протекавшем сейчас перед Ласкиным, можно
было отличить обломки жизни еще более убогие, нежели это темное месиво
истомленных трудом и лишениями теней жизни. То были профессиональные
калеки-нищие. Хромые, размахивая обнаженными культями, совершали уродливые
скачки на примитивных костылях. Безрукие раздвигали толпу плечами, из
которых торчали розовые хрящи суставов. Слепцы брели за поводырями, чьи
спины и лица были изъязвлены кровоточащими ранами. Гной и струпья
оставались открытыми - они выставлялись напоказ. Это была реклама.
Взывающие к состраданию раны были средством существования для их обладателя
и источником наживы для его "хозяина". Да, да, и у этой гнилушки, плывущей
среди страшного потока бедствий, имелся хозяин, эксплуататор - все тот же
господин Ляо, владелец этого страшного квартала. Крайняя степень отчаяния
низводила безработных на положение животных, над которыми трудилась целая
корпорация специалистов по увечьям. Лишившись ноги или руки, чернорабочий
шел к врачам господина Ляо. Под обязательство отдавать хозяину, то есть
тому же господину Ляо, половину собранной лепты, хирурги-специалисты
превращали увечья в отвратительное зрелище напоказ сердобольным людям.
Загнанный судьбою землекоп, лишившись правой руки, соглашался на то, чтобы
специалисты господина Ляо ампутировали ему и левую. Нищий без обеих рук
представлял собою лучший источник дохода, нежели однорукий, - такие уж не
были диковиной! Особо желанными объектами для врачей Ляо были обожженные.
Если ожог был так удачен, что не только обезображивал лицо страдальца, но
еще лишал его глаз, это было отлично. Его веки можно было вывернуть и,
смазывая разъедающей жидкостью, заставить слезиться кровавыми слезами;
вместо рта ему можно было сделать оскаленную пасть. В ней были видны
гноящиеся десны и распухший язык. Такому нищему прохожие кидали столько
медяков, что и половины их господину Ляо хватило бы на парочку хороших
сигарет. А ведь он, говорят, курил только лучшее, что имелось на мировом
рынке.

Над печальной чередой бредущих людей висела тяжкая мгла, это был все тот же
чад все того же бобового масла. Его вонь, смешавшись с острым запахом
чеснока, пота и отхожих мест, ударила в нос так, что даже попривыкший уже
Ласкин замотал головой. Ничуть не легче было под крышей полутемной
харчевни, куда прачка повелительно втолкал Ласкина.

Ласкин попросил только чаю. А прачка наслаждался. Причмокивая, шипя от
удовольствия, он навивал на палочки длинные шнуры лапши я набивал их за
щеку. После лапши ему подали креветок. За креветками последовала
испускающая острые пары смесь из морской капусты и трепангов.

Ласкин с раздражением следил за тем, как китаец насыщается. Казалось,
конца-краю не будет блюдам. Наконец, не выдержав, Ласкин спросил:

- Нам не пора? - и показал на часы.

Прачка громко рыгнул. Раз, другой. Искоса оглядев харчевню, он убедился в
том, что слежки нет. Молча расплатился и так же молча, уверенный в том, что
с Ласкиным не о чем говорить и что русский поспешно пойдет за ним, не
оглядываясь, вышел из харчевни.

Там, где кончался ряд харчевен и лавок, они свернули в темный проулок.
Стены домов сошлись тут так тесно, что два человека едва могли разойтись.
Было почти совершенно темно. Чуть слышно ступая на железные ступени, прачка
стал уверенно подниматься по лестнице, проложенной снаружи стены дома.
Ласкин едва поспевал за ним. Ступеньки были узки и скользки. Ласкин
мысленно представил себе, как трудно было бы удержаться на них, если бы
кто-нибудь толкнул его. Миновав два этажа, вошли в дом. В черном, как сама
чернота, колодце, ориентируясь только по звуку шагов впереди, Ласкин с
трудом поднялся еще да один этаж. Этот недолгий подъем утомил его, как
горное восхождение. Все пять органов чувств были бессильны ему помочь. Он
мог только догадываться, что находится в просторном коридоре. Он шел
осторожно, выставив вперед руки. Вокруг слышалось шуршание многочисленных
шагов. Щеки ощущали иногда чье-то дыхание. Но никто на него не натыкался.
Это до жути смахивало на то, что вокруг снуют летучие мыши. Но Ласкин знал:
это люди. Он только удивлялся тому, что они так уверенно двигаются во тьме.

Внезапно в лицо ему ударил ослепительный свет. Сверкнул и тут же погас.
Ласкин растерянно остановился. Неподалеку он услышал голос своего
проводника. Тот что-то произнес по-китайски. Очень коротко в негромко. Еще
тише, по-видимому из-за затворенной двери, прозвучал ответ.

- Джангуйды здесь нет, - сказал проводник, и Ласкин понял: эти слова
предназначены ему, речь идет о господине Ляо.

Они снова спускались по темным лестницам, пока под ногами не оказалась
скользкая, залитая помоями земля. Высоко над головой Ласкин на миг увидел
ласковую чернь ночного неба и несколько робко мигнувших звезд. Видно, там
прояснело.

Не давая ему опомниться, проводник подтолкнул Ласкина к новей двери. И
снова - непроглядная темень бесконечного коридора. Вот они спугнули
кого-то. Человек побежал перед ними. Его шуршащие шаги замерли вдали. То ли
он убежал, то ли остановился впереди и поджидал их, - Ласкин ничего не
видел. Прачка отрывисто крикнул. Ровно настолько громко, чтобы кто-то
невидимый мог его слышать. И скоро Ласкин почувствовал, - не увидел, а
только угадал, - что убежавший вперед пропустил их перед собой и вернулся
на свой пост у дверей.

Скоро прачка остановился и постучал. Опять отрывистый пароль, и они прошли
мимо нового сторожа. Этот, видимо, был уже не так начеку. Ласкин угадал это
по мигнувшему в темноте красному глазку трубки. Только этот крошечный
огонек, затлевший при затяжке, и снова темнота.

Еще несколько десятков шагов. В щель из-под двери стал заметен свет. Они
вошли в подвал, освещенный керосиновой коптилкой и разгороженный надвое
переборкой из нестроганных досок. Стены были глухи. Ни окна, ни отдушины.
Настоящий каменный мешок. Могила, где можно похоронить любые дела и откуда
наружу не вылетят никакие вопли.

В одной половине стоял стол. Простой, дощатый, до глянцевой черноты
отполированный человеческими прикосновениями. Окутанные густыми клубами
дыма игроки тесно окружили банкомета. В полном молчании, с азартом,
походившим на ожесточение, они выкидывали карты. Слышалось шлепанье по
столу узких ленточек китайских карт. Стопка кредиток посреди стола быстро
нарастала и еще быстрее расхватывалась после каждого круга игры.

В соседней каморке стол был круглый. Банкомет с гортанным, высоким до
пронзительности криком выкидывал из стакана крошечные кости. С непостижимой
быстротой он считал очки и распоряжался ставками. Понтеры молчали, как
мертвые. Подобно картежникам, они целиком ушли в игру. При входе Ласкина
никто не обернулся. Только сидевшая чуть в стороне широколицая китаянка на
миг подняла на него глаза, но тотчас снова из-под локтя какого-то игрока
уставилась на кости.

- Господина нет и тут, - сказал проводник.

Ласкин повернул было назад, к двери, но она исчезла. На обоях не осталось
даже щели. Выход оказался на противоположном конце подвала. Сюда входили
одним путем, а выходили другим.

После спертой до осязаемой густоты атмосферы игорного притона даже
зараженный нечистотами воздух двора-колодца показался Ласкину облегчением.
Миновав насколько дверей, прачка снова нырнул в какую-то подозрительную
нору. Опять метнувшийся в темноту сторож. Опять шорох "летучих мышей".
Лестницы, переходы, длинный коридор. Тьма. Короткий укол лучом карманного
фонаря. Мимолетный опрос шепотом, и проводник условным постукиванием
царапается в дверь. Судя по звуку, сна обшита железом.

Но на этот раз дверь створяется только после долгого, тщательного опроса.
За нею - просторная кухня. Опрятно, светло. Шипит, калильная лампа под
потолком. Возле плиты толстый пожилой китаец. Он меланхолически жарит рыбу.
Проводник Ласкина не обращает на него внимания. Тут же за столиком,
склонившись над недоеденной тарелкой капусты, другой китаец. Отставив
зажатые в кулаке палочки, он глядит в раскрытую книгу. Его губы шевелятся.
Он поглощен чтением и не замечает вошедших. Совершенно очевидно: это
посетитель странной харчевни, почему-то укрытой за железной дверью. Но
именно к нему с неожиданной почтительностью обращается прачка. Несколько
мгновений голова читающего все так же размеренно двигается снизу вверх по
вертикальным строчкам книги. Потом он так же молча запускает пальцы в
тарелку и из-под листьев капусты достает ключ. Повар все с тем же
равнодушным видом вкладывает ключ в скважину двери, оклеенной обоями заодно
со стеной и заколоченной крест-накрест тесинами.

Ноздри Ласкина жадно раздуваются: на него пахнуло горьковато-приторным
ароматом опиума. На просторных нарах лежат китайцы. Одни устало
разметались. Другие, лежа на боку, уютно поджали ноги и, как дети,
подложили ладонь под щеку. Иные спят на спине, закинув голову и оскалив
зубы. Испитые, мрачно-сосредоточенные лица тех, кто еще не спит,
прозрачно-серы. Их глаза, то ли испуганные, то ли исполненные звериной
жажды, устремлены на шипящий в трубках опиум. Один, видно только что
улегшийся на нары, ищет удобную позу. Он с жадным нетерпением смотрит, как
мальчик разогревает опиум. Черный шарик шипит на длинной игле,
распространяя липкий, тянущий на дурноту запах.

Еще немного, и Ласкин утратит власть над собой, бросится на нары...

Он оглядывает лежащих китайцев. Это всђ бедняки - те же чернорабочие,
грузчики. Их одежда изношена и грязна настолько, что на нарах
отпечатываются следы скорченных тел.

Пока прачка с кем-то переговаривается сквозь внутреннюю переборку, приложив
к ней ухо и, кажется, забыв о Ласкине, тот пытается войти в сделку с
прислуживающим мальчиком, молча кладет ему на ладонь кредитку.

Мальчик бросил на деньги короткий взгляд и тоже молча покачал головой.

Ласкин прибавил еще один червонец.

Снова отрицательный кивок мальчика.

- Сколько же ты хочешь? - сердито шепчет Ласкин.

Мальчик отвечает по-китайски, Ласкин не понимает.

- Он говорит, что трубка стоит дешевле. - Это уже голос прачки. Его рука
ложится на плечо Ласкина. - Только деньги надо платить не ему. Хозяин
получает деньги. - Прачка сжимает плечо Ласкина и жестко говорит: - Идем.

Ласкин сбрасывает его руку.

- Одну трубку!

- Можно десять, - смеется прачка, - только потом.

- Одну!

- Потом, - повторяет прачка и уходит в кухню.

Там он что-то говорит хозяину, изображающему равнодушного посетителя
кухмистерской. Тот отдает приказание повару. Толстяк поднимает одно из
поленьев, сваленных возле плиты, и подает хозяину. Через минуту хозяин
протягивает прачке несколько тонких плиточек. Сквозь папиросную бумагу
обертки просвечивает темная сочность опиума. Ласкину кажется, что он слышит
его запах. Он тянется к пакетику дрожащей рукой, но прачка кладет опий себе
в карман.

- Потом.

И идет к двери.

Ласкин с завистью думает о тех, кто остался в опиекурнльне. Он знает, что
старому, пристрастившемуся к наркозу курильщику нужно три-четыре, а подчас
и пять трубок. Значит, на то, чтобы забыться, наркоману нужно больше, чем
весь его дневной заработок. Что же он ест, чем платит за ночлег, на что
одевается, что посылает семье?

Впрочем, для курильщика все это не имеет значения. Важна возможность раз в
два или хотя бы в три дня накуриться на этих нарах. Можно не есть, ходить в
рубище, спать где попало.

Опиум заменяет все. Еду, платье, кров, даже любовь. Что такое дом, семья?
Что такое привычки, привязанности и самая жизнь для курильщика опиума?!

Нужна трубка и шипящие черные шарики, испускающие удушливый дым. Этим
начинается и этим кончается бытие. В этот круг замкнуто его мышление. Таков
порочный круг его мечты, его вожделений, его существования.

Ласкин еще не так захвачен этой манией, но еще немного, и он тоже забудет
все, кроме трубки. Это хорошо знает его молодой проводник. Его задача - не
подпускать Ласкина к трубке, пока тот не представлен господину Ляо. Поэтому
проводник почти силою вытаскивает его из курильни.

Они минуют двор и узким лазом выходят на улицу. Она объята недвижной
чернотой сна. Справа сияют огни города. Небо уже ясно. Ласкин
останавливается и жадно втягивает воздух. Ему кажется, что он вырвался в
жизнь и ничто не заставит его вернуться в ад. Разве только... опиум?..
Опиум!..

Прачке не до его переживаний. Он спешит: Ласкин должен быть представлен
господину Ляо. Прачка слишком хорошо знает, что значит для такого
маленького человека, как он, нарушить железное "должен". Господин Ляо даже
не рассердится. Он ничего не скажет. Но если неисправность проводника
нарушит планы господина Ляо, - а в голове у господина Ляо всегда важные
планы, - то с проводником может случиться все что угодно. Именно так: все
что угодно! То подобие человека, что лежало сегодня на тротуаре, -
напоминание не одному новичку Ласкину. О нем очень хорошо помнит
прачка-проводник, хоть он и храбро смеялся над страхом, охватившим Ласкина
при виде скрюченного покойника.

Проводник знал владения господина Ляо. Он мог в любой темноте найти любой
их закоулок. Но Ласкина подавляли налезающие друг на друга каменные корпуса
с тысячами нагороженных внутри дворов-клетушек. Теперь он знал, что внутри
этого огромного каменного квадрата кипит жизнь. Но ни в одном из окон,
выходящих на улицу, он не заметил даже огарка. Ни в одну из тысяч каморок
внутреннего городка не было проведено электричество. Свеча и в лучшем
случае керосиновая лампа, которую можно задуть при малейшей тревоге, -
только это допускалось господином Ляо. Владелец квартала скорби и порока
меньше всего думал о том, что живущим в нем и приходящим в него нужны
воздух и свет. Его не беспокоило отсутствие окон. Он заботился о том, чтобы
ни один звук не мог вырваться из квартала.

Вся каменная громада квартала, внутри которого, как муравьи, снуют люди,
снаружи всегда остается молчаливой и темной, как будто чума выкосила в нем
все живое.

- Послушай, - тихонько спросил Ласкин, - сколько людей живет в этом доме?

- Двадцать тысяч, - не задумываясь, ответил китаец, и это было правдой. -
Теперь только двадцать тысяч, - с оттенком сожаления повторил он. -
Господин Ляо очень сожалеет. Раньше было сорок.

"Только" двадцать тысяч человек населяло теперь каменный квадрат квартала.
Номинально контролируемые полицией, опекаемые агентами господина Ляо, дома
квартала не признавали никого, кроме своего тайного хозяина - господина
Ляо. Только его приказы имели силу железного закона. Ему вносилась
настоящая арендная плата за каждый вершок площади; ему принадлежали все
притоны, воровские малины, склады краденого, убежища для диверсантов,
шпионские явки, подпольные абортарии, публичные дома. Ему принадлежали и
тела и души двадцати тысяч людей, теснившихся в этом доме-квартале.
Двадцать тысяч человек, неуловимых для полиции! Двадцать тысяч людей с
именами, нигде не зарегистрированными, никому не известными, кроме агентов
господина Ляо, двадцать тысяч людей, лица которых казались неразличимо
похожими одно на другое. Двадцать тысяч людей, давно забывших, что такое
адрес, смотрящих на документ, как на докучное изобретение канцелярских
бездельников или как на предмет купли-продажи. Это был товар, выгодный для
продажи и невыгодный для покупки. Поэтому девятнадцать тысяч из двадцати,
раз навсегда избавившись от своих документов, избегали необходимости
покупать новые. По мере надобности они ограничивались тем, что брали на
подержание чужой документ. При приближении полицейских облав тысяча липовых
бумажек переходила из рук в руки у двадцати тысяч жителей квартала. О
налетах узнавали заблаговременно. Для этого достаточно было иметь разведку
в полиции. Органы власти предпочитали не вести открытой войны с населением
квартала. Это было бы войной с господином Ляо. А господин Ляо был
достаточно богат, чтобы набежать войны с властями.


В путанице закоулков, отношений, влияний проводник Ласкина ориентировался
ровно настолько, сколько нужно было, чтобы выполнять приказы господина Ляо.
Сегодня приказ гласил, что прачка должен отыскать хозяина в одном из
указанных пунктов квартала и там передать ему русского белогвардейца,
именуемого теперь Ласкиным. У прачки не было охоты рассуждать. Он, как
скользкий червь в гнойную рану, снова проник внутрь дома, увлекая за собою
Ласкина. Они миновали два-три внутренних дворика. По стенам каменных громад
в несколько ярусов лишаями лепились косые и кривые лачужки. Нижние ярусы
этих человечьих гнезд больше походили на кучи мусора, чем на строения.
Верхние были подобны кривым ящикам, наскоро прибитым к стене и залатанным
кусками ржавого железа, фанеры, толя. Жидкие, дрожащие всеми суставами
стремяночки соединяли между собою жилища существ, не нашедших себе места на
твердой земле.

Прачка уверенно подошел к чему-то, что показалось Ласкину кучей
беспорядочно сваленных ржавых бидонов, прикрытых плоской шапкой дерна.

- Господин может быть здесь, - сказал прачка, косясь на кривую дверь.

На ее створках даже в полутьме двора были видны кружки сургучных печатей,
соединенных шнурком. Прачка осторожно постучал в дыру, прикрытую осколками
стекла, наклеенными на бумагу. Это окно было слепо, как глаз с бельмом. При
всем желании нельзя было видеть того, что за ним делалось. Но, очевидно,
слух прачки уловил за ним движение. Прачка пробормотал пароль, отворявший
все двери, как золотой ключ волшебника. Этим волшебником был все тот же
господин Ляо.

Ласкину казалось, что они долго ждут возле слепого окна. Но, может быть,
колотье в ногах появилось у него только от нервного напряжения, а ждали-то
они всего какую-нибудь минуту?

Дверь с печатями отворилась. Прачка первым пропустил в нее уже ничему не
удивлявшегося Ласкина.

Несколько крутых земляных ступенек вели в темный подвал. Не сразу Ласкин
разобрал едва отличимый от стены квадрат низкой двери. За нею колыхался
отсвет фитильной коптилки. Лишь в тот момент, когда от фитиля с треском
отскочила искорка и он вспыхнул чуть-чуть ярче, Ласкин различил плотную
массу людей, набившихся в заднюю каморку. Это были настоящие мертвецы.
Прозрачная желтизна бледности уже перешла на некоторых лицах в землистую
серость. Когда глаза Ласкина привыкли к темноте, он увидел, что все сидящие
в ряд на кане полураздеты. Мужчины и женщины - все были обнажены до пояса.
Их руки, худые, как плети, покорно лежали на коленях. Люди в молчании
подвигались по кану к следующей двери, чуть-чуть более светлой, чем первая.
В каморке висел тошнотворный запах нечистой одежды и нечистых тел.

В ногах молчаливой, сидя передвигающейся очереди по глинобитному полу полз
человек. Выкинув вперед несгибающиеся, тощие, похожие на обломки костылей
руки, он подтягивал к ним скованное параличом тело. Он был так стар и
жалок, что даже эти привыкшие ко всему привидения не смели помешать ему
опередить их в вожделенном движении к светлой двери.

Старик был гол. Жалкая бахрома, висевшая вокруг его бедер, не скрывала
наготы. Его голова была покрыта серыми, слежавшимися космами, похожими на
сплошной струп. Она болталась из стороны в сторону при каждом движении
старика. Тело напоминало годами не обтиравшееся от пыли чучело огромной
ящерицы. Словно его притащили сюда из паноптикума, сломав по дороге все
шарниры, скреплявшие сгнивший скелет, и теперь на веревке волокли к
заветной двери.

Только глаза старика говорили о том, что это не глиняное чучело. Мутные,
словно слепые, они вспыхивали почти неправдоподобным огнем желания, когда
старик находил силы поднять голову и взглянуть на светлую дверь.

При его приближении сидевшие на кане брезгливо поджимали ноги.

Первой у двери сидела молодая китаянка. Судя по ее виду, она тут не слишком
давний гость. Ее лицо уже осунулось, глубокие морщины легли вокруг рта и у
глаз, но кожа еще не помертвела, как у других, мышцы еще не до конца
потеряли упругость. Едва уловимая краска жизни еще оттеняла без стыда
обнаженное тело. Если бы не каменное равнодушие лица и не мертвая мутность
взгляда,