ее даже можно было бы принять за нормального человека. Но здесь
никому не было до нее дела. Никто не обращал внимания на ее стройное тело,
на маленькие, острые, как половинки лимона, не успевшие увянуть груди.
Здесь она была только тенью, еще одной тенью, отделяющей каждого сидящего в
очереди от заветной двери.

Во второй каморке свет маленькой десятилинейной лампы, поставленной прямо
на пол, чтобы ее удобнее было быстро задуть, вырывал из полутьмы каждого
следующего, подползающего из очереди к двум сидящим на корточках китайцам.
Один, постарше, принимал деньги. Он просматривал на свет, аккуратно
расправлял засаленные кредитки и укладывал их в большую коробку из-под
печенья.

Отдавший деньги подползал ко второму китайцу - помоложе. Перед тем стояли
две баночки с морфием, лежал шприц и небрежно оборванный клочок газеты.
Клиент приближал к лампе ту часть тела, где еще сохранилось неколотое
место. Даже под покрывавшей тела грязью можно было без труда увидеть, что
таких не пораженных уколами мест у большинства было очень мало или не было
уже вовсе.

Вот пододвинулся китаец, чей возраст невозможно определить: кожа на его
лице висит такими же древними складками, как и на теле. Впрочем, оператора
не интересует его лицо. Он не поднял взгляда выше спины, подставленной
морфинистом. Под шершавым слоем струпьев спина походила на дно крупного
решета. Черные точки старых уколов окружены беловатыми венчиками
припухлостей. Нет ни одного квадратного сантиметра, куда еще не входил
шприц с морфием. В этой спине - целое состояние. Она стоит всей пищи,
одежды, жилья, всего тепла, радости, света, всех материальных и духовных
благ, какие были отпущены жизнью ее обладателю. Она стоит жизни его
маленьким сыновьям, старой матери, она стоит голода его жене, она стоит его
дочери пожизненного рабства в публичном доме.

Оператор быстрым, равнодушным взглядом окидывает спину. Внизу, у самого
седалища, он отыскивает крошечный клочок еще не пораженной кожи и вонзает
иглу шприца. Игла тупая. Судорога пробегает по серой спине. Из-под иглы
выступает капелька бледной, как грязная вода, крови. Оператор прижимает к
ней клочок газеты, носящей следы всех ранее сделанных уколов, и
равнодушными пальцами, глядя, как падает в коробку следующая кредитка,
растирает желвак на месте укола. Еще одно неторопливое движение, и
опущенная в баночку с морфием игла снова набирает прозрачную жидкость.
Уколотый отползает в сторону...

Прачка тронул Ласкина за плечо:

- Господин был тут, но его уже нет. Теперь я знаю, где он.


На пустынных улицах было уже почти светло. С проясневшего неба, сталкиваясь
в беспорядочной суете, убегали последние тучки. Они уже не могли скрыть
землю от ухмыляющегося кривым и прозрачно-бледным профилем ущербного
месяца. Бежавшие им наперерез светлые облачка впопыхах или шутки ради
нет-нет да и цеплялись кудрявым краем за острый лунный рог, срывались и
мчались дальше - растрепанные, веселые.

Город был отлично виден с высоты нагорного уступа, куда, прорубаясь сквозь
скалу, выбиралась узкая немощеная улочка. Город спал, зажав в объятиях
красавицу бухту. Сон города, уверенного в своем покое и безопасности, был
так крепок, словно фантастической выдумкой было все только что виденное
Ласкиным; будто не существовало ни того квартала, ни его тайного, хотя
известного всем, хозяина - господина Ляо.

Одышка заставила Ласкина приостановиться на крутом повороте горной улочки.
Справа темнота улетала в пропасть оврага; слева нависла бурая груда
исполосованной динамитом скалы.

Ласкин поглядел на проводника, и его лицо искривилось в жалкой усмешке. В
чертах проводника Ласкину почудилось нечто, чего он не замечал прежде в
добродушном китайце: с таким прачкой он не хотел бы встретиться один на
один, не исполнив приказамия господина Ляо.

Проводник же, откровенно улыбаясь, посмеивался над Ласкиным. А косившийся
на землю месяц смеялся над проводником и Ласкиным вместе.

Одышка прошла, но Ласкин продолжал стоять, прислонявшись к холодному камню
скалы. Стоял и думал: стоит ли жизнь того, чтобы заставлять себя тащиться
за этим китайцем, послушно исполнять его приказания, трепетать перед
каким-то таинственным господином Ляо? Не проще ли столкнуть сейчас прачку с
обрыва и исчезнуть обладателем отличного паспорта, советским гражданином
Ласкиным? Кто и что помешает ему немедля отправиться туда, где не
существует власти господина Ляо? А там?.. Пойти в ГПУ, положить на стол
паспорт, открыться во всем, высказать одно-единственное желание: стать
человеком, обыкновенным человеком страны, в которую он вернулся, чтобы
жить, как живут все... Все?! А хочет ли он жить, как все? Какие такие
"все"? Такие, как он?.. Какие "такие"?.. На что такие, как он, имеют там
право? Что найдет он там? Все ту же советскую власть, тех же большевиков,
ту же всенародную ненависть к баронам, недоверие к золотым погонам... А
впрочем, он, кажется, уже запутался. Какое баронство, какие погоны? Ведь он
же вовсе не Фохт - он Ласкин. Всего только Ласкин, чье прошлое ему и
самому-то неизвестно. А что, если у этого Ласкина такой же грязный хвост,
как у него самого? Стоит только сунуться - и... Чепуха! Такого паспорта
господин Ляо не прислал бы своему агенту...

И все же?..

Все же разумнее всего повидать господина Ляо. Узнать, чего хотят его новые
хозяева. Ведь когда его переправляли сюда, ему сказали, что придется
выполнить одно-два несложных поручения - и он свободен. Сможет остаться в
России, вернуться в Китай. Свободен и при деньгах... Тогда и будет время
подумать о дальнейшем...

Из-за выступа скалы выглянул проводник.

- Скорее! Поздно.

Ласккн посмотрел на часы.

- Да, скоро три.

- Идем, идем!

Еще два-три поворота нагорной улицы, и прачка позвонил у садовой калитки.
Очевидно, этот звонок был чистой условностью, потому что китаец тут же
прокричал что-то свое гортанное, неуловимое для уха Ласкина. Произошло
легкое движение в кустах у калитки, и стукнула задвижка. Они вошли. Тот же
короткий стук задвижки за спиной, и прачка, вдруг утративший всю
уверенность чересчур развязного ласкинского спутника, засеменил по дорожке
к крыльцу так, что каждый его шаг был целой поэмой подобострастия.

В таких домах по окраинам этого города, вероятно, живали коммерсанты
средней руки и чиновники невеликого ранга. Это был обыкновенный, скучный с
виду дом. И обстановка в этом доме должна быть провинциально обыкновенной.
И люди, наверное, самые обыкновенные, очень мирные и скучные люди. И уж во
всяком случае в них не должно быть и тени сатанинской таинственности, в
какую этот прачка пытался облечь господина Ляо.

От этих мыслей Ласкину стало спокойней. Все показалось куда проще, чем
прежде. Совсем хорошо, если господин Ляо - обыкновенный китаец, который
поведет с ним обыкновенный деловой разговор. А за то, что это именно так и
будет, говорит скромная обывательская передняя с вешалкой и кружком для
зонтиков, с зеркалом над столиком, где лежат два обыкновенные щетки. И
пальто на вешалке обыкновенное, и панама с черной ленточкой и шнурочком. И
даже бой в белоснежной, куртке, учтиво склонившийся перед Ласкиным и
указавший на дверь в комнаты, был решительно обыкновенным боем.

Ласкин смело переступил порог хозяйского кабинета и с удовольствием
установил, что и тут все очень обыкновенно. Так обыкновенно, что ни одна
деталь обстановки не бросается в глаза. Кажется, захотел бы потом
рассказать, что видел, - и не вспомнишь.

За небольшим письменным столом - человек в скромном костюме. Если что и
бросалось в глаза, то разве только очень белый и, видимо, очень твердый
крахмальный воротничок. "Наверно, стирки моего чичероне", - промелькнуло в
голове Ласкина, и он собрался было усмехнуться. Но усмешка не успела
скользнуть по его губам, - сидящий за столом поднял лицо. Одного его
взгляда было достаточно, чтобы Ласкин замер там, где был, чтобы руки его
сами вытянулись по швам, каблуки сошлись и рот остался полуоткрытым, не
успев улыбнуться. А ведь непременно нужно было улыбнуться!

Господин Ляо смотрел на Ласкина без тени интереса к тому неожиданному, что
человек всегда может встретить в новом знакомом. Взгляд Ляо говорил о том,
что его обладатель - и никто другой - является неоспоримым, признанным и не
сомневающимся в своей власти хозяином всего окружающего и всех окружающих.
Во-вторых, этот взгляд был равнодушен. Так равнодушен ко всему и ко всем,
что не было, казалось, обстоятельств, событий или людей, способных его
заинтересовать.

Господин Ляо показал Ласкину на стул против себя.

- Рад видеть вас, - сказал он довольно чисто по-русски. Но Ласкину
показалось, что согласные звучали в его речи вовсе не как у китайцев. И
выпуклые крупные зубы были необычны для китайца...

Голос его, ровный и монотонный, как нельзя больше подходил ко всей его
внешности, лишенной сколь-нибудь характерных примет. Во всем его облике
глазу не за что было зацепиться. Ни одной черты в лице, которая делала бы
его выдающимся или хотя бы приметным, отличным от тысяч и миллионов других
лиц. Разве только эти выпяченные зубы. Такой мог быть бухгалтером, прачкой,
кондитером, врачом, палачом, министром - решительно кем угодно, и,
безусловно, всюду на месте. Ни малейшей шероховатости. Весь он был какой-то
гладкий, словно хорошо отутюженный, - от глянца черно-синего пробора до
поблескивающей кожи на скулах; от скул до желтых крупных зубов; от зубов до
уже замеченного Ласкиным тугого мрамора воротничка; от воротничка до
блестящего серого пиджачка из чесучи; от рукавов пиджачка до матового
блеска кожи на руках и выпуклого перламутра ногтей, - все было гладко,
блестело, впрочем ровно настолько, чтобы, оставаясь в пределах подчеркнутой
опрятности, не выходить за границу скромности. Только толстый обруч
серебряного браслета, постукивавший о стол при движении руки господина Ляо,
был вне норм повседневной одежды служащего среднего ранга.

Господин Ляо мельком глянул на стоящего у порога прачку. Улыбнувшись
Ласкину, негромко и монотонно проговорил:

- Не смею решать за вас, но мне кажется, что этот человек вам больше не
понадобится. Если вы запомнили дорогу сюда... - Не договорив, он
вопросительно посмотрел в глаза Ласкину.

Тот знал, что самое правильное сознаться, что он не помнит дороги. Но ему
почему-то захотелось поскорее согласиться с господином Ляо.

А тот еще прежде, чем Ласкин успел это высказать, мягко проговорил:

- Вы получите другого проводника. Ведь вы не имеете возражении? Я позволяю
себе отпустить этого человека. - И так, будто уже получил согласие Ласккна,
он едва заметным движением пальца отпустил прачку.

- Вы не сочтете невниманием с моей стороны то, что я не задаю вам вопросов?
Давайте считать, что мы знаем друг о друге ровно столько, сколько нужно
каждому из нас...

И опять Ласкин успел отметить, что эти "столько" и "сколько" звучали как
"сторико" и "скорико"... Подобное произношение ему часто доводилось слышать
в Китае, но вовсе не от своих китайских инструкторов. Так неужели?..

Однако додумать он не успел: господин Ляо сделал паузу, ожидая ответа. Но и
пауза эта заняла ровно столько секунд, сколько Ласкину понадобилось, чтобы
успеть подумать: "Еще бы! Небось знаешь всю мою подноготную, а я не знаю
даже твоего настоящего имени". И опять, прежде чем он успел ответить,
господин Ляо продолжал:

- Истина, ясная каждому из нас: мы друзья. Я друг русских офицеров,
приезжающих к нам. Все мои усилия направлены к тому, чтобы сделать легче
жизнь тех, кто стоит на стороне порядка. Порядок - понятие, которое
одинаково понимается благомыслящими людьми в Китае и в России. Мне
известно, что вы так же смотрите на вещи. Как только вы захотите - к вашим
услугам новый паспорт, какой вы пожелаете иметь. Вы сможете получить
столько денег, сколько будет нужно для устройства ваших дел там, куда вы
пожелаете ехать... Так же как и мои высокие доверители, я придерживаюсь
взгляда, что желания человека - это главное. Если нет желаний - нет и
жизни. Благоразумие состоят вовсе не в том, чтобы возвышаться над
желаниями. Подобные противоестественные воззрения Чжу-си опровергнуты
светлым умом Дей Чжэня. Человек родится для того, чтобы удовлетворять свои
желания. Он не должен и другим людям мешать в исполнении их желаний.
Напротив того - помогать в их осуществлении, как помогаю вам я.

Говоря таким образом, господин Ляо встал из-за стола и пригласил Ласкина
перейти в гостиную. Ласкин погрузился в атмосферу спокойного расположения,
овеянного дымом сигары. Господин Ляо сбросил с себя ту сдержанность, какой
веяло от него за столом в кабинете. Здесь он стал гостеприимен, как широкая
прозрачная чашка, благоухающая паром зеленоватого чая. От господина Ляо
веяло очарованием тонкой старины, которой едва коснулась рука современного
лоска. Эта же своеобразная смесь старины, приправленной комфортом
двадцатого века, была кругом и завершалась древним, как храм Будды,
бронзовым чайником, от которого тянулся шнур к электрическому штепселю.

Господин Ляо взял со столика маленького нефритового бонзу. Перламутр
холеных ногтей хозяина поблескивал на матовой поверхности старого камня.
Господин Ляо вертел фигурку, разглядывая смеющегося бонзу так, будто видел
его впервые. Он погладил толстый отполированный животик с глубокой ямочкой
пупа, провел ногтем по складкам сморщенного каменного лица. И улыбнулся.

- Вы знаете, над чем он смеется? - И, опять не ожидая ответа Ласкина: - Над
тем, что вот уже сорок веков на протяжении всей известной нам, записанной
истории человечество болтает о принципах, которые ничего не стоят. Ни
взятые сами по себе, ни в применении к практике! Они не больше как
упражнение мысли. История доказывает, что принципы не имеют никакого
отношения к ее собственному ходу. Чингисхан, Тимур, Наполеон? Разве не
необузданность желаний руководила этими попытками создания мировых империй?
При чем тут принципы?.. - Господин Ляо продолжал задумчиво поглаживать,
вероятно потеплевший от его пальцев, нефрит фигурки. Ласкин не понимал, о
чем говорит его хозяин, и не пытался отвечать. Только мучительно думал: чем
это кончится? А господин Ляс говорил:

- Меньше говорить о принципах, а больше изучать проблемы, - так сказал Ху
Ши. Проблема - это неосуществленное желание. На его осуществлении
сосредоточивается вся энергия человечества. Важнейшим желанием великих умов
современности является преобразование разноплеменного мира в единую
стройную систему, где жизнь направлялась бы мудростью и волей одного
народа, самого историчного, такого, как наш древний народ. Нужна система
порядка. Белая раса может разработать ее теоретически, но не способна
осуществить и блюсти. Это сделает желтая раса. Из всех великих народов,
населяющих восток и юго-восток Азии, только наш народ может взять на себя
миссию преобразования мира.

На этот раз, воспользовавшись невольной паузой, вызванной тем, что господин
Ляо раскуривал новую сигару, Ласкин успел вставить:

- А Япония? Разве она не мечтает об этой роли?

Господин Ляо, прищурившись, посмотрел на него из-за дымного облака и
рассмеялся.

- Из истории Рима мы черпаем блестящий опыт использования союзников для
достижения целей империи. Да, Япония так же мечтает о завоеваниях, как
мечтал Карфаген. И так же, как Карфаген, она будет уничтожена теми, кто
использует ее в своих целях. Японцы полны энергии. Это отличный таран для
тех, кто сумеет его использовать. Вопрос в том, имеет ли Япония право на ту
степень власти, какую история предопределила народам, населяющем Азию? На
этом пути нас не должны соблазнять идеалы. Справедливость, честность,
терпимость, милосердие и права обездоленных - все это только материал для
украшения подлинного смысла, которым руководится разумный политический
деятель. Цель - это власть. Власть достигается силой. Все принципы должны
быть использованы лишь как средство морального оправдания стремления к
силе. Но и они нужны лишь на пути к цели. Когда она достигнута, оправдания
ни к чему. Только сила способна оправдать власть силы. Силы добиваются не
во имя и не ради утверждения моральных принципов. Напротив того: моральные
принципы и так называемые идеалы используются для достижения силы, облекая
ее в одежды миролюбия и гуманности.

- Вы хотите сказать... - начал было Ласкин, но тут же умолк, так как вовсе
не понимал того, что хочет сказать собеседник. Он вообще предпочел бы
перейти к более конкретным предметам, вроде того, на что, например, он сам
может рассчитывать за то, что согласился уехать туда, где чувствовал себя
хотя бы в безопасности.

Господин Ляо не удостоил его ответом. Даже не повернулся к нему. Он поднял
перед собою хохочущего нефритового толстячка и засмеялся. Вероятно, он
смеялся своим мыслям. А вместе с ним смеялись на этажерках божки и бонзы,
поблескивавшие масляной желтизной слоновой кости. Одни - загадочно
улыбаясь, другие - надувая щечки в гомерическом хохоте, глядели на Ласкина
отовсюду: из-за стекол шкафов, с полочек, со столиков. Они были смешливы,
как толстые дети, и вместе с тем лукаво загадочны, как драконособаки. Может
быть, в отличие от Ласкина, они хорошо понимали, что имеет в виду господин
Ляо?

С этой восточной рамой господин Ляо сливался так же органично, как
незадолго до того он без зазора и щелочки был вправлен в европейскую раму
своего сухого кабинета. И Ласкин понял, что нет и не может быть обстановки,
неотъемлемой частью которой не стал бы господин Ляо. Вероятно, даже в
притонах, где его искал сегодня прачка, господин Ляо был так же на месте,
как любой из клиентов. Подумав об этом, Ласкин понял: так же как скрюченный
труп того китайца, притоны были частью иллюстрации, которая должна была
показать ему до конца, что может ждать человека, выброшенного из жизни
движением пальца господина Ляо. Ласкин понял: если за ослушание его и не
убьют, то при склонности к опиуму он превратится в одного из тех, кого ему
показали в таком изобилии.

Маленькими глотками отхлебывая чай, господин Ляо посвящал Ласкина в
"небольшие условия", при которых, "если господин Ласкин не возражает", его
желания будут исполнены. Свобода, паспорт, деньги и средства переправы в
любом направлении - все будет к его услугам в тот день, когда господин Ляо
узнает, что он, Ласкин, вошел в дом начальника Владивостокского
судоремонтного и судостроительного завода товарища Лордкипанидзе. Если
знакомство с этим человеком и не обещает Ласкину ничего приятного в личном
плане, то господин Ляо уверен, что увидеть жену начальника завода будет для
Ласкина...

Тут господин Ляо застенчиво улыбнулся и заявил, что он немного оговорился:
увидать жену Лордкипанидзе, разумеется, будет радостью не для какого-то
мифического Ласкина, а для барона Георгия Фохта. И он сделал маленькую
паузу - совсем коротенькую, ровнехонько такую, чтобы убедиться: стрела
дошла до цели. Ему было приятно, что при этих словах пальцы Ласкина
судорожно вцепились в подлокотник низенького шелкового креслица, в котором
тот до этой минуты чувствовал себя так непринужденно, почти безмятежно,
словно забыв, кто он и зачем он здесь.

Итак, пауза была совсем коротенькой. После нее господин Ляо в том же
ласковом тоне сообщил, что бывшему барону Фохту будет, без сомнения, очень
приятно войти в дом, где хозяйствует Алла Романовна...

На этот раз Ласкину не удалось сохранить остатков спокойствия, за которые
он цеплялся, как за якорь спасения. Теперь он знал, что не только его
белогвардейское прошлое, но вся его жизнь от пеленок известна этому
гладкому человеку. И если до этой минуты маленькие эпизоды последних
месяцев жизни, прошедших после вербовки чжан-чжунтаковской разведкой,
казались Ласкину случайными клочьями разорванной Фохтовой жизни, то теперь
они предстали перед ним как звенья цепи, спаянной невидимой рукой каких-то
страшных людей. Они следили за ним, изучали его, узнали его до последней
косточки, до самого сокровенного помысла. Его сковали этой цепью. Она
опутывает ег