это настоящая Россия:
прекрасная, сильная, твердо шагающая в свое завтра.

Ласкин перебил:

- Вы злоупотребляете словом "Россия". Вы забываете о том, что живете в
Советской России, а не престо в России. Не Россия, а СССР. Разница!

Назимов задумался.

- Не знаю, может быть, для вас в этих буквах - только настоящее, а для меня
в них все прошлое моей страны. Вся ее история, доставшаяся в наследство
этим четырем буквам. Знаете, о чем я жалею? О том, что был дурным моряком,
плохо изучал свое дело и лишь понаслышке знал историю родного флота. Мне
чертовски хотелось бы теперь, когда есть досуг, написать хорошую,
полнокровную историю флота российского. Ведь не всегда же его моряки
плавали по антипасовским океанам. Русский флот бывал таким, что его пушки
решали судьбы Европы.

- А не кажется ли вам, что интернационал и боевые традиции российского
флота плохие соседи?

Назимов внимательно посмотрел на Ласкина.

- Вы так думаете?.. Я думаю иначе.

Он умолк. Не меняя позы, не делая ни одного лишнего движения, поднес к
глазам бинокль. Ласкин последовал его примеру, но ничего не нашел.

Назимов жестом приказал не двигаться. Скоро у Ласкина затекли ноги, заныла
спина. Начинало сосать под ложечкой: развести бы костер, вскипятить бы
чайничек... Он не раз нетерпеливо поднимал бинокль к глазам, но так ничего
и не мог разобрать. А Назимов был по-прежнему неподвижен и делался все
сосредоточенней. Приставав бинокль к глазам, он его уже не опускал...

Лишь случайно Ласкин увидел наконец то, за чем следил Назимов. Вся дальняя
опушка поляны была заполнена оленями. Табунок держался в тени деревьев, не
выходя на освещенный лужок.

Стадо представляло собой массу желто-белых мазков с мелькающими пятнышками
хвостиков. Расстояние было слишком велико, чтобы Ласкин мог что-нибудь
разобрать невооруженным глазом. Стоило опустить бинокль, как он сразу терял
оленей из виду. Но Назимов не только видел стадо, он отличал самцов от
оленух, даже сортировал пантачей по степени готовности рогов и выбирал тех,
которые были ему нужны.

Назимов взялся за винтовку. Олени медленно приближались к опушке, на ходу
пощипывали ветки. Яснее делались за деревьями пятна их подвижных тел. Вон
несколько оленей вышли из чащи. Солнце тотчас вызолотило их. И вдруг, когда
животные были готовы сделать последний шаг, чтобы выйти на поляну и открыть
себя, один из оленей порывисто вытянул шею и стал настороженно поворачивать
голову из стороны в сторону. Он призывно свистнул, замер с поднятой в
воздух ногой. Теперь Ласкин разобрал в бинокль панты на голове оленя. И как
раз в этот момент олень закинул голову, мягким, змеиным каким-то движением
изогнув шею. Его передние ноги поднялись, и весь он в прыжке отделился от
земли. Но, вместо того чтобы совершить скачок, он вдруг обмяк в воздухе н
мешком повалился на землю. Табун прыснул в стороны. Это было внезапно, как
появление трещин на стекле, в которое попал камень. Только тут Ласкин
сообразил, что олень был убит выстрелом Назимова. Ему даже казалось, что
выстрел последовал уже после того, как олень упал наземь.

Когда, сняв панты, Назимов шел обратно, он увидел, что Ласкин взял винтовку
и не спеша поднимает ее к плечу. Ему даже показалось, что очко ствола
глядит прямо на него, Назимова.

- Эй, осторожней с винтовкой, у нее очень мягкий спуск.

Ласкин опустил винтовку, но, дав Назимову приблизиться шагов на пятьдесят,
снова приложился.

- Что за глупые шутки! - раздраженно бросил егерь.

- Стоп! - услыхал он окрик Ласкина. - Не пытайтесь бежать. Я уложу вас на
месте. Действие пуль "Росса" вы знаете лучше меня. Мне нужно с вами
поговорить.

Назимов огляделся. Опушка была за ним уже в пятистах шагах, он стоял
совершенно открыто. Может быть, можно было бы броситься в траву, она
достаточно высока, чтобы укрыть его на несколько секунд, пока успеет
вскочить на ноги Ласкин. Но тут же стало смешно: все это не больше чем
дурацкая шутка, ради чего этот человек стал бы в него стрелять?

И, на глядя на Ласкина, он решительно пошел. Грянул выстрел. Пуля сбила
ветки над головой Назимова.

- Я не шучу, - послышался насмешливый голос Ласкина. - Я не убил вас
потому, что вы мне нужны. Слушайте внимательно. Мне известно, что в течение
последнего года вы два или три раза принимали у себя одного своего бывшего
сослуживца. Вы знаете, о ком я говорю?

Назимов ответил не сразу:

- Мне было жаль его.

- А вы знаете, кто он?

- Да, бывший заключенный, подыскивающий сейчас себе работу.

- Не втирайте мне очки. Немилов - агент иностранной разведки. Попросту -
японский шпион. Вы принимали его у себя и хотите теперь уверить, будто
делали это из любви к ближнему! Бросьте, батенька! Христианские чувства не
в моде. Я хорошо знаю, о чем вы говорили, я даже знаю сведения, которые вы
давали Немилову.

- Никаких сведений я ему не давал.

- Я могу доказать совсем другое и, если понадобится, докажу, вы завербованы
Немиловым и состоите на службе у японцев. Разве вы не приняли от него за
свои услуги золотой портсигар?

- Эту вещь он навязал мне в залог взятых в долг денег... хотя я не просил
ни о каком залоге.

- Рассказывайте! Сто рублей за портсигар ценою в несколько тысяч. Мне-то вы
можете признаться, что получили вещь за честную работу осведомителя. И кто
же поверит тому, что меня, бывшего ротмистра Нарокова, агента японской
разведки, вы держите у себя в доме ради моих прекрасных глаз?! В тот
момент, когда это станет известно, все ваше будущее вместе с Борисом и
прочими штучками полетит вверх тормашками. Едва ли вам простят эту страницу
биографии, как бы ни было теперь мало ваше личное значение. Ваш Борис
перестанет быть вашим, все разговоры о будущем не будут стоить ломаного
гроша. Верно?

Назимов молчал.

- Мы с вами знаем, что это так. И стоит мне сказать одно словечко... Но я
вам не враг. Наши пути идут рядом.

Назимов сделал протестующий жест и презрительно сплюнул.

- И подумать, перед какой сволочью я всю ночь исповедовался! Фу!

- Не двигаться! - крикнул Ласкин. - Не бойтесь, я не потребую от вас ничего
рискованного. Никого не нужно убивать, ничего не придется взрывать. Мне
даже не надо, чтобы вы кого-нибудь подкупали, выкрадывали тайны и
занимались прочей пинкертоновщиной. На первое время вы окажете мне только
одну услугу: возобновите дружбу со своей сестрой Вассой Романовной. Она
ведь замужем за директором Морского завода? Не так ли? Не бойтесь, ей тоже
не придется ничего взрывать. Вы только введете меня в ее дом. Это все, что
вы должны сделать в обмен на мое обязательство молчать. Что вы на это
скажете?

Назимов не шевелился. Ласкин подождав. Потом спросил:

- Ну-с? Я жду.

- Не подходит, - с презрением сказал Назимов.

- В таком случае мне придется угостить вас пулею вашего же "Росса". Вы же
взрослый человек и понимаете, что выпустить вас живьем я теперь уже не могу.

Назимов был неподвижен. А Ласкин, помолчав, продолжал:

- От вас потребуется одно: с первым пароходом мы отправляемся в город, и вы
отведете меня к сестре... Простите, забыл: если вас интересует материальное
улучшение вашего положения, то я могу предложить вознаграждение.

Назимов поднял голову и огляделся. Он был беззащитен. Очко ствола следило
за малейшим его движением. Действие "Росса" он знал достаточно хорошо. Он
крикнул Ласкину:

- Можете стрелять.

Ласкин прицелился. Назимов стоял прямо. Подержав его на мушке, Ласкин
опустил винтовку.

- Вы глупее, чем я думал. Или, может быть, вы прогнили больше, чем
казалось? Прежде чем я всажу в вас пулю, мне хочется сказать еще два
слова...

Назимов неожиданно взмахнул рукой, в которой машинально продолжал держать
панты с осколком оленьего черепа. Разбрызгивая остатки мозга и крови, панты
полетели в Ласкина. Тот едва успел увернуться от удара. Острая кость задела
его по голове. В следующий миг Назимов бросился в траву и пополз. Ласкин
вскочил и разрядил вслед беглецу магазин. Движение травы утихло. Решив, что
егерь убит, Ласкин осторожно пошел туда, где он лежал. Но, приблизившись,
увидел, что Назимов только ранен. Вокруг его ноги растеклась лужа крови. Он
ожидал Ласкина с большим охотничьим ножом в руке.

Винтовка Ласкина была теперь разряжена, а патронташ оставался на егере.
Расходовать обойму своего браунинга Ласкин не хотел. Она могла ему
понадобиться. Он взял ружье за ствол и стал наступать. Егерь сделал попытку
отползти, но раздробленная пулей нога держала его на месте. Отводя удары
тяжелого приклада, Назимов старался приблизиться к врагу, чтобы пустить в
ход нож. Но силы были неравны. Прежде чем он успел что-нибудь сделать,
левая рука, которой он защищался, беспомощно повисла, переломленная ударом
винтовки. Следующим ударом Ласкин выбил из руки егеря нож. Если бы Назимову
не удалось, собрав все силы, нанести противнику удар ногою в живот,
следующий взмах тяжелого приклада пришелся бы ему по голове. Но тут Ласкин
выпустил винтовку, со стоном ухватился за живот и, осев в траву, покатился
по склону. Назимов хотел было спуститься за ним, но перед глазами пошли
круги, и он тоже упал. Обморок его был короток, но, и придя в себя, он не
нашел сил подняться. С трудом волоча в траве избитое тело и раненую ногу,
опираясь на уцелевшую руку, он полз, спеша удалиться от того места, где его
мог настичь враг.

Когда Ласкин вернулся туда, где шла борьба, трава, примятая отползшим
Назимовым, уже поднялась. Рядом с брошенным мешком лежали свежие панты.
Подумав, он положил их в свой мешок и стал торопливо пробираться сквозь
заросли. Он должен был опередить Назимова или вовсе не возвращаться в дом у
пролива.

Было уже далеко за полдень, когда запыхавшийся Ласкин подходил к домику
егерей. Как и впервые, когда он его увидел, домик блистал белизной среди
яркой зелени прибрежия и, как тогда, был тих.

Обойдя дом, Ласкин увидел, что за огородом, в тени деревьев, качается
гамак. В гамаке, проминая его почти до земли длинным неуклюжим телом, лежал
человек с продолговатой, как дыня, головой. Босые ноги были задраны выше
головы. Одна ступня забинтована. Человек с кем-то разговаривал. Его голос
был скрипуч и как бы шершав. По перевязанной ноге Ласкин понял, что это
пострадавший на сенокосе егерь Чувель.

Чувель благодушно беседовал с маленьким Борисом, присутствие которого можно
было определить только по голоску, идущему откуда-то из зелени дерева.

- Ты гляди-кась, птичка. А раз ты птичка, значит спой мне что-нибудь
сладенькое, - говорил Чувель.

- А если упаду? - серьезно спросил мальчик.

- Какие же птицы, гляди-кась, падают? Птицы летают, а не падают Ты летать
можешь?

Среди зелени ветвей Ласкин увидел мальчика. Он сидел верхом на суке, крепко
держась ручонками. На лице его радость сменилась выражением страха. Он,
видимо, задумался над вопросом Чувеля и взглядом мерил расстояние до земли.

- Страшно, - прохныкал он. - А ну, как упаду?

- Ежели птичка, то не должен бы упасть. А ежели упадешь, так, значит, не
птичка. Тогда, гляди-кась, тебе уже никогда не летать.

- Нет, летать.

- Нет, не летать.

- Папа сказал, что я буду летчиком, а летчики летают.

- Эва! - засмеялся Чувель. - Гляди-кась, летчиком? Это еще когда будет-то!

- Скоро будет. Я уже большой.

- А ежели большой, так слезь с дерева сам. Мальчик замолчал и стал
примеряться, слезть ему или не слезть?

- Дядя Ваня.

- Ась?

- Знаешь... что?

- Что?

- Сними меня отсель.

- Гляди-кась, вот так летчик. Сними его с дерева! Сам слезай.

В этот момент на пороге дома появилась Авдотья Ивановна. Увидев сына на
дереве, она крикнула Чувелю:

- Ты что ж это, старый дурень, с ума спятил? Ребенка на дерево закинул,
прости господи!

Широко, по-солдатски, ступая и на ходу обтирая о фартук мокрые руки,
Авдотья Ивановна пошла к дереву. Но, прежде чем она успела пройти половину
расстояния, Чувель с неожиданной легкостью выскочил из гамака и на одной
ноге запрыгал к дереву. Взмахнув длинными руками, он сгреб Бориса и бросил
в гамак. Мальчик с заливистым смехом подпрыгнул в упругой сетке.

- Роман когда вернется? - спросил Чувель Авдотью.

Ласкин хотел выйти из своей засады и вступить в разговор, но то, что он
услышал, заставило его еще глубже отступить в тень.

- Знаешь, Ваня, неспокойно у меня на душе. Как бы промеж них там чего не
вышло.

- Гляди-кась, чего они не поделили?

- Мне Роман перед уходом сказал, что отошьет этого гостя. Не понравился он
ему.

- Они что, поссорились?

- Не то чтобы... но что-то Роман его невзлюбил. Сразу эдак... Даже
удивительно... - в раздумье проговорила она и повторила: - Неспокойно на
душе.

- Ну, душа - это принадлежность буржуазная. В тебе душе и делать-то нечего.
Для ее помещения нежные телеса нужны. - Чувель звонко шлепнул сестру по
широкой спине.

Авдотья вспылила:

- Блаженный! Я тебе всерьез говорю.

Чувель насторожился:

- Что-нибудь замечала?

- Особого ничего...

Чувель сплюнул.

- Присмотреть, может, и нужно, ежели уж разговор пошел, но... - он
уставился на свою забинтованную ногу. Авдотъя решительно сказала:

- Сиди. Сама пойду.

- Ладно, - согласился Чувель. - Возьми мой карабин, полегче он.

Он сказал это так просто, точно предложил даме зонтик.

Ласкин решил, что пора выйти из засады, чтобы помешать Авдотье теперь же
уйти в тайгу.

- Здравствуйте! - сказал он насколько мог просто и протянул принесенные
панты. - Вот посылка от Романа Романовича.

Авдотья посмотрела на панты.

- А сам?

- Велел передать, что задержится еще на денек. Отстрел плохо идет.

Авдотья спросила более приветливо:

- А как вам понравился отстрел?

- Сказать правду - ничего интересного.

- Домой собираетесь?

- Да, думаю уезжать.

Подавляя улыбку удовлетворения, Авдотья степенно проговорила:

- Ну что же, брат может подвезти вас на шлюпке к пристани. Все равно панты
отвозить.

Чувель запротестовал:

- Гляди-кась, из-за одной пары ехать? Небось до завтра не завоняют. А тогда
вместе с теми, что Роман принесет, и отвезем.

Авдотья настаивала на том, чтобы ехать теперь же. Когда выяснялось, что
ехать придется долго, ее охотно поддержал и Ласкин.

- Ин ладно, приготовь шлюпец, - согласился Чувель. - А только, парень,
поедем мы к ночи. Сейчас немыслимое дело. Гляди, пыл какой. И сами сопреем
и панты завоняем. Ты, Дуня, в погреб их, в погреб.

На том и перешили: ехать вечером. К тому же оказалось, что и пароход на
Путятин зайдет лишь к утру, Ласкин попадет прямо к отходу.

- По прохладе и поедем, - резюмировал Чувель.

Совершенно успокоенный удачно складывающимся отъездом, Ласкин не спеша
собирал свой несложный багаж, когда до него донесся приглушенный шепот
Авдотьи Ивановны:

- А все-таки, Ваня, я в тайгу схожу... Снесу Роману поесть.

- Небось не умрет с голоду. Не маленький.

- Все-таки пойду.

- Сердце не на месте?

Ласкин слышал, как Авдотья Ивановна гремит посудой, собирая еду. После
некоторого колебания он снял с гвоздя флягу термоса и, отвинтив дно, вынул
из него небольшой алюминиевый цилиндр, наполненный белым порошком. Порошок
был плотен и тяжел. Ласкнн вынул свежую пачку папирос и тщательно обмакнул
конец каждого мундштука в порошок. Отряхнув папиросы, чтобы на них не
оставалось заметных следов порошка, он уложил их обратно в коробку.
Несколько папирос из другой пачки, обработанных таким же образом, положил
себе в портсигар.

Теперь нужно было сделать так, чтобы Авдотья Ивановна не ушла в тайгу
раньше, чем уедет он сам с Чувелем.

Пользуясь тем, что она хотела скрыть от него свое намерение идти к мужу, и
делая вид, будто не замечает ее нетерпения, он стал занимать ее
разговорами. Сидя перед ним на крыльце, она в волнения складывала и снова
разворачивала на коленях платок. Когда она проводила рукой по ткани,
распластанной на могучем колене, складка заглаживалась, как разутюженная. В
одном этом движении чувствовался такой напор физической силы, что Ласкину
страшно было подумать о недружеском прикосновения этих рук.

Перед закатом Чувель наконец собрался в путь. Ласкин как можно теплее
простился с хозяйкой и просил ее принять в подарок коробку хороших папирос:

- Я заметил, что вы иногда покуриваете.

- Редко, - застенчиво сказала Авдотья Ивановна.

- Папиросы отличные. Они помогут вам скоротать сегодня вечерок в ожидании
мужа. А нет, так передадите ему от меня.

Он положил коробку на край стола, так, чтобы ее нельзя было забыть.

Как только раздались первые всплески Чувелевых весел, женщина поспешно
поставила на стол ужин для Бори и, наказав ему поесть перед сном, ушла в
тайгу.

Папиросы лежали там, где их оставил Ласкин.


От стука захлопнувшейся двери Боря проснулся. Несколько времени он лежал,
широко открытыми, словно бы удивленными, глазенками озирая горницу. Потом с
тою быстротой перехода от дремоты к бодрствованию, какая бывает только у
животных и маленьких детей, соскочил на пол и, шлепая босыми ножонками,
стремглав подбежал к окошку. Через миг спавший на подоконнике кот был
схвачен в охапку. Переходя из горницы в горницу, мальчик таскал кота под
мышкой. Тот безропотно переносил это неудобное, но, по-видимому, привычное
для него положение и даже удовлетворенно урчал.

Наверное, не впервой маленькому жителю таежного домика было оставаться
одному. Он уверенно подошел к столу, где был ему оставлен ужин, и
взгромоздился на табуретку. Он было уже потянулся к плошке с варенцом,
когда заметил тисненную золотым узором папиросную коробку. Несколько
мгновений его восхищенный взгляд не отрывался от коробки. Потом он
осторожно приподнял крышку и, прикусив язык, поглядел на папиросы. Тем
временем забытый кот с громким довольным урчанием поедал варенец.

Боря придвинул к себе золоченую коробку и взял папиросу. Надув губы, с
важным видом он, подражая отцу, постучал ею по коробке. Попом подул в
папиросу, прислушался к шипению воздуха, вдуваемого в мундштук, и тут
услышал другой странный звук. Он оглянулся и увидел кота над своим варенцом.

- Ах ты, Мурка! - крикнул Боря. - Брысь! - и спихнул кота со стола.

От неосторожного движения упала на пол и золотая коробка. Папиросы
покатились в разные стороны. Кот, как молния, метнулся за одной из них, за
другой и стал играть, катая их лапкой. Боря поднял коробку и, любуясь
красивою крышкой, забыв и об ужине и о папиросах, которыми играл кот,
приплясывая на одной ноге, выбежал из дому.

Тогда, видимо, и у кота пропал интерес к папиросам. Выгнув спину, он тоже
вышел на крыльцо, и, усевшись там, где еще было солнце, принялся за
умывание Но стоило ему один-два раза лизнуть свою лапку, как странная
судорога свела его тело, он подскочил, упал, и пена вспузырилась под его
ощерившимися усами. Когда к нему подбежал заинтересованный Боря, кот был
мертв. Боря взял его на руки и заплакал...

В это время его мать широким, солдатским шагом шла сквозь вечернюю тайгу,
оглашаемую гомоном устраивающихся на ночь птиц.

А на глади пролива расходились круги от весел, не спеша погружаемых вводу
Чувелем.

ЧУВЕЛЬ

Ласкина мучила медлительность Чувеля. Ведь предстояло обойти проливом весь
остров. На это нужна была целая ночь. Ласкин предложил грести поочередно.
Чувель отдал ему весла и лег на спину. Он курил большие самокрутки из
невероятно крепкого табака и сочно сплевывал за борт.

Ласкин греб неумело, торопливо. Весла с плеском опускались в черную воду.
Она скатывалась с весел с фосфорическим блеском, и долго еще светящиеся
воронки кружились там, где ударяло весло. Берега были погружены в
непроглядную темень и чувствовались только по теплому дыханию леса. Ничего,
кроме вспыхивающей цигарки Чувеля, Ласкину не было видно.

- Ты свояка своего давно знал?

- О живых говорят "знаю", а не "знал". Давно. С таежного фронта, как
беляков из Приморья вышибали.

- А он мне сказал, будто здесь, в совхозе, с тобой познакомился.

- Гордость в нем большая - вот и соврал. Он небось и про то, как вместе от
белых удирали, ничего тебе не сказал. Я у