т вытащить из будущего эту информацию! С помощью чужих разбухших мозгов... Все логично.
     - Дурачье, - сказал я. - Мне вас жаль.
     - Ты должен не жалеть, а ненавидеть, Пхунг! Ты должен мечтать о моей смерти, чтобы возбудить в себе желание жить и думать. Ты должен рисовать в своем распаленном воображении страшные муки, которые я буду испытывать перед смертью.
     - Да, конечно, Ман Умпф... Ты создан для ненависти. Когда тебя ненавидят, тебе хорошо, ты испытываешь душевный комфорт... Твой рецепт жизнестойкости... Но вынужден тебя огорчить. Во мне нет звериной ненависти... Разве ты виноват, что тебя зачали в пробирке или слепили из трупов солдат? Разве твоя вина в том, что тебе указали путь - его ты не выбрал бы сам никогда.
     - Выходит, я ангел? Ты сумасшедший, Пхунг!
     - Ты не пытаешься увидеть суть своей религии, и вообще... Это я поставил бы тебе в вину на Страшном Суде.
     - Не верю ни одному твоему слову, Пхунг! Ты не можешь быть размазней! Сейчас! Когда моя программа завершена и все прекрасно, вопреки твоим идиотским пророчествам. Подумай о себе, о том, что нужно от тебя. Третья инъекция будет тебе пропуском в новую замечательную жизнь.
     - Не выдержу, - сказал я, глядя ему в глаза. Господи! Он тоже рыжий, голубоглазый и веснушчатый, как шекспировский горбун. Он сидел возле меня на корточках. Горба ему не хватало! Он был уродлив без огромного горба!
     - Твои идеи не зарядили меня духовной силой, - прошептал я. - Не знаю, какой болван сможет зарядиться от них...
     Идеологическое оскорбление, но Ман Умпф пропустил мимо ушей. В его руках появился знакомый уже цилиндр, отсвечивающий никелем или хромом.
     - Подожди... Еще минутку... Когда ты окажешься на моем месте - а такое случится обязательно, я знаю... У тебя будет шанс...
     Он склонился и захохотал мне в лицо. Радость-то вымученная! Он возбуждал в себе праздничное настроение. Он ведь, в сущности, достиг цели, и жизнь его сразу потускнела, начала терять смысл.
     - У тебя гипертрофированы волевые центры, - сказал я. - Используй силу воли. Переломи себя. Попытайся воскресить в себе какую-нибудь красивую мелодию. Неужели ты не знаешь ни одной нормальной песни? Запой во весь голос, сбей мозговые запоры. Заглуши боль пением. Это общеизвестный способ - Монстр приставил к моему сердцу холодящий кожу металл. Он еще ниже склонился, чтобы не промахнуться, ударить точно в сердце. Но мой мозг - уже чудесная антенна. Я улавливаю всплески жизненной энергии, разлитой всюду. По макушки обоих горбов я наполняюсь светлой силой. Я, урод, - но и частица космической гармонии. Вот моя техника выживания. И стоит моего врага включить в эту систему, он кончен.
     И монстр в последнее мгновение заколебался. Его лицо покрылось потом, глаза широко раскрылись. Он в точке бифуркации, его мозг разориентирован, он путает меня с собой... В мимолетном затмении рассудка он прижимает цилиндр к моей груди, точно у сердца, и вздрагивает при выстреле инъекции.
     Предмет вываливается из его рук на грязный поролон. Ман Умпф смотрит на него испуганно и непонимающе.
     - Что это? - шепчет он. - Что случилось?
     - То, что я предсказывал, - ответил я. - У тебя остались какие-то мгновения.
     Его дикий взгляд придавил меня к стене.
     - Ты надеешься жить, грязная свинья...
     Он почувствовал приближение боли и схватил меня за одежду.
     - У меня нет любимых песен! Понимаешь? Не было никогда! Я другой! Совсем не похож на вас, свиней... Ты пой! Самую лучшую... Твою!
     - Она тебе не понравится...
     Первый удар боли заставил его съежиться.
     - Убью-у-у! - застонал он. - Пой!
     Странная, конечно, картина, если посмотреть со стороны: красивый монстр бьется в конвульсиях, а отвратительный урод-монстролог вопит-поет хриплым истошным голосом антивоенный рок:

     По дури я стал поэтом.
     Пишу про голубей.
     Сосед мой пошел в жандармы,
     Хотя был еще глупей.
     <Стихи Хосе Гойтисоло.>

     Ман Умпф умирал, но хватался за последнюю соломинку надежды.
     - Пой!

     И я искренне хотел ему помочь.
     Несет от меня свободой и голодом за версту.
     Сосед мой зевает сыто
     С винтовкою на посту...

     - По-о-ой!!

     Я, глупый, ему открою
     Однажды, что он холоп.
     За глупость мою однажды
     Он пустит мне пулю в лоб...

     Он умер. Что-то не так я сделал...
     Я стоял, как мог, то есть по-паучьи, вдавив голову в грудь, возле остывающего тела врага и не чувствовал в себе победной радости. Я думал о силе воли Мана Умпфа, о его способности достигать цели неимоверным напряжением сил. А его феноменальная изворотливость, работоспособность, умение использовать все, что подвернется под руку? Его профессия - смотреть в лицо смерти. А это всегда впечатляет. Героический флер, закутавший хищника. Человекозверь далекого прошлого, который вдруг ощутил в себе невероятную мощь и объявил войну всему живому. И до сих пор воюет...
     Другие бы ему условия, и был бы он, наверное, знаменитым спортсменом. Или полицейским, не знающим страха. Или астронавтом, неуязвимым для любой случайности. Или пусть солдатом, но защищающим людей от монстров на полях сражений...
     Только у могильных холмиков начинаем догадываться, кого похоронили... Неужели в каждом негодяе, творце зла - несостоявшийся спаситель человечества? Может, не имея возможности раскрыть себя, они находят выход в преступлениях?
     Джузеппе, Билли, Ман Умпф - такие разные, но одинаковые в одном - все "делали, чтобы потерять право быть среди людей. Тоже вариант унасекомления.
     Вот моя антидрийа... Пытаюсь разглядеть в людях то, чего в них еще нет? Или мое главное дело в жизни - оговорить унасекомленных, на что они могли бы быть способны?
     Гении, разбросанные по всему свету, спящие в многослойных непрошибаемых панцирях, отученные и думать, что они изначально все-все-все - гении! И лишь трудности все еще первобытной борьбы за жизнь не позволяют проявиться подавляющему большинству способностей. Ведь за всю историю человечества было всего пятьсот гениев. Умереть можно от тоски и досады - всего пятьсот!
     Так что моя судьба - даже в монстре видеть человека. Даже в убийце и садисте Мане Умпфе! Но как жить без, ненависти в мире ненависти? Это же - остаться без оружия, без почвы под ногами.
     Я застонал от тяжести, свалившейся на меня.
     Тропа богов, глубокая, как рифтовая трещина. Множество судеб вливалось в нее во все времена, как в дренажную канаву, давая ей силу рока. Из зарослей и диких скал выползали раскиданные бедой люди: то чудом уцелевший солдат-загонщик, то немощный анахорет, выгнанный грязью из отшельничьей норы. Позже всех появились двое с безумными от страха глазами. И теперь все эти люди привязаны к каменному богу, к главному делу даньчжинского разума на данный момент. Каменный бог их тащит, а не они его. И впереди всех - разрезанный от усердия лямкой пополам Говинд: поет-хрипит, зажмурив глаза. Он тоже не знает, где будет остановка и когда божество поднимется на грубо вырубленные ноги, чтобы усмирить Грязь. Впрочем, никто из .них, наверное, уже не в силах помнить или заново познать, зачем они здесь. Просто надо делать какое-то святое дело - и они его делают.
     Злой дух с камнем в руке ползет следом за ними, напрягает все жилы, стараясь догнать. И вот повезло: наткнулся на полумертвого старца, который даже петь был уже не в состоянии.
     И лопнул совершенный череп, будто обыкновенный глиняный сосуд. Злой дух, обезумев от радости-боли, бьет и бьет любимым камнем, перемешивая мозг с грязью.
     Потом злой дух сидит на грузном теле жертвы, отдыхает, тупо смотрит, как через не успевающую остыть преграду медленно перетекает грязевой поток.
     И вновь содрогнулась земля. Плотный воздух с ревом и шипением ударил в лица и ноздри поющим. Говинд остановился, открыл глаза. Грязь выросла до небес и стремительно приближалась, расшвыривая низкие облака. Натолкнулась на груду скал - взорвалась фонтанами черных брызг.
     - Вот и все, - сказал Говинд с каким-то облегчением и сбросил с себя лямку.
     Полозья с богом продолжали ползти вверх.
     Злой дух, скорчившись от боли, подбирался к новой жертве.
     Я носил камни из ущелья и закладывал тело Мана Умпфа в его последнем убежище. С точки зрения здравого смысла я не должен был это делать... Над миром даньчжинов царствовала ночь, усугубленная крепким нескончаемым ливнем. Я брал посильные мне камни из хлюпающих луж, зажимал под мышками и, кряхтя как старик, карабкался по крутой лестнице на террасу, освещенную тусклой дежурной лампочкой. Да и в самой пещере действовало лишь дежурное аккумуляторное освещение: в желто-масляном полумраке плавали металлические ящики и контейнеры - в них были упрятаны пожитки тэуранов, их умопомрачительная техника.
     Тигр неподвижно лежал в полутемной металлической клетке и стонал. Не как человек, но стонал. И с ним надо что-то делать... Я подошел было к клетке, но исхудалый зверь вдруг с оглушительным рыком бросился на меня, ударился о загудевшие прутья решетки. Я резво отпрыгнул - совершенно без участия разума, - когтистая лапа едва не достала меня. Прыжок спалил мои силы, и я прилег на пол отдохнуть.
     Людоед из кожи лез, пытаясь дотянуться до меня, и плохо затянутые гайки на креплениях металлического пола сотрясались и дребезжали от его злобного рева. Кудлатая шерсть на нем была залита кровью и сукровицей, местами была вылизана, а в опавшей брюшине зияло черное отверстие - вырвал, наверное, зубами фистулу. Я попытался укротить его взглядом, ведь человеческий взгляд действует на многих зверей подавляюще. Но я ощутил встречный поток безумной энергии, сминающий мысли. Да, это был невероятный генератор жизненной силы. Недаром говорят, у кошки девять жизней...
     - Почему ты меня ненавидишь? За мое уродство? Но ты же мог чуять суть человека. Ведь мы друзья по несчастью и вообще...
     Он продолжал реветь, уставая, а я вдруг понял, что все люди теперь для него одинаковы - стадо свиней, которое надо пасти. Те наметки Светлого Пятна, которые сделали его гением среди зверей, теперь разрушены болью. Монстризм пожирает гениальность в любом виде...
     Я опять спустился с террасы. Что-то со зрением... Боль в глазах, видения... Или вижу это разбуженными нейронами, внутренней антенной? Крепкие мясистые стебли торчат повсюду из луж - вижу, несмотря на темноту. Наверное, это мне положено видеть сейчас по каким-то законам... Стебли лезут из-под камней, протыкают плотные зонты чертополохов и бегоний, раздирают упругой силой ростков гнилые доски, металл, любую преграду. Омброфи-лы (Омброфилы - от греческого "омброс" - дождь), любящие влагу и тень, я узнал их. Как воспрянули, как возбудились непогодой! И вижу шевелящиеся комья гусениц в дуплах, щелях, под камнями. С их щетинок струится фиолетовая прана. Они теперь хищники навсегда, не станут бабочками, обожающими нектар... В природе что-то сломалось!
     Я стоял под дождем, окутанный паром от жарких горбов, потрясенный приближением чего-то нового. И разглядел Чхину, смертельно усталую, но нервно возбужденную. Она шла ко мне по лужам, перепрыгивая через барьеры из жиреющих под ливнями трав. Она была чудом среди ночи, желанной и близкой. Я любил ее сильней, чем прежде.
     - Эй! Ты ведь человек? - ее осторожный взволнованный голос. - Не злой дух? Не демон Мара, похожий на тебя горбом?
     Не знаю, что отдал бы, лишь бы не видеть и не слышать ее сейчас. Мне было стыдно!
     - Да, конечно, не дух... - пробормотал я. - Надо камни поднять... туда...
     - Но там тэуран! Пу Чжал!
     - Он умер.
     Она стояла, замерев. Я даже угадывал смену мимики на ее измученном лице. Теперь на нем было что-то похожее на радостное изумление. Опять послышались протяжные стоны, и Чхина с криком "Пхунг!" бросилась вверх по лестнице. Я побежал следом за ней.
     - Не подходи к клетке!
     Уже среди ящиков, залитых тусклым светом умирающих аккумуляторов, она схватила меня за руку.
     - Где Пхунг? Ты почему не говоришь, где Пхунг?! - И развернув меня лицом к фонарю:
     - О боги... Пхунг!
     И зарыдала. Впервые в жизни. Из слезных нетренированных желез вырвались жалкие капли. Но это были настоящие слезы.
     Ее отчаяние передалось мне, я покрылся волдырями, как от ожогов.
     - Но ведь есть Мантра! - истерически выкрикнула она. И торопливо:
     - Я принесла тебе Мантру Запредельной Мудрости! И сейчас все изменится, да? Я передам тебе Мантру, и все изменится?
     Она целовала мои вялые ладони, прижимала их к своим щекам. Она то пела слова Мантры, то снова принималась рыдать, то с безумной нежностью целовала меня в бугристый лоб и в морщинистое темя.
     Вот оно, сокровенное знание совершенных, убийственное для незрелого ума. Наверное, в дни великих бедствий древние осознали, какой останавливающей силой обладают привычные знания, что такое предел мысли, суть зла. Мантра лишь подтверждала правоту крамольных мыслей самостного человека. Она - разрешение на выход разума за пределы "вечной духкхи".
     Такой завет - и почти из стадного состояния! Какие же муки породили его? А теперь - всего лишь магическая формула для избранных старичков, лишенная логики и смысла. Бессамостный восторг уходящих в небытие.
     И я раздвоился, расщепился, как тростинка под лезвием ножа. Одно мое "я" шептало Чхине: "Освобожу тебя от любви, я смогу". Другое продолжало потрошить Вселенную, добывая последние крупицы запредельной истины. Ради нее все вокруг живет, ликует, страдает - в этом уже не было сомнений. Другая ступень грядет, и я выхожу на нее...
     - Значит, все было зря... - потухший голос Чхины.
     - Освобожу от любви... - шепчут куда-то в прошлое мои губы. - Только помоги, и я сумею...
     - Нет, Пхунг... Не хочу быть без любви. А такого тебя - не надо...
     Теперь я знаю, почему даньчжинский бог велел отдать себя голодному зверю, - чтобы стать частицей людоеда, чтобы хотя бы так сопротивляться толпе, превратившей его в "неизвестного проповедника из Сусхара" с маской монстра на лице.
     - Нам нужно умереть, Пхунг! - Чхина загорается великолепной мыслью. - Открою клетку - и все... Это будет хорошая смерть! Так и Небесный Учитель умер, ты же знаешь.
     - Подожди, Чхина! - хотя бесполезно ее удерживать.
     Она порывисто идет к клетке - рослая, стройная, прекрасная, переполненная безумным желанием. Со змеями мокрых волос, облепившими плечи и грудь. Людоед обрывает стоны. Запор на клетке очень простой, и ребенок справится.
     ...Я вижу старенького тщедушного Ганди в конце его пути. Он чем-то похож на Небесного Учителя. Нетвердой рукой на тетрадном листке выписывает горькие слова, обескураживающие многих: "Я боюсь большинства. Мне опротивело поклонение МАССЫ, НЕ ИМЕЮЩЕЙ СВОЕГО МНЕНИЯ. Я бы чувствовал более твердую опору под ногами, если бы она оплевала меня".
     И оплевала - свинцом.
     ...Лязг запора - липкая шерсть на загривке Желтого поднимается дыбом. Он рывками пробует раскрыть за - твердевшую в коростах пасть. Сломанные клыки, разорванные губы. Сухая пасть без слюны.
     Чхина прижимает мои ладони к своему лицу.
     - Не мешай ему, Пхунг! Не надо...
     Ее глаза блестят за решеткой моих изуродованных пальцев. Она умоляет. Ее чуткое сердце поняло: я что-то могу...
     Монстр сжимается в комок для прыжка. Его светлые глаза горят ненавистью к свиньям. Они причинили ему боль, изуродовали его тело. Значит, месть без границ!
     ...Это не инвязион, не чудовищная вспышка размножения моносущества, несвободного разумом. Это куда страшнее. Это МАССОВЫЙ НЕВЫХОД НА СЛЕДУЮЩИЙ УРОВЕНЬ РАЗВИТИЯ. Прекращение эволюции. Множество людей на планете пребывает в стадии реликтовой психики, доисторического человека.
     ...Монстр прыгает с тяжелым смрадным рыком. И я слышу радостный вскрик женщины.



92


91
Эдуард МАЦИПУЛО:  НАШЕСТВИЕ ДАНЬЧЖИНОВ



Библиотека OCR Альдебаран:  http://www.aldebaran.ru/
1