адом  мозги
другому джентльмену и только потом заметил, что  оружие,  которым  он  столь
усердно размахивал, было заряжено и курок взведен до отказа. Будь этот  факт
известен его противнику, тот, несомненно, сопротивлялся  бы  дольше.  Сиринг
всегда с улыбкой вспоминал эту оплошность неопытного новичка, но сейчас  ему
было не до улыбки. Он снова устремил глаза на дуло: ему показалось, что  оно
передвинулось: оно теперь было как будто ближе.
     Он  опять  отвел  глаза.  Верхушки  далеких  деревьев,  росших   позади
плантации, заинтересовали его, он никогда прежде не замечал, как они легки и
пушисты, как густа синева неба,  даже  между  ветвями,  где  зелень  как  бы
высветила его. А прямо над ним небо казалось почти черным.
     "Днем здесь будет пекло, - подумал он. -  Интересно,  с  какой  стороны
солнце".
     Судя по теням, лицо его было обращено на север. По крайней мере, солнце
не будет бить в глаза, а кроме того, север..... все-таки на севере его  жена
и дети. - Это еще что? - воскликнул он вслух. - Они-то  здесь  при  чем?  Он
закрыл глаза.
     - Раз я все равно тут застрял, почему  бы  мне  не  поспать?  Мятежники
ушли, а наши наверняка завернут сюда в надежде поживиться. Меня найдут.
     Но он не мог заснуть. Он ощутил какую-то боль в самой  середине  лба  -
сначала тупую, едва заметную, но постепенно все нарастающую  и  нарастающую.
Он открыл глаза - боль исчезла, закрыл - опять вернулась.
     - Черт!- сказал он, ни к кому не обращаясь,  и  уставился  в  небо.  Он
услышал птичьи голоса, услышал  особенный  металлический  оттенок  в  щебете
жаворонка, похожий на лязг скрестившихся звонких клинков.  Он  погрузился  в
приятные воспоминания детства, он снова играл с братом и сестрой, носился  с
криками по полям, распугивая сидящих в траве жаворонков, входил в  сумрачный
лес, робкими шагами  ступал  по  еле  заметной  тропинке,  ведущей  к  скале
Привидений, и, наконец, слушая  громкий  стук  своего  сердца,  стоял  перед
пещерой Мертвеца, горя желанием проникнуть в ее страшную  тайну.  Впервые  в
жизни он обратил внимание на то, что вход в эту таинственную пещеру  окружен
металлическим кольцом. Внезапно все исчезло, и он снова, как раньше, смотрел
в дуло своей винтовки. Но если прежде ему казалось, что оно приблизилось, то
теперь  оно  отодвинулось  недосягаемо  далеко,  став  от  этого  еще  более
угрожающим. Сиринг вскрикнул  и,  пораженный  тем,  что  послышалось  в  его
голосе, -ноткой страха, - оправдываясь, солгал себе: "Если я не буду кричать
во все горло, я рискую остаться тут, пока не подохну".
     Он больше не избегал зловещего взора оружейного дула. Если он и отводил
на минутку глаза, то только чтобы взглянуть (хотя ему ничего не  было  видно
из-за развалин),  не  идет  ли  ктонибудь  на  помощь.  А  затем,  повинуясь
властному зову, он снова устремлял взгляд  на  винтовку.  Если  он  закрывал
глаза, то только от усталости, но тотчас же острая боль  в  середине  лба  -
предчувствие и боязнь пули - вынуждала его открыть их.
     Умственное и нервное напряжение становилось невыносимым; природа иногда
приходила ему на помощь, и он терял сознание. Один раз,  придя  в  себя,  он
ощутил резкую, жгучую боль в  правой  руке;  сжав  несколько  раз  пальцы  и
потерев ими ладонь, он почувствовал, что они стали мокрыми и скользкими.  Он
не видел свою руку, но и на ощупь  понял,  что  ладонь  в  крови.  В  момент
беспамятства он колотил рукой по зазубренным краям обломков и исколол ее. Он
решил,  что  должен  встретить  конец  как  подобает  мужчине.  Он  простой,
обыкновенный солдат, не верящий в бога, не понимающий всяких там философских
мудрствований. Он не может умереть как герой, произнося напоследок  красивые
и возвышенные слова, если б даже было кому их услышать. Но он может  умереть
"молодцом", что он и сделает. Только бы знать, когда винтовка выстрелит!
     Несколько крыс, вероятно  обитательниц  сарая,  принюхиваясь,  забегали
вокруг него. Одна из них влезла на кучу мусора, в которой застряла винтовка,
за ней вторая, третья. Сиринг следил за  ними  сперва  равнодушно,  затем  с
дружелюбным интересом, по том в его отупевшем мозгу мелькнула мысль, что они
могут задеть за спусковой крючок, и он закричал на них: - Убирайтесь! Нечего
вам тут делать!
     Твари убежали. Они вернутся позднее, начнут кусать  ему  лицо,  отъедят
нос, перегрызут горло, - он знал, что так будет, но надеялся, что успеет  до
тех пор умереть.
     Теперь уже ничто не могло заставить Сиринга отвести глаза от маленького
металлического кольца с черной середкой.  Боль  во  лбу  стала  неистовой  и
непрерывной. Она  постепенно  проникала  все  глубже  в  мозг,  пока  ее  не
остановила деревянная преграда за его головой. Тогда  она  сделалась  совсем
невыносимой. Сиринг принялся ожесточенно бить  израненной  рукой  по  щебню,
чтобы заглушить эту безумную боль. Она пульсировала медленно, равномерно,  и
каждый последующий толчок был резче  предыдущего,  и  время  от  времени  он
вскрикивал, так как ему казалось, что он уже ощущает в себе роковую пулю. Он
не думал ни о доме, ни о жене, ни о детях, ни о  родине,  ни  о  славе.  Все
изгладилось из летописи его памяти. Мир перестал существовать - от  него  не
осталось и следа. Здесь, в этом хаосе досок и  бревен,  сосредоточилась  для
него вселенная. Здесь заключена бесконечность;  каждый  толчок  пульсирующей
боли - бессмертная жизнь. Каждый из них отбивал вечность.
     Джером Сиринг,  неустрашимый  человек,  грозный  противник,  стойкий  и
полный решимости  боец,  побледнел,  как  призрак.  Нижняя  челюсть  у  него
отвалилась, глаза вылезли из орбит, он дрожал каждой жилкой,  все  тело  его
покрылось холодным потом, он пронзительно закричал. Это не было  безумием  -
это был страх.
     Шаря  кругом  истерзанной,  кровоточащей  рукой,  он  нащупал   наконец
какую-то планку, потянул за нее и почувствовал, что она подается. Она лежала
параллельно его телу; сгибая руку в локте насколько  позволяло  ограниченное
пространство, он стал  понемногу,  на  дюйм,  на  два,  подтягивать  планку.
Наконец она отделилась от груды обломков, теперь он мог  всю  ее  поднять  с
земли. Надежда блеснула в его душе: а что, если удастся  поднять  ее  вверх,
вернее отодвинуть назад, а потом концом сшибить винтовку? Или  же,  если  та
засела слишком крепко, держать планку таким образом, чтобы пуля  отклонилась
в сторону? Он стал толкать планку назад, дюйм за дюймом, стараясь не дышать,
чтобы не погубить свой замысел, ни на секунду не отводя глаз от винтовки,  -
она ведь могла  в  последний  момент  воспользоваться  ускользавшим  от  нее
случаем. Чего-то он, во всяком случае, добился: поглощенный попыткой  спасти
себя, он не так остро ощущал боль в голове и перестал вскрикивать. Но он все
еще был перепуган насмерть, и зубы у него стучали, как кастаньеты.
     Планка перестала повиноваться движениям его руки. Он  дернул  что  было
силы, сдвинул ее, насколько мог, в сторону, но она  натолкнулась  позади  на
какое-то препятствие; ее передний конец находился еще  чересчур  далеко,  им
нельзя было расчистить кучу мусора и достать  до  ствола  винтовки.  Планка,
собственно, почти доходила до  спускового  предохранителя,  который  не  был
засыпан обломками. Сиринг кое-как видел  его  правым  глазом.  Он  попытался
переломить планку рукой, но ему не доставало для этого точки опоры. Когда он
понял, что побежден, страх вернулся к нему  с  удесятеренной  силой.  Черное
отверстие, казалось, грозило еще  более  жестокой  и  неминуемой  смертью  в
наказание за его бунт. Будущая пулевая рана в голове  причиняла  мучительную
боль. Его опять начала бить дрожь.
     Неожиданно  он  успокоился.  Дрожь  прекратилась.  Он   стиснул   зубы,
нахмурился. Он еще не исчерпал всех средств к освобождению. У  него  родился
новый замысел - новый план боя. Приподняв передний конец планки, он принялся
осторожно пропихивать его сквозь мусор вдоль винтовки, пока конец не  уперся
в спусковой предохранитель. Сиринг медленно подвигал конец в  сторону,  пока
не почувствовал, что предохранитель освобожден, и  тогда,  закрыв  глаза,  с
силой нажал на крючок. Выстрела не последовало: винтовка разрядилась,  выпав
из его руки уже тогда, когда  обрушилось  строение.  Но  Джером  Сиринг  был
мертв.   Лейтенант   Адриан    Сиринг,    начальник    передового    дозора,
расположившегося в том месте линии траншей, где, отправляясь на разведку, их
перешел его брат Джером, сидел за бруствером и внимательно прислушивался. Ни
один самый слабый звук не ускользал от него: крик  птицы,  верещание  белки,
шум ветра в соснах  -  все  нетерпеливо  фиксировал  его  напряженный  слух.
Внезапно  где-то  впереди  раздался  глухой  непонятный  шум,   похожий   на
ослабленный расстоянием грохот падающего здания. В ту же  минуту  к  Адриану
Сирингу сзади подошел адъютант и отдал честь.
     - Лейтенант, - сказал он, - полковник приказывает продвинуться вперед и
произвести  разведку.  Если  неприятель  не  будет  обнаружен,   продолжайте
продвижение, пока не получите приказа остановиться. Есть  основания  думать,
что враг отвел войска.
     Лейтенант молча  кивнул,  адъютант  ушел.  Сержанты  вполголоса  отдали
команду, и через минуту солдаты покинули окопы, рассыпным  строем  двинулись
вперед. Лейтенант машинально посмотрел на  часы:  шесть  часов  восемнадцать
минут.
     Цепочка застрельщиков-северян растянулась по плантации, -их путь  лежал
к горе. С обеих сторон они обошли разрушенную постройку, ничего не  заметив.
Немного позади за ними следовал командир,  лейтенант  Адриан  Сиринг.  Он  с
любопытством посмотрел на развалины и увидел  труп,  наполовину  погребенный
под досками и балками. Труп был так  густо  покрыт  пылью,  что  одежда  его
выглядела как серая форма южан.  Лицо  мертвеца  было  изжелтабледным,  щеки
ввалились, виски запали, лобные кости резко выдавались, отчего  лоб  казался
неестественно узким, верхняя губа  слегка  задралась  и  обнажила  судорожно
стиснутые зубы. Волосы  намокли,  лицо  было  влажным,  как  росистая  трава
вокруг.
     С того места, где стоял офицер, винтовки не  было  видно.  По-видимому,
человек был убит при падении дома.
     - Лежит не меньше недели, - отрывисто произнес офицер  и  прошел  мимо.
При этом он машинально достал часы, как бы  желая  проверить,  верно  ли  он
определил время: шесть часов сорок минут.

 * ГЛАЗА ПАНТЕРЫ * 

                     1. Не все безумные вступают в брак

     Мужчина и женщина - природа позаботилась об  этой  встрече  -в  сумерки
сидели на каменной скамье. Мужчина был средних лет, стройный, загорелый, как
пират, задумчивый, как поэт,  -  человек,  мимо  которого  не  пройдешь,  не
оглянувшись. Женщина - молодая, белокурая, изящная; что-то  в  ее  фигуре  и
движениях наводило на эпитет "гибкая". Она была  в  сером  платье,  усеянном
причудливыми темными крапинками. Трудно было сказать, красива она  или  нет,
ибо внимание прежде  всего  приковывали  ее  глаза:  серо-зеленые,  длинные,
узкие, определить их выражение было невозможно. Но как бы то  ни  было,  они
вызывали тревогу. Такие глаза могли быть у Клеопатры.
     Мужчина и женщина разговаривали. - Видит бог, - сказала  женщина,  -  я
люблю вас. Но выйти за вас замуж я не могу, нет, не могу.
     - Айрин, вы мне это не раз говорили, но не сказали почему. Я имею право
знать, хочу понять,  почувствовать  и  доказать  твердость  духа,  если  это
понадобится. Скажите же мне, почему?
     - Почему я люблю вас? Женщина улыбалась, несмотря на слезы и бледность.
Но мужчина не был расположен шутить.  -  Нет,  это  не  требует  объяснения.
Почему вы отказываетесь выйти за меня замуж? Я имею право  знать.  Я  должен
знать. И я узнаю!
     Он поднялся и стоял перед ней, сжав руки;  его  взгляд  выражал  упрек,
может быть, даже угрозу. Казалось, в своем желании узнать причину  он  готов
был задушить се.
     Она больше не  улыбалась,  а  пристально  глядела  ему  прямо  в  глаза
неподвижным, застывшим взглядом, не выражавшим никакого чувства.  И  все  же
что-то в ее взгляде укротило его негодование и заставило его вздрогнуть.
     -  Вы  непременно  хотите  узнать?-  спросила  она   тоном   совершенно
безразличным,  который  был  как  бы  словесным  выражением  ее  взгляда.  -
Непременно, - если я прошу не слишком много.
     По-видимому, этот властелин готов был поступиться некоторой долей своей
власти над подобным себе созданием. - Так знайте же: я безумна.
     Мужчина вздрогнул, затем посмотрел на нес недоверчиво  и  подумал,  что
ему следует принять это за шутку. И опять чувство  юмора  изменило  ему,  и,
несмотря на свое неверие, он был  глубоко  потрясен  этим  известием.  Между
нашими чувствами и убеждениями нет полной гармонии.
     - То есть так сказали бы врачи, - продолжала она. - Если бы они об этом
знали. Я предпочитаю называть себя "одержимой". Садитесь и выслушайте, что я
вам расскажу.
     Мужчина молча опустился на каменную скамью,  стоявшую  у  края  дороги.
Против них на востоке холмы горели багрянцем  заката,  и  вокруг  стояла  та
особая тишина,  которая  обычно  предвещает  вечер.  Какая-то  частица  этой
таинственной и многозначительной  торжественности  передалась  и  настроению
мужчины. Как в материальном, так  и  в  духовном  мире  существуют  знаки  и
предвестия ночи. Изредка встречая взгляд  женщины  и  всякий  раз  при  этом
чувствуя,  что,  несмотря  на  кошачью  прелесть,  глаза  ее   внушают   ему
безграничный ужас, Джиннер Брэдинг молча выслушал рассказ Айрин  Марлоу.  Из
уважения к  читателю,  у  которого  бесхитростное  повествование  неопытного
рассказчика может  вызвать  предубеждение,  автор  берет  на  себя  смелость
заменить ее рассказ собственной версией.

2. Комната может быть слишком тесной для троих, хотя один находится снаружи

     В небольшой бревенчатой хижине, состоявшей из  одной  бедной  и  просто
обставленной комнаты, на полу, у самой стены,  скорчившись  сидела  женщина,
прижимая к груди ребенка. На много миль вокруг тянулся  густой  непроходимый
лес. Была ночь, и в комнате стояла полная темнота: человеческий глаз не  мог
бы различить женщину с ребенком. И все же  за  ними  наблюдали,  пристально,
неусыпно, ни на секунду не ослабляя внимания: это  и  есть  стержень  нашего
рассказа.
     Чарлз Марлоу  принадлежал  к  совершенно  исчезнувшей  в  нашей  стране
категории людей: к пионерам лесов - людям, считавшим наиболее приемлемой для
себя обстановкой лесные просторы, тянувшиеся вдоль восточных склонов  долины
Миссисипи от Больших озер до Мексиканского залива. Более ста  лет  эти  люди
продвигались  на  запад,  поколение  за  поколением,  вооруженные  ружьем  и
топором, они отвоевывали у природы  и  диких  ее  детей  то  там,  то  здесь
уединенный участок земли под пашню и почти  немедленно  уступали  его  своим
менее  отважным,  но  более  удачливым  преемникам,  В  конце  концов,   они
пробивались сквозь  леса  и  исчезали  в  долинах,  словно  проваливались  в
пропасть. Пионеров лесов уже не существует, пионеры равнин - те, кому выпала
более легкая задача за одно поколение покорить и занять две трети страны,  -
принадлежат к другому, менее  ценному  разряду  людей.  Опасность,  труды  и
лишения этой непривычной, не сулившей выгод жизни в лесной глуши разделяли с
Чарлзом Марлоу его жена и ребенок, к которым он, как  это  свойственно  было
людям его  класса,  свято  чтившим  семейные  добродетели,  питал  страстную
привязанность. Женщина была  еще  молода  и  поэтому  -  миловидна,  еще  не
почувствовала всей тяжести одинокой жизни и поэтому - весела. Не наделив  ее
чрезмерными требованиями к счастью,  удовлетворить  которые  вряд  ли  могла
уединенная жизнь в лесу, небо поступило с ней милостиво. Несложные  домашние
обязанности, ребенок, муж и несколько пустых  книжек  целиком  заполняли  ее
время.
     Однажды летним утром Марлоу снял с деревянного крюка  ружье  и  выразят
намерение пойти на охоту. - У нас хватит мяса, - сказала жена. - Прошу тебя,
не уходи сегодня из дома. Ночью мне приснился сон, ужасный сон! Сейчас я  не
могу припомнить, что это было, но  почти  уверена  -  если  ты  уйдешь,  сон
сбудется. Как это ни печально, следует признать, что Марлоу отнесся к  этому
мрачному  заявлению  не  столь  серьезно,  как  следовало  бы  отнестись   к
предвестию грядущей беды. По правде говоря, он даже рассмеялся. - Постарайся
вспомнить, - сказал он. - Может быть тебе приснилось, что  малютка  лишилась
дара речи?
     Такое предположение было вызвано, очевидно, тем, что младенец, цепляясь
всеми своими десятью пальчиками за край его охотничьей куртки, в эту  минуту
выражал свое понимание происходившего радостным гуканьем при  виде  енотовой
шапки отца.
     Женщина промолчала: не обладая чувством  юмора,  она  не  нашлась,  что
ответить на его веселое подшучивание. Итак, поцеловав  жену  и  ребенка,  он
вышел и навсегда закрыл дверь за своим счастьем.
     Настал вечер, а он не вернулся. Жена приготовила ужин  и  стала  ждать.
Потом она уложила девочку в постель и потихоньку убаюкивала ее, пока  та  не
заснула. К этому времени огонь в очаге, где она варила ужин, погас, и теперь
комнату освещала только одна свеча.  Женщина  поставила  свечу  на  открытое
окно, как путеводный знак и привет охотнику, если он появится с той стороны.
О привычке хищников входить в дом без приглашения она не  была  осведомлена,
хотя с истинно женской предусмотрительностью могла бы предположить, что  они
могут появиться даже через трубу. Она тщательно закрыла дверь и  заперла  ее
на засов, для защиты от диких зверей, которые предпочли бы  дверь  открытому
окну. Ночь тянулась медленно, и, хотя тревога ее не уменьшалась,  сонливость
все усиливалась, и, наконец, она облокотилась на кроватку ребенка и склонила
голову на руки. Свеча на окне догорела, зашипела,  на  секунду  вспыхнула  и
незаметно погасла; женщина спала, и ей снился сон.
     Ей снилось, что она сидит у колыбели другого ребенка. Первый умер. Отец
тоже умер. Дом в лесу исчез, и комната в которой она теперь находилась, была
ей незнакома. Здесь были тяжелые, дубовые двери, всегда запертые, а в  окнах
- железные прутья, вделанные в толстые каменные  стены,  очевидно  (так  она
думала),  для  защиты  против  индейцев.  Все  это  она   отметила,   ощущая
бесконечную жалость к самой себе, но без удивления - чувства, незнакомого во
сне. Ребенок в колыбели был прикрыт  одеялом,  и  что-то  заставило  женщину
откинуть его. Она так и сделала - и увидела голову дикого зверя!  Пораженная
этим ужасным зрелищем, она проснулась, вся  дрожа,  в  своей  темной  лесной
хижине.
     Когда   к   ней   постепенно   вернулось   сознание    окружающей    ее
действительности, она ощупала ребенка, теперь уже не во сне, а наяву,  и  по
его дыханию уверилась, что все благополучно; она не могла также удержаться и
слегка провела рукой по его лицу. Затем, повинуясь какому-то  побуждению,  в
котором она, вероятно, не могла дать себе отчета, она встала и, взяв ребенка
на руки, крепко прижала его к груди. Колыбелька стояла изголовьем к стене, и
женщина встав с места, повернулась к стене спиной. Подняв глаза, она увидела
две ярких точки, горевших в темноте красновато-зеленым светом. Она подумала,
что это два уголька в очаге, но, когда к ней вернулось  чувство  ориентации,
она с тревогой поняла,  что  светившиеся  точки  находятся  в  другой  части
комнаты, кроме того, слишком высоко, почти на уровне глаз -  ее  собственных
глаз. Ибо это были глаза пантеры. Зверь, был за открытым окном, прямо против
нее, не больше чем в пяти шагах. Не видно было ничего, кроме  этих  страшных
глаз, однако, несмотря на смятение, охватившее ее при этом открытии, женщина
все же поняла, что зверь стоит на задних лапах, опираясь передними на выступ
окна.  Это  указывало  на  его  злобное  намерение,  а  не  просто   ленивое
любопытство. Когда о