на картинках в книжках.
     Мальчишка в радостном возбуждении подошел к цветку и опустился на колени. Почва под ним была рыхлой и пористой, из чего следовало, что его цветок выбрал для себя самое плодородное местечко. Он рос на стволе сгнившего дерева.
     Предвкушая с восторгом, как доставит домой бесценный трофей, мальчик протянул руку...
     Но до стебля он так и не дотянулся.
     С устрашающим треском земля под ним разверзлась.
     Падение длилось всего три секунды, но мальчик понял, что сейчас умрет. Он со страхом ожидал столкновения, но, когда это произошло, никакой боли не почувствовал. Он упал на что-то очень мягкое.
     И холодное.
     Мальчик лицом вниз упал в темную, до краев заполненную жидкостью, яму.
     Вращаясь и пытаясь сделать сальто, чтобы оказаться головой вверх, он отчаянно царапал окружающие его со всех сторон стены. Каким-то образом ему все же удалось всплыть на поверхность.
     Свет.
     Слабый свет над головой. Во многих милях от него. Во всяком случае, так ему казалось.
     Его руки отчаянно колотили по воде в попытке добраться до стены и схватиться за что-то твердое. Но вокруг него был только гладкий камень. Он провалился сквозь сгнившую крышку заброшенного колодца. Мальчик звал на помощь, но его крики тонули в узкой глубокой шахте. Он звал снова и снова. Свет в дыре над головой начинал меркнуть.
     Приближалась ночь.
     Время в темноте остановилось. Находящееся в воде тело начинало неметь, но он продолжал кричать. Ему казалось, что каменные стены рушатся, чтобы похоронить его под собой. Руки от усталости болели. Несколько раз ему казалось, что он слышит голоса. Он кричал снова, но голос его уже звучал совсем глухо.
     Когда наступила ночь, шахта стала глубже, а ее стены сблизились. Мальчик упирался в камень, чтобы не дать им сомкнуться окончательно. Он устал так, что готов был сдаться. В то же время ему казалось, что сама вода, словно буй, выталкивает его на поверхность. Через некоторое время все его чувства притупились настолько, что он вообще перестал бояться.
     Когда прибыла спасательная команда, его сознание едва теплилось. Он пробыл в воде пять часов. Двумя днями позже на первой полосе "Бостон глоб" появилась статья: "Маленький пловец, который все-таки смог выплыть".

Глава 97

     Ассасин, улыбаясь, остановил микроавтобус в проезде, ведущем к гигант