товность доказать  связь  мистера  Гилсона  с  этими
неблаговидными ночными проделками, а также открыть  солнечным  лучам  прямой
путь сквозь тело каждого, кто сочтет уместным  высказать  иное  мнение,-  от
чего никто так заботливо не воздерживался в его присутствии, как миролюбивый
джентльмен, которого это ближе всех касалось. Но каково бы ни было  истинное
положение вещей,  достоверно  одно:  что  Гилсону  случилось  в  один  вечер
проиграть в "фараон" у Джо Бентли больше "чистого песочку",  нежели  он,  по
свидетельству местных историографов, честно заработал игрой в покер  за  все
время существования поселка. И в конце концов, мистер Бентли -  быть  может,
из опасения  потерять  более  выгодное  покровительство  мистера  Брентшо  -
категорически отказался  допускать  Гилсона  к  игре,  со  всей  прямотой  и
решительностью дав ему понять, что привилегия  проигрывать  деньги  в  "этом
учреждении"  является  благом,  зависящим  от,  логически  вытекающим  из  и
основывающимся  на  общепризнанной  коммерческой  честности  и   безупречной
общественной репутации.
     Тут  Маммон-хиллу  и  показалось  своевременным  вмешаться   в   судьбу
личности, которую  его  наиболее  уважаемый  гражданин  почел  своим  долгом
заклеймить  ценой  немалого  личного  убытка.  В   частности,   выходцы   из
Нью-Джерузалема   понемногу   утеряли   прежнюю   терпимость,    порожденную
юмористическим  отношением  к  промаху,  который   они   совершили,   изгнав
нежелательного соседа оттуда, откуда вскоре сами уехали, туда,  куда  вскоре
сами переселились. В конце концов, Маммон-хилл пришел к единодушному мнению.
Лишних слов не было сказано, но мысль о том, что Гилсон должен быть повешен,
носилась в воздухе. Однако в этот столь критический для него момент он  стал
являть признаки некоторой перемены в образе жизни, если не мыслей. Возможно,
причина была в том, что, лишившись доступа в  "учреждение"  Джо  Бентли,  он
несколько утратил интерес к золотому песку. Так  или  иначе,  желобов  никто
больше не тревожил. Но избыточная энергия подобной натуры нелегко  поддается
обузданию,  и  Гилсон,  пусть  лишь  в  силу  привычки,  все  еще   держался
извилистого пути, по которому прежде следовал к выгоде мистера Бентли. После
нескольких пробных и почти бесплодных попыток в области  разбоя  на  большой
дороге - если кто-нибудь отважится столь грубо назвать  невинную  склонность
пошаливать на перекрестках - он предпринял две или три  скромных  вылазки  в
сферу конокрадства,  и  как  раз  во  время  одной  многообещающей  операции
подобного рода, когда, казалось, попутный ветер нес его к желанным  берегам,
он потерпел крушение. Ибо однажды, мглистой лунной  ночью,  мистер  Брентшо,
проезжая верхом по Маммон-хиллской дороге, поравнялся с человеком,  по  всей
видимости спешившим  покинуть  пределы  округи,  положил  руку  на  поводья,
соединявшие запястье мистера Гилсона  с  мундштуком  гнедой  кобылы  мистера
Харпера,  фамильярно  потрепал  его  по   щеке   стволом   крупнокалиберного
револьвера и спросил, не окажет ли он ему честь проехаться вместе  с  ним  в
обратном направлении.
     Да, плохи были дела Гилсона.
     Наутро после ареста он предстал перед судом,  был  признан  виновным  и
приговорен к смерти. Для окончания рассказа о его земном странствии остается
только повесить его, чтобы  затем  более  подробно  заняться  его  духовной,
которую он с великим трудом составил в тюрьме и по которой,  руководствуясь,
очевидно, какими-то смутными и неполными представлениями о  праве  поимщика,
он завещал все  свое  имущество  своему  "законому  душеприкащику",  мистеру
Брентшо. Однако завещание вступало в силу лишь при том условии, если наслед-
ник снимет тело завещателя с Дерева и "упрячет в ящик".
     Итак, мистера Гилсона я было хотел сказать "кокнули", но боюсь, что это
беспристрастное  изложение  фактов   и   так   уже   несколько   перегружено
коллоквиальными выражениями; к тому же  способ,  которым  воля  закона  была
приведена в  исполнение,  более  точно  выражается  термином,  употребленным
судьей при оглашении приговора: мистера Гилсона "вздернули".
     В надлежащее  время  мистер  Брентшо,  быть  может  несколько  тронутый
бесхитростной лестью завещания, явился к Дереву, чтобы сорвать вызревший  на
нем плод. Когда тело было снято, в жилетном кармане  нашли  должным  образом
засвидетельствованную  приписку  к  упомянутому  уже   завещанию.   Сущность
оговорки, в ней  заключавшейся,  являлась  достаточным  объяснением  причин,
побудивших завещателя скрыть ее  подобным  образом;  ибо,  если  бы  мистеру
Брентшо прежде были известны условия, на которых  ему  предстояло  сделаться
наследником  Гилсона,  он,  без  сомнения,  отклонилбы  связанную   с   этим
ответственность. Вкратце содержание приписки сводилось к следующему.
     Поскольку некоторые лица в разное время и при различных обстоятельствах
утверждали, что завещатель ограбил их  золотопромывные  желоба,  то  если  в
течение пяти лет, считая со дня составления настоящего  документа,  кто-либо
докажет основательность своих претензий перед законным судом, этот последний
имеет получить в качестве  возмещения  убытков  все  движимое  и  недвижимое
имущество, принадлежавшее завещателю в момент смерти,  за  вычетом  судебных
издержек и известного вознаграждения  душеприказчику,  Генри  Клэю  Брентшо;
причем в случае, если бы  таких  лиц  оказалось  два  или  более,  имущество
надлежит разделить между ними поровну. В случае же если бы никому не удалось
подобным образом доказать виновность завещателя, все состояние,  за  вычетом
вышеупомянутых судебных издержек, поступает в личное распоряжение  и  полную
собственность названного Генри Клэя Брентшо, как то предусмотрено духовной.
     Синтаксис этого примечательного документа оставлял, пожалуй, место  для
критики, однако смысл его  был  достаточно  ясен.  Орфография  не  следовала
какой-либо общепринятой системе, но,  будучи  в  основном  фонетической,  не
допускала двух толкований.  Как  выразился  судья,  утверждавший  завещание,
понадобилось бы пять тузов на руках, чтоб взять такой  кон.  Мистер  Брентшо
добродушно улыбнулся и, с забавной кичливостью  выполнив  печальный  ритуал,
дал  привести  себя  с  соблюдением  всех  формальностей  к   присяге,   как
душеприказчик и условный наследник, согласно закону,  наспех  принятому  (по
настоянию   депутата   от   Маммон-хиллского   округа)   неким    развеселым
законодательным  органом;   каковой   закон,   как   обнаружилось   позднее,
способствовал также созданию двух или трех  прибыльных  и  необременительных
должностей и заодно утвердил ассигнование  солидной  суммы  из  общественных
средств на строительство одного железнодорожного моста, который, вероятно, с
большей  пользой  мог  быть  сооружен  на  линии  какойнибудь  действительно
существующей железной дороги.
     Разумеется, мистер Брентшо не рассчитывал получить какие-либо выгоды от
этого завещания или впутаться в какие-либо тяжбы в  связи  с  его  несколько
необычной оговоркой. Гилсон,  хоть  ему  частенько  подваливала  удача,  был
человек такого рода, что податные чиновники и инспекторы рады были, если  не
приходилось за него доплачивать. Но  при  первом  же  поверхностном  осмотре
среди бумаг  покойного  обнаружились  документы,  удостоверяющие  его  право
собственности на солидную недвижимость в Восточных Штатах, и чековые  книжки
на баснословные суммы, помещенные в нескольких кредитных учреждениях,  менее
щепетильных, нежели учреждение мистера Джо Бентли.
     Ошеломляющая новость немедленно распространилась, повергнув Маммон-хилл
в состояние лихорадочного возбуждения. Маммон-хиллский  "Патриот",  редактор
которого  был  одним  из  вдохновителей  процедуры,  закончившейся  отбытием
Гилсона  из  Нью-Джерузалема,  поместил  хвалебный  некролог,  не   преминув
привлечь  внимание  читателей  к   позорному   поведению   своего   собрата,
Сквогэлчского "Вестника", оскорбляющего добродетель низкопоклонной лестью по
адресу того, кто при жизни с презрением отталкивал этот  гнусный  листок  от
своего порога. Однако это все  не  смутило  охотников  предъявить  претензии
согласно смыслу завещания; и как  ни  велико  было  состояние  Гилсона,  оно
показалось ничтожным в сравнении с несметным числом желобов,  которым  якобы
обязано было своим происхождением. Вся округа поднялась как один человек!
     Мистер Брентшо оказался на высоте положения. Искусно пустив в ход некие
скромные  вспомогательные  средства  воздействия,  он  спешно  воздвиг   над
останками своего благодетеля роскошный  памятник,  гордо  возвышавшийся  над
всеми  незатейливыми  надгробиями  кладбища,  и  предусмотрительно  приказал
высечь  на  нем  эпитафию  собственного  сочинения   во   славу   честности,
гражданской добродетели и тому подобных достоинств того,  кто  навеки  почил
под ним, "пав жертвой племени ехидны Клеветы".
     Далее он привлек самые выдающиеся из  местных  юридических  талантов  к
защите памяти своего покойного друга, и в течение пяти долгих лет  все  суды
штата были заняты разбором тяжб,  порожденных  завещанием  Гилсона.  Тонкому
судейскому пронырству мистер Брентшо  противопоставил  судейское  пронырство
еще более тонкое: домогаясь оплачиваемых услуг, он предлагал  цены,  которые
нарушили  равновесие  рынка;  когда   судьи   являлись   к   нему   в   дом,
гостеприимство,  оказываемое  там  людям  и  животным,   превосходило   все,
когда-либо виденное  в  штате;  лжесвидетельские  показания  он  опрокидывал
показаниями более ловких лжесвидетелей.
     Не в одном лишь храме слепой  богини  сосредоточивалась  борьба  -  она
проникала в печать, в гостиные, на  кафедры  проповедников,  она  кипела  на
рынке, на бирже, в школе, в золотоносных ущельях и на перекрестках улиц. И в
последний достопамятный день, когда истек законный срок  всех  претензий  по
завещанию Гилсона, солнце зашло над краем, где нравственное чувство  умерло,
общественная совесть притупилась, разум был принижен, ослаблен и  затуманен.
Но мистер Брентшо торжествовал победу.
     Случилось так, что в эту ночь затопило водой  часть  кладбища,  в  углу
которого покоились благородные останки Милтона Гилсона, эсквайра. Вздувшийся
от непрестанных ливней Кошачий Ручей разлился по берегам  сердитым  потоком,
вырыл безобразные  ямы  всюду,  где  когда-либо  рыхлили  землю,  и,  словно
устыдившись совершенного святотатства, отступил, оставив на виду многое, что
до сих пор было благочестиво сокрыто  в  недрах.  Даже  знаменитый  памятник
Гилсону, краса и гордость Маммон-хилла, более не высился  незыблемым  укором
"племени ехидны"; под напором воды он рухнул  на  землю;  поток-осквернитель
обнажил убогий полусгнивший сосновый гроб - жалкую противоположность пышного
монолита, который подобно  гигантскому  восклицательному  знаку  подчеркивал
раскрывшуюся истину.
     В эту обитель скорби, влекомый какою-то смутной силой,  которую  он  не
пытался ни понять, ни преодолеть, явился мистер  Брентшо.  Другим  человеком
стал мистер Брентшо за это время. Пять лет трудов, тревог и усилий пронизали
сединой его черные волосы, согнули прямой стан, заострили  черты  и  сделали
походку семенящей и неверной. Не менее пагубно сказались эти  годы  жестокой
борьбы на сердце его и рассудке: беспечное добродушие, побудившее его в свое
время  принять  бремя,  возложенное  на  него  покойником,  уступило   место
постоянной и глубокой меланхолии. Ясность и острота ума сменились старческой
расслабленностью второго детства. Широкий кругозор сузился до пределов одной
идеи, и на месте былого невозмутимого скептицизма в его душе теперь билась и
трепетала,  точно  летучая  мышь,  навязчивая  вера  в   сверхъестественное,
зловещая тень надвигающегося безумия. Нетвердое во всем прочем, его сознание
с болезненным упорством цеплялось  за  одну  мысль.  То  была  непоколебимая
уверенность в полной безгрешности покойного Гилсона. Он так часто присягал в
этом перед  судом  и  клялся  в  личной  беседе,  столько  раз,  торжествуя,
устанавливал это дорого доставшимися ему свидетельскими показаниями (в  этот
самый день последний доллар гилсоновского наследства пошел в уплату  мистеру
Джо Бентли, последнему защитнику гилсоновской чести), что, в  конце  концов,
это стало для него чем-то вроде  религиозного  догмата.  Это  была  главная,
основная, незыблемая жизненная истина,  единственная  беспорочная  правда  в
мире лжи.
     В тот час когда он задумчиво сидел над поверженным памятником,  пытаясь
при неверном свете луны разобрать слова эпитафии,  которые  пять  лет  назад
сочинял с усмешкой, не уцелевшей в его памяти, глаза его  вдруг  наполнились
слезами раскаяния при мысли о том, что это  он  сам,  его  ложное  обвинение
послужило причиной смерти столь достойного человека;  ибо  в  ходе  судебной
процедуры мистер Харпер,  движимый  особыми  (ныне  забытыми)  побуждениями,
заявил под присягой, что  в  известном  случае  с  гнедой  кобылой  покойный
действовал  в  полном  согласии  с  его,  Харпера,  желаниями,   доверенными
покойному под строгим  секретом,  который  тот  сохранил  ценою  собственной
жизни. Все то, что мистер Брентшо впоследствии  сделал  ради  доброго  имени
своего благодетеля, показалось ему вдруг  несоизмеримо  ничтожным  -  жалкие
попытки, обесцененные своекорыстием.
     Так он сидел, терзаясь бесплодным раскаянием, как вдруг на землю  перед
ним упала  легкая  тень.  Он  поднял  глаза  на  луну,  висевшую  низко  над
горизонтом,  и  увидел,  что  ее  словно  бы  заслоняет  какое-то   негустое
расплывчатое облако; оно, однако, не стояло на месте, и, когда передвинулось
настолько, что луна  выглянула  из-за  его  края,  мистер  Брентшо  различил
четкие, вполне определенные контуры человеческой фигуры. Видение становилось
все ярче и росло на глазах; оно приближалось к нему.  Ужас  сковал  все  его
чувства, от страшных догадок помутилось в голове, но все же  мистер  Брентшо
сразу заметил - а может быть, вообразил, что заметил,странное сходство этого
призрака с бренной оболочкой покойного Милтона Гилсона, каким тот был, когда
его сняли с Дерева пять лет тому назад. Сходство было  полное  -  вплоть  до
выкатившихся остекленевших глаз и темной полосы на шее. На нем  не  было  ни
шляпы, ни пальто, как не было и на Гилсоне, когда руки плотника Пита бережно
укладывали его в простой дешевый гроб (кто-то давно уже оказал и самому Питу
эту  добрососедскую  услугу).  Привидение  -  если  это  действительно  было
привидение - держало в руках какой-то предмет, которого  мистер  Брентшо  не
мог разглядеть. Оно все  приближалось  и  наконец  остановилось  у  гроба  с
останками мистера Гилсона, крышка  которого  слегка  сдвинулась,  и  у  края
образовалась щель. Призрак наклонился над щелью и высыпал туда из небольшого
таза что-то темное, затем, крадучись, скользнул назад, к низине,  в  которой
расположена была часть кладбища.  Там  вода,  отступив,  обнажила  множество
открытых гробов и теперь журчала меж ними, протяжно  вздыхая  и  всхлипывая.
Нагнувшись к одному из них, дух тщательно смел в таз все  его  содержимое  и
затем, возвратившись к своему гробу, снова, как и прежде, опорожнил таз  над
щелью. Эта таинственная процедура повторялась у каждого из вскрытых  гробов,
причем порой призрак погружал наполненный таз в  воду  и  слегка  тряс  его,
чтобы освободить от примеси земли; но то, что оседало на дне,  он  неизменно
сносил в свой гроб. Короче говоря, нетленный дух  Милтона  Гилсона  промывал
прах своих ближних и,  как  запасливый  хозяин,  присоединял  его  к  своему
собственному.
     Быть может, то было лишь  создание  помутившегося  рассудка  в  объятом
жаром мозгу. Быть может, то была мрачная  комедия,  разыгранная  существами,
чьи бесчисленные тени толпятся на грани потустороннего мира.  Про  то  знает
лишь бог; нам же известно только одно: когда солнце  нового  дня  позолотило
разрушенное маммон-хиллское кладбище, самый ласковый из его  лучей  упал  на
бледное, неподвижное лицо Генри Брентшо, мертвеца среди мертвецов.

 * ПРОСИТЕЛЬ * 

                             перевод Н.Волжиной

     Отважно ступая по  наметенным  с  вечера  сугробам  впереди  сестренки,
которая пробиралась по следам брата и подзадоривала его веселыми возгласами,
маленький  краснощекий  мальчуган,  сын  одного  из  самых  видных   граждан
Грэйвилла, споткнулся о какой-то предмет, лежавший  глубоко  под  снегом.  В
настоящем повествовании автор ставит себе  целью  объяснить,  каким  образом
этот предмет очутился там.
     Те, кому посчастливилось проходить через Грэйвилл  днем,  не  могли  не
заметить большое каменное здание,  венчающее  невысокий  холм  к  северу  от
железнодорожной станции, то есть по правой руке, если идти к  Грэйт-Моубрей.
Этот довольно унылый дом "раннелетаргического  стиля"  невольно  наводил  на
мысль, что строитель его пожелал уклониться от славы и, не имея  возможности
скрыть свое творение - более того, вынужденный возвести его на самом  видном
месте,- приложил все силы к тому, чтобы никто не захотел посмотреть  на  это
сооружение дважды. Поскольку речь идет о его внешнем виде, "Убежище Эберсаша
для престарелых", безусловно, гостеприимством и радушием не отличалось.  Тем
не менее дом этот был весьма внушителен по размерам,  и  щедрому  основателю
"Убежища" пришлось вложить в его постройку прибыли  от  многих  партий  чая,
шелков и пряностей, которые корабли  привозили  ему  от  наших  антиподов  в
Бостон, где он занимался в  ту  пору  коммерческой  деятельностью:  впрочем,
большая часть денег была вложена в фонд "Убежища" при основании его. В общей
сложности этот бесшабашный человек ограбил  своих  законных  наследников  на
сумму не меньшую, чем полмиллиона  долларов  и  пустил  ее  на  ветер  одним
взмахом щедрой  руки.  Возможно,  что,  имея  намерение  скрыться  от  этого
молчаливого свидетеля своей расточительности, он и  распродал  вскоре  после
того все свое имущество в Грэйвилле, покинул места, где  предавался  недавно
мотовству, и  уехал  за  море  на  одном  из  собственных  кораблей.  Однако
сплетники, получавшие сведения непосредственно с небес, утверждали, будто он
отправился подыскивать себе жену,  хотя  их  версию  не  так-то  легко  было
связать с соображениями, имевшимися на  этот  счет  у  одного  грэйвиллского
острослова, который заверял всех, что филантропически  настроенный  холостяк
покинул нашу юдоль (сиречь Грэйвилл), ибо  здешние  великовозрастные  девицы
слишком уж допекали его своим вниманием. Как бы то  ни  было,  назад  он  не
вернулся, и хотя смутные, отрывочные вести о его  скитаниях  в  чужих  краях
изредка и долетали до Грэйвилла, все же ничего определенного о нем никто  не
знал, и для молодого поколения имя этого человека стало пустым звуком. Но  -
высеченное на камне, оно громогласно заявляло  о  себе  над  главным  входом
"Убежища для престарелых".
     Несмотря на малообещающую внешность, "Убежище" представляло  для  своих
обитателей совсем не плохое место отдохновения от многих  зол,  которые  они
навлекли на себя в жизни, будучи нищими, стариками да к тому же  людьми.  Ко
времени, о котором повествует эта короткая  хроника,  их  насчитывалось  там
человек  двадцать,   но   по   злобному   нраву,   сварливости   и   крайней
неблагодарности они с успехом могли бы сойти за целую сотню; такого  мнения,
во всяком случае, придерживался старший смотритель "Убежища"  мистер  Сайлас
Тилбоди. Мистер Тилбоди был убежден, что, принимая стариков  на  место  тех,
которые удалялись в иное, лучшее  убежище,  попечители  ставили  себе  целью
испытывать его терпение и нарушать его покой. Говоря откровенно, чем  дольше
пребывал мистер Тилбоди во главе этого учреждения, тем больше склонялся он к
мысли, что благотворительный замысел основателя весьма  прискорбным  образом
страдал  от  наличия  в  "Убежище"  призреваемых.  Мистер  Тилбоди  не   м