во этих обедов; дело в том, что он влюбился в мисс Маргован  и  сделал
ей предложение, которое было без особого восторга принято.
     Через несколько недель, после того как меня оповестили о  помолвке,  но
еще до того, как  я  мог,  не  нарушая  приличий,  познакомиться  с  молодой
женщиной и ее семьей,  однажды  на  Кирни-стрит  я  встретил  красивого,  но
несколько потрепанного мужчину. Что-то заставило меня пойти за ним следом  и
понаблюдать, и я сделал это без малейшего угрызения совести. Он  свернул  на
Гиэри-стрит и дошел по ней до Юнион-сквер. Тут он посмотрел на часы и  вошел
в сквер. Некоторое время он бродил по дорожкам, очевидно  кого-то  поджидая.
Вскоре к нему присоединилась элегантно одетая красивая  молодая  женщина,  и
они вместе пошли по Стоктон-стрит; я последовал за ними. Теперь я чувствовал
необходимость крайней осторожности, ибо, хотя девушка  была  мне  совершенно
незнакома, мне казалось, что она узнала  бы  меня  с  первого  взгляда.  Они
несколько раз сворачивали с  одной  улицы  на  другую  и  наконец,  поспешно
осмотревшись по сторонам и чуть было не заметив меня (я успел  спрятаться  в
каком-то подъезде), вошли в дом, адрес которого я предпочел бы не  называть.
Расположение этого дома было лучше, чем его репутация.
     Поверьте, что мои действия, когда я стал следить за  этими  незнакомыми
мне людьми, не преследовали никакой определенной цели. А стыжусь я этого или
нет - зависит от того, что я думаю о человеке, которому об этом рассказываю.
Частично отвечая на ваш вопрос, могу  сказать,  что  я  излагаю  здесь  этот
рассказ, ничуть не колеблясь и ничего не стыдясь.
     Неделей позже Джон повез  меня  к  своему  будущему  тестю,  и  в  мисс
Маргован, как вы уже догадались, я с  величайшим  изумлением  узнал  героиню
этого предосудительного приключения. Справедливости ради я должен  признать,
что  если  приключение  и  было  предосудительным,  то  героиня   его   была
изумительно   красивой   женщиной.   Это   обстоятельство,   однако,    было
знаменательным только в одном отношении: ее красота настолько поразила меня,
что я начал было сомневаться в ее тождестве с той молодой женщиной,  которую
я тогда видел. Как могло случиться, что дивная прелесть ее лица не произвела
тогда на меня никакого впечатления? Но нет, ошибки здесь быть не могло;  вся
разница заключалась в костюме, освещении и окружающей обстановке.
     Джон и я провели вечер  в  этом  доме,  не  теряя  хорошего  настроения
(несомненно, в силу  нашего  многолетнего  опыта),  несмотря  на  все  милые
шуточки, естественной пищей  которым  служило  наше  сходство.  Когда  я  на
несколько минут остался наедине с молодой леди, я  посмотрел  ей  в  лицо  и
сказал с внезапной серьезностью:
     - У вас, мисс Маргован, тоже есть двойник: я видел ее в прошлый вторник
на Юнион-сквер.
     На секунду ее большие серые глаза остановились  на  моем  лице,  но  ее
взгляд оказался несколько менее твердым, чем мой; она  отвела  его  и  стала
пристально рассматривать кончик туфли. Потом она  спросила  с  безразличием,
которое показалось мне чуточку наигранным:
     - И что же, она была очень похожа на меня?
     - Настолько похожа,- сказал я,- что я залюбовался ею,  и,  не  в  силах
потерять ее из виду, я, признаюсь, шел следом за ней до... Мисс Маргован, вы
уверены, что понимаете, о чем идет речь?
     Она побледнела, но  осталась  по-прежнему  спокойной.  Ее  глаза  снова
встретились с моими, и на этот раз она не отвела взгляда.
     - Что же вам  угодно?-  спросила  она.-  Не  пугайтесь,  назовите  ваши
условия. Я их принимаю.
     За то короткое время, которое отведено было  мне  на  размышление,  мне
стало  ясно,  что  эта  девушка  требует  особого  подхода  и  что   обычные
нравоучения здесь излишни.
     - Мисс Маргован,- начал я, и в моем голосе, без  сомнения,  в  какой-то
степени отразилось то сочувствие, которое было у меня в сердце.- Я  убежден,
что вы стали жертвой жестокого принуждения. Я бы предпочел не подвергать вас
новым неприятностям, а помочь вам вернуть вашу свободу.
     Она печально и безнадежно покачала головой, а я, волнуясь, продолжал:
     - Я тронут вашей красотой. Вы обезоружили меня своей  откровенностью  и
своим горем. Если вы вольны поступать, как подсказывает ваша совесть, то вы,
я уверен, поступите наилучшим образом. Если же нет - тогда да смилуется  над
нами небо! Меня вам нечего опасаться: я  буду  противиться  этому  браку  по
другим мотивам, которые мне удастся изобрести.
     Это не были мои точные слова, но таков был смысл  сказанного  мной  под
влиянием внезапно охвативших меня противоречивых чувств. Я встал  и  покинул
ее, больше на нее не взглянув. В дверях я встретил  остальных  и  сказал  со
всем спокойствием, на которое был способен:
     - Я простился с мисс Маргован; я и не думал, что уже так поздно.
     Джон решил идти  со  мной.  На  улице  он  спросил,  не  заметил  ли  я
чего-нибудь странного в поведении Джулии.
     - Мне показалось, что она нездорова,- ответил я.- Я поэтому и ушел.
     Больше на эту тему ничего сказано не было.
     На другой день я вернулся домой поздно вечером. События  минувшего  дня
взволновали меня: я чувствовал себя больным. Пытаясь  освежиться  и  вернуть
себе ясность мысли, я предпринял прогулку, но меня  неотступно  преследовало
ужасное предчувствие какого-то  несчастья,  предчувствие,  в  котором  я  не
отдавал себе отчета. Ночь выдалась холодная и туманная; моя одежда и  волосы
стали влажными; я весь дрожал от озноба. Переодевшись  в  халат  и  домашние
туфли и сидя перед пылающим камином, я чувствовал себя  еще  более  неуютно.
Теперь я уже не просто дрожал: меня  трясло  как  в  лихорадке.  Ужас  перед
каким-то надвигающимся несчастьем так сильно сковал меня и настолько  лишил,
сил, что я пытался прогнать его, вызвав в  своей  памяти  реальное  горе;  я
надеялся развеять мысли о будущем несчастье, заменив  их  причиняющими  боль
воспоминаниями  прошлого.  Я  стал  думать  о  смерти  родителей,   стараясь
сосредоточиться на последних печальных сценах, разыгравшихся у их  смертного
одра и могилы. Все это казалось мне таким неопределенным и нереальным, будто
случилось много веков тому  назад  и  касалось  кого-то  другого.  Внезапно,
нарушив ход моих мыслей и не могу найти другого сравнения - разрезав их, как
режет сталь туго натянутую веревку,  раздался  ужасный  крик,  будто  кричал
человек в предсмертной агонии! Я узнал голос брата; казалось, он  кричал  на
улице, прямо у меня под окном. Одним прыжком я очутился у окна  и  распахнул
его.  Уличный  фонарь  на  противоположной  стороне  бросал  свой   тусклый,
мертвенный свет на мокрый асфальт и фасады домов. Одинокий полисмен,  подняв
воротник, стоял, прислонившись к воротам, и спокойно  курил  сигару.  Больше
никого не было видно. Я закрыл окно и  опустил  штору,  снова  уселся  перед
камином и попытался сосредоточить мысли на окружавших меня предметах.  Чтобы
облегчить себе задачу, я решил совершить какое-нибудь привычное  действие  и
посмотрел на часы. Они показывали половину двенадцатого. И снова  я  услышал
этот ужасный крик! На этот раз, казалось,  он  раздался  в  комнате,  где-то
рядом со мной. Ужас на несколько мгновений лишил меня способности двигаться.
Я опомнился через несколько минут - не помню, что  я  делал  до  этого,-  на
незнакомой улице, по которой я спешил изо всех сил. Я не знал, где я и  куда
иду, но вот я взбежал по ступеням в  дом,  перед  которым  стояло  несколько
карет. В окнах мелькали огни; до меня доносился  приглушенный  шум  голосов.
Это был дом, в котором жил мистер Маргован.
     Вам, дорогой друг, известно, что там произошло. В одной комнате  лежала
бездыханная Джулия Маргован, несколько часов назад принявшая яд, а в  другой
- Джон Стивене, истекающий кровью от огнестрельной раны в груди, которую  он
сам себе нанес. Когда я ворвался в комнату и, оттолкнув врачей, положил руку
ему на лоб, он открыл глаза, посмотрел невидящим взглядом,  медленно  закрыл
их и умер.
     Я пришел в себя только через полтора месяца после  случившегося.  Жизнь
вернулась ко мне в вашем чудесном доме, благодаря заботам вашей милой  жены.
Все это вы  уже  знаете,  и  мне  осталось  рассказать  вам  лишь  об  одном
обстоятельстве,  хотя  оно  и  не   имеет   отношения   к   предмету   ваших
психологических исследований, вернее к той  их  области,  в  которой  вы,  с
присущей вам деликатностью и вниманием, просили меня оказать  вам  посильную
помощь.
     Однажды  лунной  ночью  (это  произошло  через  несколько   лет   после
разыгравшейся трагедии) я проходил по Юнион-сквер. Час был поздний, и вокруг
никого не было. Как  только  я  приблизился  к  месту,  где  некогда  я  был
свидетелем злополучной встречи, мои мысли естественно обратились к некоторым
событиям  прошлого,  и,  повинуясь  тому   безотчетному   чувству,   которое
заставляет нас подолгу задерживаться на  мыслях,  причиняющих  нам  особенно
сильную боль, я уселся на скамью и погрузился в них. Какой-то человек  вошел
в сквер и направился по дорожке в мою сторону. Он шел, держа руки за  спиной
и  наклонив  голову;  казалось,  он  ничего  вокруг  не  замечал.  Когда  он
приблизился к тому затененному месту, где я сидел, я узнал в  нем  человека,
встречу которого с Джулией Маргован я наблюдал здесь много лет назад. Но  он
ужасно изменился: поседел, был оборванным и изможденным. Все в нем  говорило
о беспорядочной жизни и пороках; не менее очевидны были и признаки  болезни.
Его одежда была неряшлива; волосы падали ему на лоб в странном  и  в  то  же
время живописном беспорядке. Казалось, его  место  было  не  на  свободе,  а
скорее в заключении,- например, в больнице.
     Без какой-либо определенной цели я поднялся и преградил ему дорогу.  Он
поднял голову и посмотрел на меня.  Я  не  нахожу  слов,  чтобы  описать  то
страшное выражение, которое  появилось  на  его  лице.  Это  было  выражение
непередаваемого  ужаса:  он  думал,  что  встретился  с  глазу  на  глаз   с
привидением.  Но  он  был  смелым  человеком.   "Будь   ты   проклят,   Джон
Стивенс!"-воскликнул он и, подняв дрожащую  руку,  хотел  нанести  мне  удар
кулаком в лицо, но упал ничком на гравий дорожки. Я повернулся и ушел.
     Кто-то нашел его там; он был мертв. О нем ничего не известно, не  знают
даже его имени. Но знать, что человек мертв, уже достаточно.


 * КУВШИН СИРОПА * 

                            перевод Г.Прокуниной

     Это повествование начинается со смерти героя. Сайлас  Димер  умер  июля
16-го 1863 года, а два дня спустя его останки были преданы  земле.  Так  как
его знали в лицо все взрослые и  дети  в  поселке,  похороны,  по  выражению
местной газеты, "состоялись при большом стечении народа". В  соответствии  с
обычаем того времени гроб, поставленный у могилы, был раскрыт, и все  друзья
и соседи вереницей проследовали мимо него, чтобы в последний  раз  взглянуть
на лицо усопшего, после чего тело Сайласа  Димера  на  глазах  у  всех  было
опущено в могилу. Правда, кой у кого глаза слегка затуманились, но, в общем,
можно сказать, что погребение было совершено по всем правилам и в свидетелях
недостатка  не  было.  Сайлас,  вне  всякого  сомнения,  умер,  и  никто  из
присутствующих не мог  указать  на  какой-нибудь  недосмотр  в  погребальном
обряде, который оправдывал бы его возвращение с  того  света.  Однако,  если
показания свидетелей что-нибудь да значат (а разве  не  с  их  помощью  было
искоренено колдовство в Сэлеме), он вернулся.
     Я забыл упомянуть, что смерть и похороны  Сайласа  Димера  произошли  в
маленьком поселке Гилбрук, где  он  прожил  тридцать  один  год.  Димер  был
"коммерсантом",  как  в  некоторых  местах   Соединенных   Штатов   называют
владельцев мелочных лавок, и торговал всем тем, что обычно продается в таких
лавках. Его честность, насколько известно, никогда не подвергалась сомнению,
и он пользовался всеобщим почетом. Единственно, в чем могли бы его упрекнуть
самые придирчивые люди, - это в том, что он уделял  слишком  много  внимания
делам. Однако ему это не ставилось в вину, хотя многие другие, в равной мере
приверженные  этому,  встречали  к  себе  более   суровое   отношение.   Это
объяснялось тем, что Сайлас преимущественно занимался собственными делами.
     Никто не помнил, чтобы Димер хотя бы один день, кроме  воскресений,  не
сидел у себя в лавке, с тех самых пор,  как  он  впервые  открыл  ее  больше
четверти века назад, и до самой своей смерти. Он ни разу не болел,  а  ни  в
чем другом он не видел уважительных причин, которые могли бы отвлечь его  от
прилавка. Передавали, что, когда однажды он не явился на вызов в суд  округа
для дачи свидетельских показаний по важному делу  и  адвокат  имел  смелость
предложить, чтобы Димеру послали повестку с предупреждением, ему на это было
заявлено, что суд "изумлен" подобным предложением. Как  известно,  изумление
суда относится к  тем  чувствам,  которые  адвокаты  не  особенно  стремятся
возбуждать; посему он поспешил взять  обратно  означенное  предлог  жение  и
условился с противной стороной относительно  того,  что  показал  бы  мистер
Димер, будь он в суде, причем противная сторона ловко  воспользовалась  этим
промахом и фиктивное свидетельское показание  оказалось  явно  не  в  пользу
предложившей его  стороне.  Короче  говоря,  во  всем  округе  считали,  что
единственное,  что  есть  прочного  в  Гилбруке,  это  Сайлас  Димер  и  что
перемещение его в пространстве может повлечь за собой какое-нибудь  страшное
общественное бедствие или другое тяжкое несчастье.
     Миссис Димер  со  своими  двумя  взрослыми  дочерьми  занимала  комнаты
верхнего  этажа,  а  Сайлас,  как  всем  было  известно,  спал   на   койке,
поставленной за прилавком в магазине. Там  его  и  нашли  однажды  под  утро
умирающим, и он испустил дух как раз перед тем,  когда  нужно  было  снимать
ставни. Он был еще в сознании, и  хотя  и  лишился  языка,  и  люди,  хорошо
знавшие его, полагали, что, если бы, на его  несчастье,  он  дожил  до  того
часа,  когда  обычно  открывалась  лавка,  это  подействовало  бы  на   него
удручающе.
     Таков был Сайлас Димер, и таково было постоянство  и  неизменность  его
жизненных привычек, что  местный  юморист  (учившийся  некогда  в  колледже)
наделил его кличкой  старого  Ibidem  <Там  же  (лат.);  здесь  -  прозвище,
переводимое приблизительно: "То же и оно же".> и в первом же вышедшем  после
смерти Сайласа номере газетки добродушно отметил, что  Димер  разрешил  себе
"небольшой отпуск", Правда, отпуск этот  слегка  затянулся,  но,  по  словам
летописи, из которой мы черпаем наши  сведения,  не  прошло  и  месяца,  как
мистер Димер без обиняков дал понять, что ему недосуг лежать в могиле.
     Одним из самых почетных граждан Гилбрука был банкир Элвен Крид. Он  жил
в лучшем доме поселка, имел собственный выезд и  некоторым  образом  был  не
чужд страсти к путешествиям, так как неоднократно посещал  Бостон;  полагали
даже, что он побывал в Нью-Йорке, хотя сам он скромно опровергал это лестное
предположение. Мы упоминаем об этом лишь для того, чтобы помочь  разобраться
в достоинствах мистера Крида, ибо это так или иначе говорит в его пользу,  в
пользу его просвещенности, если он хотя бы  кратковременно  соприкоснулся  с
культурой Нью-Йорка, или в пользу его чистосердечия, если в  столице  он  не
был.
     В один приятный летний вечер, часов около десяти,  мистер  Крид  открыл
калитку своего сада, прошел по усыпанной гравием дорожке, четко  белевшей  в
лунном свете,  поднялся  на  крыльцо  своего  прекрасного  дома  и,  немного
помедлив, всунул ключ в замок. Приоткрыв дверь, он увидел жену,  проходившую
по коридору из гостиной в библиотеку. Она  радостно  приветствовала  его  и,
распахнув  дверь  пошире,  ждала,  когда  он  войдет,  но  вместо  этого  он
повернулся и, окинув взглядом крыльцо, удивленно воскликнул:
     - Куда, черт возьми, делся этот кувшин?
     - Какой кувшин, Элвен?- спросила жена довольно равнодушно.
     - Кувшин с кленовым сиропом - я купил его в лавке и поставил вот тут на
крыльце, чтобы открыть дверь. Какого чер...
     - Ну, ну, Элвен, хватит,- прервала его супруга.
     К  слову  сказать,  Гилбрук   является   не   единственным   местом   в
цивилизованном мире, где пережитки политеизма запрещают упоминать  всуе  имя
злого духа.
     Кувшин кленового сиропа, нести который из лавки, при сельской  простоте
гилбрукских нравов, не считалось зазорным для именитых граждан, исчез!
     - Ты уверен, что купил его, Элвен?
     - Дорогая моя, неужели человек может не заметить, что несет  кувшин?  Я
купил этот сироп в лавке Димера по  дороге  домой.  Сам  Димер  нацедил  мне
сиропу и одолжил кувшин, и я...
     Эта фраза и по сей день осталась неоконченной.  Мистер  Крид,  шатаясь,
вошел в дом, добрался до гостиной и рухнул в кресло, дрожа  всем  телом.  Он
внезапно вспомнил, что мистер Димер умер три недели тому назад.
     Миссис Крид стояла перед своим супругом, глядя на него с  удивлением  и
тревогой.
     - Силы небесные,- сказала она,- что с тобой, ты болен?
     Так как у мистера Крида не было никаких оснований полагать, что болезнь
его может представлять интерес для  сил  потустороннего  мира,  он  не  внял
заклинанию жены; он ничего  не  ответил  и  сидел  в  оцепенении.  Наступило
длительное  молчание,  нарушаемое  лишь  мерным  тиканьем  часов,   которые,
казалось, шли медленнее обычного,  вежливо  предоставляя  супругам  побольше
времени, чтобы прийти в себя.
     - Джен, я сошел с ума - вот что!- Он говорил невнятно и быстро.- Почему
ты не сказала мне об этом раньше? Ты, наверно, замечала кое-какие  признаки,
а теперь они так очевидны,  что  я  и  сам  обратил  на  них  внимание.  Мне
казалось, будто бы я иду мимо лавки Димера; она была открыта и освещена,  то
есть мне так показалось. Ведь она теперь никогда не бывает  открыта.  Сайлас
Димер стоял у конторки за своим прилавком. Клянусь богом, Джен, я видел  его
так же ясно, как вижу тебя. Вспомнив, что ты  просила  кленового  сиропа,  я
вошел и купил его, вот и все,- я купил две кварты кленового сиропа у Сайласа
Димера, который, хотя умер и лежит в могиле, все же нацедил сиропа из  бочки
и подал мне его в кувшине. Помню, он разговаривал со  мной  очень  степенно,
даже степенней, чем это было в его привычках, но ни одного слова, сказанного
им, я не могу припомнить. Но я видел его, боже милостивый,  я  видел  его  и
говорил с ним,- а ведь он умер! Вот что мне показалось. Выходит, я  сошел  с
ума, Джен, я совсем спятил, а ты утаила это от меня!
     Этот монолог дал супруге мистера Крида время собрать воедино умственные
способности, которые имелись в ее распоряжении.
     - Элвен,- сказала она,- поверь мне, никаких  признаков  безумия  ты  не
проявлял. Наверно, тебе померещилось, и ничего другого тут и быть не  могло.
Это было бы слишком ужасно!  Никакого  помешательства  тут  нет.  Просто  ты
слишком заработался в банке. Тебе не надо было ходить на заседание правления
банка сегодня вечером; ты ведь и без того до смерти устал. Я  так  и  знала,
что-нибудь да случится.
     Мистер Крид мог бы указать, что это предупреждение, высказанное  задним
числом, носило несколько запоздалый характер, но, как бы  там  ни  было,  он
ничего не возразил,  озабоченный  своим  состоянием.  Он  овладел  собой,  и
способность связно мыслить вернулась к нему.
     - Несомненно, то был феномен субъективного порядка,-  изрек  он,  ни  с
того  ни  с  сего  начиная  изъясняться  ученым  языком.-  Явление  и   даже
материализация  духов  -  вещь  допустимая,  но  явление  и   материализация
коричневого глиняного кувшина в полгаллона, грубого тяжеловесного гончарного
изделия, маловероятны.
     Когда смысл этого дошел до сознания Элвена Крида, он содрогнулся.
     Недвижимое имущество Сайласа Димера находилось в руках  душеприказчика,
кот