м. И ничего в  этой  смерти  не  было  общего  с  воинской
славой, ничто не смягчало ужаса случившегося.  Капитан  Граффенрейд  не  мог
отвернуться от убитого, так как в этом случае он  стал  бы  спиной  к  своей
роте.
     Он  посмотрел  на  лес,  который  снова  стал   безмолвным.   Попытался
представить себе, что  там  сейчас  происходит,  -  войска  перестраиваются,
готовясь к атаке, орудия подтаскиваются к опушке. Ему казалось, что он видит
среди кустов их отвратительные черные жерла, готовые изрыгнуть из  себя  рой
снарядов, - вроде того, который поверг его в такое смятение. От  напряжения,
с которым он смотрел вперед,  у  него  заболели  глаза,  -  казалось,  будто
какая-то пелена опустилась перед ним, он уже не различал лес по  ту  сторону
поля. Но он продолжал вглядываться в даль, иначе ему бы приходилось смотреть
на лежащего рядом мертвеца. Воинский азарт не  горел  больше  в  душе  этого
воина, вынужденное бездействие заставило его заняться  самоанализом.  Теперь
ему уже хотелось не отличиться в бою, не  покрыть  себя  славой,  а  главным
образом разобраться в своих чувствах. Результат  был  неожиданным  и  весьма
печальным. Он закрыл лицо руками и громко застонал.  С  правого  фланга  все
отчетливее доносился яростный шум битвы. Сейчас в  нем  явственно  слышались
грохот, лязганье, скрежет. Казалось, эти звуки шли издалека, словно,  прежде
чем достичь линии фронта, они  описывали  полукруг;  по-видимому,  на  левом
фланге противника потеснили; начальство выжидало лишь момента, чтобы бросить
войска на прорыв вражеских линий там, где его передовая  выдавалась  вперед.
Загадочная тишина впереди становилась зловещей. Все чувствовали, что она  не
сулит ничего доброго нападающей стороне.
     Позади солдат, залегших вдоль линии фронта, раздались звуки  лошадиного
галопа; все головы  повернулись  в  том  направлении.  Это  скакали  штабные
офицеры, направляясь к командирам бригад  и  полков,  которые  тем  временем
успели спешиться.  В  следующий  момент  там  и  здесь  послышались  голоса,
произносящие одну и ту же команду: "Батальон, готовьсь!"
     Солдаты повскакали с земли и быстро строились, повинуясь  команде.  Они
ждали слова "вперед". Ждали с бьющимися  сердцами  и  стиснутыми  челюстями,
готовые по первому слову  командира  рвануться  вперед  навстречу  железу  и
свинцу, навстречу  своей  гибели.  Однако  команды  все  не  было.  Буря  не
разразилась. Ожидание становилось мучительным, оно  сводило  с  ума,  лишало
последних остатков мужества, - так должен чувствовать себя человек под ножом
гильотины.
     Капитан Граффенрейд стал во главе своей роты, у его ног валялся мертвый
солдат. Справа от него гремел бой  -  он  слышал  трескотню  выстрелов,  гул
орудийных залпов, нестройные крики  невидимых  участников  битвы.  Он  видел
клубы дыма, поднимавшиеся над дальним лесом. Он отметил  зловещее  молчание,
царившее в ближнем лесу. Эти контрасты страшно  подействовали  на  него.  Он
больше не владел своими нервами. Его кидало то в жар, то в холод. Он  тяжело
дышал, как собака в знойный день, а затем дыхание его останавливалось  и  он
терял сознание.
     И вдруг он совершенно успокоился. Взгляд его упал на обнаженную  саблю,
которую он'держал острием вниз. Сверху лезвие ее  казалось  короче,  чем  на
самом деле, и было похоже на меч римского воина. Что-то было в этом сходстве
зловещее, оно внушало мысль о висящем над людьми роке, о героизме...
     Глазам сержанта, стоявшего в шеренге сразу за капитаном  Граффенрейдом,
представилось странное зрелище. Сначало внимание  его  привлекло  непонятное
движение капитана, "который выкинул  руки  вперед,  затем  энергично  развел
локти в стороны, словно гребец в лодке, и тут он увидел, как между лопатками
капитана высунулся блестящий металлический кончик, который затем  выдвинулся
приблизительно на фут и оказался лезвием.
     Оно было окрашено красным, острие его с такой быстротой приблизилось  к
груди сержанта, что тот в испуге  отскочил  назад.  В  этот  момент  капитан
Граффенрейд тяжело повалился вперед, прямо на мертвеца, и испустил дух.
     Неделю  спустя  генерал-майор,   командующий   левофланговым   корпусом
федеральной армии, представил следующий официальный рапорт: "Сэр, имею честь
доложить, что во время боя, имевшего место 19-го числа сего месяца,  в  ходе
которого противник счел  необходимым  оттянуть  силы,  расположенные  против
моего корпуса, с целью укрепления своего левого фланга, мои войска почти  не
принимали участия в боевых действиях. Мои потери убитыми - один офицер, один
солдат".

 * СООТВЕТСТВУЮЩАЯ ОБСТАНОВКА * 

                                    Ночью

     Однажды, летней ночью, по вьючной тропе, проложенной в густом и  темном
лесу, шел мальчик, сын фермера, жившего милях в  десяти  от  Цинциннати.  Он
весь день плутал в поисках отбившейся от стада коровы, и ночь  застигла  его
довольно далеко от фермы, в местности, ему незнакомой. Но он был не  робкого
десятка и, определив по звездам направление, в котором лежал  путь  к  дому,
решительно углубился в лесную чащу. Вскоре он вышел на тропу, убедился,  что
она ведет куда нужно, и пошел по ней. Ночь была  ясная,  но  в  лесу  стояла
кромешная тьма. Мальчик шагал почти вслепую, ощупью находя дорогу.  Впрочем,
сбиться с  тропинки  было  бы  мудрено:  по  обе  стороны  тянулись  густые,
непроницаемые заросли кустарника. Он уже прошел милю  или  около  того,  как
мелькнул  слабый  мерцающий  свет.  Ему  стало  страшно,  и  сердце  у  него
застучало, что можно было расслышать удары. - Где-то здесь должен  быть  дом
старого Брида, - сказал он себе. - Вероятно, эта тропинка - продолжение той,
что ведет к нему с нашей стороны. Но откуда же  там  свет?  Брр...  Странное
дело.
     Тем не менее он  продолжал  свой  путь.  Минуту  спустя  лес  кончился,
впереди открылась небольшая поляна, почти сплошь поросшая  кустами  ежевики.
Кое-где  торчали  столбы  полусгнившей  изгороди.  В  нескольких  ярдах   от
тропинки, посреди поляны стоял дом, и из незастекленного окна падала  полоса
света. Когда-то это было окно как окно, но и стекло  и  деревянный  переплет
давно разлетелись вдребезги под  ударами  камней,  которые  швыряли  озорные
мальчишки,   чтобы   доказать   свою   храбрость   и   свое   презрение    к
сверхъестественному, - за  домом  Брида  издавна  укрепилась  дурная  слава;
говорили, что там нечисто. Возможно, это  была  напраслина;  но  даже  самый
отъявленный скептик не стал бы отрицать, что  дом  пуст  и  заброшен;  а  по
деревенским понятиям, где нет людей, там непременно водятся духи.
     Глядя на неяркий, таинственный свет, мерцающий в разбитом окне, мальчик
с  ужасом  вспомнил,  что  он  был  причастен  к  разрушению.  Его  охватило
раскаяние, запоздалое и бесполезное, а потому  особенно  глубокое.  Ему  уже
чудилось, что вот-вот набросятся на него  бесплотные  жители  потустороннего
мира, которых он оскорбил, нарушив их покой и целость их приюта.  И  все  же
упрямый мальчишка не отступил, хоть и дрожал всем телом. В его  жилах  текла
здоровая кровь, горячая кровь фронтирсменов. Всего  два  поколения  отделяли
его от покорителей индейских племен. Он снова двинулся вперед.
     Проходя мимо дома, он глянул на пустой прямоугольник окна,  и  тут  его
взгляду представилось странное  и  страшное  зрелище:  посреди  комнаты,  за
столом, на котором лежали разрозненные листки бумаги, сидел человек.  Пальцы
обеих рук глубоко зарылись в волосы. В свете единственной свечи, стоявшей на
краю стола, лицо казалось мертвенно бледным.  Пламя  освещало  его  с  одной
стороны, другая оставалась в тени. Глаза были устремлены в  пространство,  и
более зрелый и хладнокровный наблюдатель уловил  бы  в  их  взгляде  оттенок
тревоги, но мальчику они  показались  лишенными  всякого  выражения.  Он  не
сомневался, что перед ним мертвец.
     Несмотря на весь ужас этой мысли, в  ней  было  что-то  притягательное.
Мальчик медлил, стараясь хорошенько разглядеть всю  картину.  Он  похолодел,
дрожал, у него подкашивались ноги; он чувствовал, как кровь отхлынула от его
лица. По тем не менее он стиснул зубы и решительно  шагнул  к  дому.  Он  не
думал о том, что делает, - это была лишь смелость отчаяния. Он  приблизил  к
окну лицо и заглянул в комнату. В ту же минуту зловещий пронзительный  вопль
прорезал тишину ночи - крик совы. Человек вскочил на ноги, стол опрокинулся,
свеча погасла. Мальчик бросился бежать.

                                   Накануне

     - А, Колстон, добрый день. Как кстати! Вы не раз говорили, что  я  лишь
из вежливости хвалю ваши сочинения, и  вот  вы  меня  застаете  погруженным,
ушедшим с  головой  в  последний  ваш  рассказ  в  "Вестнике".  Только  ваше
неожиданное  прикосновение  к  моему  плечу   и   могло   вернуть   меня   к
действительности.
     - Это доказательство убедительнее, чем вы думаете,  -  ответил  тот,  к
кому обращались. - Вам так не терпится прочесть мой рассказ, что  вы  готовы
отказаться   от   эгоистических   соображений   и   пожертвовать    истинным
удовольствием, которое он мог бы вам доставить.
     - Не понимаю,  что  вы  хотите  сказать,  -  возразил  его  собеседник,
складывая газету и пряча ее в карман. - Странный народ вы, писатели. Скажите
мне толком, в чем моя вина или упущение?  Разве  удовольствие,  которое  мне
доставляет или мог бы доставить ваш рассказ, зависит от меня?
     - В значительной мере - да. Позвольте вас  спросить,  могли  бы  вы  со
вкусом  позавтракать  в  этом  трамвае?  Предположим,   фонограф   настолько
усовершенствован, что может  воспроизвести  целую  оперу  -  солистов,  хор,
оркестр и все прочее; но много ли удовольствия вы бы получили, заведя его  у
себя в конторе, в рабочие часы? Радуют ли вас звуки серенады Шуберта,  когда
итальянец-скрипач ни свет ни заря пиликает под  вашими  окнами?  Неужели  вы
всегда одинаково заряжены восторгом? Неужели любое настроение у  вас  всегда
наготове и может быть вызвано по заказу? Позвольте напомнить/вам,  сэр,  что
тот  рассказ,  который  вы  оказали  мне  честь  прочитать,  желая  рассеять
трамвайную скуку, принадлежит к числу рассказов о привидениях.
     - Что же из этого?
     - Как что? Разве читатель, кроме прав, не имеет еще и обязанностей?  Вы
заплатили за эту газету пять центов. Она ваша. Вы вольны читать ее, когда  и
где вам угодно. Большая часть того, что  в  ней  напечатано,  воспринимается
независимо  от  времени,  места  и  настроения  читателя;  есть  даже  такой
материал, который нужно читать  немедленно,  пока  он  не  выдохся.  Но  мой
рассказ совсем иного рода.  Это  не  последние  новости  из  царства  теней,
имеющие своей целью держать вас в курсе текущих событий потустороннего мира.
Рассказ может подождать, когда у вас найдется досуг, чтобы привести  себя  в
настроение, соответствующее его духу, а я позволю  себе  утверждать,  что  в
трамвае вам  это  не  удастся,  даже  если  вы  единственный  пассажир.  Тут
требуется иное одиночество. У автора есть  свои  права,  и  читатель  обязан
уважать их.
     - Например?
     -"Право на безраздельное внимание читателя. Отказывать писателю в  этом
просто безнравственно. Делить свое внимание между ним  и  грохотом  трамвая,
движущейся панорамой уличной толпы, домов, тротуаров  -  тысячей  вещей,  из
которых складывается наше повседневное окружение,  -  это  значит  совершать
величайшую несправедливость. Да что несправедливость - подлость!
     Говоривший вскочил на ноги и  теперь  стоял,  держась  за  ремень.  Его
собеседник глядел  на  него  в  крайнем  изумлении,  недоумевая,  как  столь
ничтожная обида могла вызвать такую гневную речь. Он  видел,  что  лицо  его
друга бледнее обычного, а глаза горят, как раскаленные уголья.
     - Вы знаете, что я хочу сказать, Марч, - продолжал писатель запальчивой
скороговоркой.  -  Вы  это  отлично   знаете.   В   подзаголовке   рассказа,
напечатанного в сегодняшнем номере "Вестника", черным  по  белому  значится:
"Рассказ с привидениями". Смысл этого подзаголовка достаточно  ясен.  Каждый
порядочный читатель поймет это как указание на известного рода условия,  при
которых он должен прочесть эту вещь.
     Тот, кого назвали Марчем, чуть поморщился, затем улыбнулся и спросил:
     - Что же это за условия? Я ведь, вы знаете,  простой  коммерсант  и  не
привык разбираться в подобных вещах. Где,  когда  и  как  нужно  читать  ваш
рассказ?
     - Ночью - в одиночестве - при сальной свече. Есть ряд  чувств,  которые
автор без особого труда может вызвать у читателя  -  например,  сострадание,
веселье. Я берусь  почти  в  любой  обстановке  заставить  вас  плакать  или
хохотать. Но для того,  чтобы  рассказ,  подобный  этому,  произвел  на  вас
должное впечатление, нужно внушить вам страх -или по меньшей  мере  ощущение
сверхъестественного, а это уже не так просто. Я  вправе  рассчитывать,  что,
если вы вообще хотите читать мои  сочинения,  вы  пойдете  мне  навстречу  и
постараетесь облегчить доступ  тем  чувствам,  которые  я  стремлюсь  в  вас
вселить.
     Тем временем трамвай прибыл на конечную станцию и остановился. Это  был
его первый дневной рейс, и никто не мешал разговору двух ранних  пассажиров.
Улицы были еще тихи и пустынны; гребни крыш едва позолотило встающее солнце.
Друзья вышли из вагона и  зашагали  по  тротуару;  на  ходу  Марч  испытующе
поглядывал на своего спутника, которому, как это часто бывает  с  незаурядно
одаренными литераторами, молва приписала разные гибельные пороки. Для мелких
душонок - это способ отомстить  выдающейся  личности  за  ее  превосходство.
Мистер Колстон  слыл  писателем  большого  таланта.  Есть  люди,  которые  в
простоте своей считают талант особой формой ненормальности.  Известно  было,
что Колстон не пьет спиртного, но говорили, будто он курит опиум. В это утро
было  в  нем  нечто  такое  -  странный  блеск  глаз,  необычная  бледность,
многословие и быстрота речи, - что вдруг заставило  мистера  Марча  поверить
этим слухам. Однако хоть он и видел болезненное возбуждение писателя, он был
не  столь  бескорыстен,  чтобы  отказаться  от  разговора,  который  находил
занимательным.
     - Итак, вы хотите сказать, - начал  он,  -  что,  если  я  не  поленюсь
последовать вашим указаниям и все перечисленные условия -одиночество,  ночь,
сальная свеча -  будут  соблюдены,  вам  удастся  самым  страшным  из  ваших
рассказов внушить мне неприятное ощущение сверхъестественного,  как  вы  это
называете? Я стану пугаться каждого шороха,  у  меня  участиться  пульс,  по
спине забегают ледяные мурашки, а волосы встанут дыбом?
     Колстон внезапно обернулся и, не  останавливаясь,  пристально  поглядел
ему в глаза.
     - Нет, вы не осмелитесь,  у  вас  не  хватит  мужества,  -  сказал  он,
подчеркнув свои слова презрительным жестом. - Вы храбры, когда  читаете  мои
произведения в вагоне трамвая, но в заброшенном доме  -  один,  среди  леса,
ночью! Да у меня в кармане лежит рукопись, которая способна убить вас.
     Марч рассердился. Он считал себя человеком мужественным,  и  эти  слова
задели его.
     - Если у вас есть на примете подходящее место, - сказал он, -отправимся
туда сегодня же вечером; вы дадите мне вашу рукопись и свечу и оставите меня
одного.  Когда  пройдет  столько  времени,  сколько  нужно,  чтобы  прочесть
рассказ, вы вернетесь за мной, и я перескажу вам его содержание - и дам  вам
хорошую взбучку.
     Вот как случилось, что мальчик с фермы, заглянув ночью в разбитое  окно
дома Брида, увидел человека, сидевшего за столом перед огарком свечи.

                                   Назавтра

     На следующий день, когда солнце уже склонилось к западу, лесной дорогой
шли трое мужчин и мальчик. Они приближались к дому Брида с той стороны, куда
мальчик убежал минувшей ночью. Мужчины были, по-видимому,  в  самом  веселом
расположении духа; громко разговаривали, смеялись и то  и  дело  подшучивали
над мальчиком, добродушно  высмеивая  его  ночное  приключение,  в  которое,
очевидно, не склонны были верить. Мальчик невозмутимо слушал  эти  насмешки,
не пытаясь возражать. У него был трезвый взгляд на вещи, и он  понимал,  что
человек, утверждающий, будто он видел, как мертвец поднялся на ноги и  задул
свечу, не может считаться надежным свидетелем. Подойдя к дому и  убедившись,
что дверь не заперта, пришедшие,  не  мешкая,  толкнули  се  и  очутились  в
коридоре, куда выходили две другие двери, - одна слева, другая  справа.  Они
вошли в комнату, расположенную слева, ту самую, где было разбито  окно.  Там
на полу лежал труп.
     Он лежал на боку, подогнув под себя руку,  щекой  касаясь  пола.  Глаза
были широко раскрыты; не очень приятно было встретить их  застывший  взгляд.
Челюсть отвалилась, у самого рта застыла натекшая лужица слюны.  Опрокинутый
стол, огарок свечи, стул и несколько исписанных листков бумаги  -  вот  все,
что  еще  находилось  в  комнате.  Мужчины  осмотрели   тело,   по   очереди
дотронувшись до лица. Мальчик с видом собственника стоял в головах.  Никогда
еще он не испытывал такой гордости. Один из мужчин назвал его "молодцом",  и
другие сочувственными кивками подтвердили его мнение. Это Скептицизм винился
перед Реальностью. Затем один из мужчин подобрал с полу  листки  рукописи  и
подошел к окну, потому что в комнате сгущались уже вечерние тени. Послышался
где-то протяжный крик козодоя, огромный жук,  гудя,  пронесся  мимо  окна  и
затих в отдалении. Державший рукопись начал читать.

                                   Рукопись

     "Прежде чем поступить согласно принятому решению -  правильно  оно  или
нет - и предстать перед судом творца моего, я,  Джеймс  Р.  Колстон,  считаю
своим долгом журналиста сделать нижеследующее заявление. Мое имя,  насколько
я знаю, пользуется довольно широкой известностью как имя автора  трагических
повестей; но даже самому  мрачному  воображению  недоступна  та  трагическая
повесть, которую представляет собой история моей  собственной  жизни.  Не  о
внешней стороне речь; жизнь моя была бедна делами и событиями.  Но  духовный
мой путь отягощен преступлениями и убийствами.  Не  стану  пересказывать  их
здесь - некоторые уже описаны, и о них можно будет прочесть в другом  месте.
Цель этих строк объяснить всем, кому это может быть интересно, что  я  лишаю
себя жизни сам, по собственной воле. Я умру  ровно  в  полночь  пятнадцатого
июля -дата для меня знаменательная, ибо в этот именно день и час Чарлз Брид,
мой друг, навсегда и навеки, исполняя данную  мне  клятву,  вступил  на  тот
самый путь, на который верность нашему обету призывает  теперь  и  меня.  Он
покончил с собой в своем домике в Коптонском лесу. Вердикт присяжных гласил,
как обычно:  "временное  помешательство".  Если  бы  я  давал  показания  на
следствии, если бы я рассказал все, что знаю, сумасшедшим сочли бы меня".
     Здесь читавший сделал паузу, видимо для сокращения  пробежав  несколько
строк одними глазами. Затем он снова стал читать вслух:
     - "Мне остается еще неделя жизни, чтобы привести в порядок свои  земные
дела и приготовиться к великой перемене. Этого достаточно,  так  как  дел  у
меня немного, и вот уже четыре года, как смерть стала для  меня  непреложным
долгом.
     Эту рукопись я буду носить при себе: обнаружившего  ее  на  моем  трупе
прошу передать ее следователю.  Джеймс  Р.  Колстон.  Р.  З.  Уиллард  Марч,
сегодня в роковой день пятнадцатого июля, я передаю вам эту рукопись, с  тем
чтобы вы вскрыли ее и прочли при оговоренных условиях,  в  назначенном  мною
месте. Я отказываюсь от первоначального намерения  хранить  ее  при  себе  в
объяснение причин моей смерти, что не так уж существенно. Пусть она послужит
объяснением  вашей.  По  условию  я  должен  прийти  к  вам  среди  ночи   И
удостовериться, действительно ли вы прочитали рукопись. Вы  достаточно  меня
знаете, чтобы не сомневаться, что я сдержу слово. Но, друг  мой,  это  будет