о...  И  я  плакал...  плакал -  и за себя и за
людей... Я ведь не смел думать, что буду таким зверем... И ты, милый, добрый
Шура,  станешь таким же зверем... Уедем вместе... Подумай... Ты только вчера
приехал...  Мы не наговорились даже... Как позволил тебе папенька, Шура... И
бедная маменька...
   Юноша и сам начинал колебаться,  а главное, он вспомнил предостережение
врача о том,  что брат опасен.  И раны,  и злая лихорадка... То и дело может
умереть на дороге...
   - Ну, хорошо, Витя. Я отвезу тебя домой...
   - И останешься?..
   - Поеду, Витя... Потом... позже...
   - Я  уговорю тебя...  Прежде раздумай...  Будь на  службе -  иди,  если
призовут...  это понятно...  Убьют или ранят...  Чем мы лучше солдат... Ведь
наш бригадный называет их пушечным мясом,  как и Наполеон их зовет... А ведь
Наполеон -  гениальный разбойник,  вот и  все...  Я много читал о нем...  Он
просто... одного себя любил... И знаешь что, Шура?
   - Что?
   - Будет  же  время,  когда  не  будет войн...  Наверное,  не  будет!  -
возбужденно проговорил офицер.
   Он утомился,  примолк и  сконфуженно улыбнулся,  взглядывая на яличника
словно бы виноватыми глазами и почти испуганный,  что вызовет в старом Бугае
осуждающий взгляд.
   Бугай  и   Маркушка,   жадно  слушавшие  офицера,   были  под   сильным
впечатлением чего-то диковинного и в то же время обаятельного.
   Этот  офицер  возбуждал и  жалость  и  какое-то  невольное восхищение и
признаниями,  и самообвинениями, и доселе неслыханными словами об отвращении
к  войне,  и  просьбами брата не  идти на войну,  и  самым его необыкновенно
милым,  открытым лицом, над которым, казалось, уже витала смерть, которой он
не чувствовал, а напротив, ехал полный надежды и счастья.
   И он, и все, что он говорил, дышали искренностью и правдой.
   Это-то и почувствовалось старым и малым: Бугаем и Маркушкой.
   Старик ни  на мгновение не осудил мысленно молодого офицера.  Напротив,
внутренне просиял и  словно бы умилился и  смотрел на офицера проникновенным
взглядом. В нем было и удивление, и ласка, и жалость.
   - А  ты  отставной матрос?  -  спросил  молодой  офицер,  успокоенный и
обрадованный ласковым взглядом Бугая.
   - Точно так, ваше благородие...
   После секунды возбужденно прибавил:
   - А  вы душевно обсказывали,  ваше благородие...  Лестно слушать,  ваше
благородие... Не по-божьи люди живут... То-то оно и есть...
   Бугай навалился на весла.
   - Вот видишь, Шурка, - радостно сказал офицер брату...
   И прибавил, обращаясь к Бугаю:
   - Это ты отлично...  Не по-божьи люди живут...  Нехорошо! О, скоро люди
будут жить лучше. Непременно...
   Через четверть часа ялик пристал к Северной стороне.
   Офицер остался на ялике, а брат его пошел на почту добывать лошадей.
   Денщик-солдатик пересел к офицеру.
   - А ты,  Маркушка, сбегай за свежей водой! Может, барину испить угодно!
- сказал Бугай.
   - Спасибо,  голубчик...  А мальчик славный!  -  промолвил офицер, когда
Маркушка побежал.
   - То-то башковатый, ваше благородие. Небось поймет, что вы насчет войны
обсказывали.  А то на баксион просится... Отец матрос у него на четвертом...
Мать его недавно умерла... Так сирота со мной... Гоню его в Симферополь... А
то того и гляди убьет,  а он...  не согласен... Ну да я его не пущу на убой,
ваше благородие...
   - Еще бы...
   Бугай несколько времени молчал и наконец таинственно проговорил:
   - Вот вы сказывали,  что лучше будет жить людям... И прошел слух, будто
и  у  нас  насчет простого человека скоро  войдут в  понятие и  пойдет новая
линия.  И  быдто  перед  самой  войной было  предсказание императору Николаю
Павловичу. Слышали, ваше благородие?
   - Нет. Расскажи, пожалуйста...
   И Бугай начал:
   - Сказывал мне  один человек,  ваше благородие,  что как только француз
пошел  на  Севастополь,   отколе  ни  возьмись  вдруг  объявился  во  дворец
старый-престарый и ровно лунь,  вроде быдто монаха. И никто его не видал. Ни
часовые,  ни царские адъютанты, как монах прямо в царский кабинет императора
Николая  Павловича.   "Так,  мол,  и  так,  ваше  императорское  величество,
дозвольте слово сказать?"  Дозволил.  "Говори,  мол,  свое слово!"  А  монах
лепортует:  "Хотя,  говорит,  ваше величество, матросики и солдатики присягу
исполнят  по  совести  и  во  всем  своем  повиновении  пойдут,  куда  велит
начальство, и будут умирать, но только, говорит, Севастополю не удержаться".
- "По какой причине?"  -  спросил император.  "А по той самой причине,  ваше
величество, что господь очень сердит, что все его, батюшку, забыли..."
   - А ведь это правда... Забыли! - перебил офицер.
   - И вовсе забыли, ваше благородие! - ответил Бугай.
   И продолжал:
   - "И  для  примера извольте припомнить мое  слово:  француз и  гличанин
победит. И тогда беспременно объявите свое царское повеление, чтобы солдатам
и матросам была ослабка и чтобы хрестьянам объявить волю,  а не то, говорит,
вовсе  матушка  Россия  ослабнет,  француз и  всякий  будет  иметь  над  ней
одоление". А император, ваше благородие, все слушал, как монах дерзничал, да
как  крикнул,  чтобы  монаха  допросили,  кто  он  такой  есть...  Прибежали
генералы,  а  монаха  и  след  простыл...  Нет  его...  Точно  скрозь  землю
провалился...
   - Тебе рассказывали,  голубчик,  вздор...  Как  мог явиться и  пропасть
монах?  Это сказка...  Сказка,  которой поверили те,  которые ждут и  хотят,
чтобы сказка была правдой. Но она будет, будет после войны!.. Верь, Бугай!..
   Бугай перекрестился.
   В эту минуту прибежал Маркушка и принес воду.
   Офицер  с  жадностью выпил  воду,  поблагодарил Маркушку и,  раздумчиво
взглядывая на него, вдруг сказал:
   - Маркушка! Поезжай со мной в деревню!
   - Зачем? - изумленно спросил мальчик.
   - Будешь жить у  меня...  Я  буду учить тебя,  потом отдам в училище...
Тебе будет хорошо. Поедем!
   - Что ж, Маркушка... Поблагодари доброго барина и поезжай... Тебе новый
оборот жизни будет... А то что здесь околачиваться! - говорил Бугай.
   - Еще ни за что убьют! - вставил солдатик.
   - Спасибо вам,  добрый барин.  И дай вам бог здоровья,  и всего, всего,
что  пожелаете!  -  горячо  сказал  Маркушка.  -  Но  только  я  останусь  в
Севастополе! - решительно и не без горделивости прибавил Маркушка.
   - И дурак!  - сказал Бугай, а сам, втайне довольный, любовно взглядывал
на своего мальчика-приятеля.
   - Пусть и  дурак,  а  не поеду.  Никуда не поеду.  Что ж  я так брошу и
тятьку и вас, дяденька!.. А вы еще гоните! - обиженно вымолвил мальчик.
   Никакие убеждения офицера не подействовали.
   Приехала наконец почтовая телега, запряженная тощей тройкой.
   Молодой офицер и  брат-юноша простились с Бугаем и Маркушкой,  оставили
ему адрес, чтоб он приехал, если раздумает, и скоро телега поплелась.
   Бугай перекрестился и промолвил:
   - Живи, голубчик! Спаси его господь!
   - Бог даст, выживет! - промолвил Маркушка.
   - Ну,  валим назад,  Маркушка...  И какой ты у меня правильный,  добрый
чертенок!  - ласково сказал Бугай. - А вечером проведаем тятьку на баксионе!
- прибавил он.


ГЛАВА VIII


I

   После жаркого осеннего дня -  такие дни в Крыму не редкость - почти без
сумерек наступил вечер.
   Он был ласково тих и дышал нежной прохладой.
   Плавно,  медленно и торжественно поднимался по небосклону полный месяц.
Красивый,  холодный и  бесстрастный ко  всему,  что  творится на  земле,  он
обливал ее своим таинственным, серебристым, мягким светом, полный чар.
   И  недвижные в  мертвом штиле рейды и  бухты,  и  белые дома и  домишки
Севастополя,  и  притихшие бастионы и  батареи,  и окрестные возвышенности -
словом, все это казалось на лунном свете какой-то волшебной декорацией.
   А  звезды  и  звездочки,  сверкающие словно  бы  брильянты,  засыпавшие
бархатистое темное небо, трепетно и ласково мигали сверху.
   - О господи! - невольно вырывался из груди не то восторг, не то вздох.
   И люди еще сильнее чувствовали прелесть этого вечера.
   Ведь он мог быть каждому и последним!
   Но пока вечер свой.  Стрельба прекратилась с обеих сторон.  Люди устали
убивать друг друга и хотели отдыха.
   Словно бы утомилась и насытилась за день и сама смерть.
   Она  притаилась и  не  показывалась на  людях даже  редкими светящимися
точками бомб,  с  тихим свистом взлетающих в воздух,  чтобы шлепнуться среди
людей и разорваться.
   Смерть сводила теперь последние счеты не публично.
   Она витала в  переполненных госпиталях и  на перевязочных пунктах,  где
тяжелораненые и  тяжелобольные,  уже  обреченные,  должны были  расстаться с
жизнью в этот чудный вечер.
   И  немногие сестры милосердия,  эти  самоотверженные подвижницы любви к
ближнему, в первый раз появившиеся в русских госпиталях, едва успевали, чтоб
облегчить последние минуты умирающих, выслушать последние просьбы о поклонах
далеким близким и трогательную благодарность за ласковый уход доброй сестры.
   Это были первые ласточки милосердия.
   И как же полюбили солдаты и матросы этих сестер,  бывших для страждущих
в  полном  смысле пестуньями.  Они  и  давали лекарство,  перевязывали раны,
говорили ободряющие слова, читали книги, писали письма, духовные завещания и
умиляли не привыкшего к ласке солдата терпением и кротостью.
   - Хоть потолкайся,  матушка,  около меня,  так  мне уж  будет легче!  -
говорил один тяжелораненый солдат.
   Вот что писал в своем "Историческом обзоре действий Крестовоздвиженской
общины сестер попечения о раненых и больных" знаменитый хирург Пирогов{106},
благодаря  энергии  которого  положение  раненых  значительно улучшилось  со
времени его приезда в Севастополь.
   "Для всех очевидцев памятно будет,  -  пишет наш  знаменитый хирург,  -
время,  проведенное с  двадцать восьмого марта по  июнь  месяц 1855  года  в
морском собрании. Во все это время около входа в собрание, на улице, где так
нередко  падали  ракеты,  взрывая землю,  и  лопались бомбы,  стояла  всегда
транспортная  рота  солдат  под  командою  деятельного  и  распорядительного
подпоручика Яни;  койки и  окровавленные носилки были  в  готовности принять
раненых;   в  течение  девяти  дней  мартовской  бомбардировки  беспрестанно
тянулись к этому входу ряды носильщиков; вопли носимых смешивались с треском
бомб;  кровавый след указывал дорогу к парадному входу собрания.  Эти девять
дней  огромная танцевальная зала беспрестанно наполнялась и  опоражнивалась;
приносимые раненые складывались,  вместе  с  носилками,  целыми  рядами,  на
паркетном полу,  пропитанном на  целые полвершка запекшеюся кровью;  стоны и
крики страдальцев,  последние вздохи умирающих, приказания распоряжающихся -
громко раздавались в зале.  Врачи,  фельдшера и служители составляли группы,
беспрестанно двигавшиеся между  рядами  раненых,  лежавших  с  оторванными и
раздробленными членами, бледных как полотно от потери крови и от сотрясений,
производимых громадными снарядами; между солдатскими шинелями мелькали везде
белые капюшоны сестер,  разносивших вино и  чай,  помогавших при перевязке и
отбиравших на  сохранение деньги и  вещи страдальцев.  Двери зала ежеминутно
отворялись:  вносили и выносили по команде:  "на стол",  "на койку",  "в дом
Гущина"*,  "в Инженерный",  "в Николаевскую".  В боковой,  довольно обширной
комнате  (операционной)  на   трех  столах  кровь  лилась  при  производстве
операций;  отнятые члены лежали грудами, сваленные в ушатах; матрос Пашкевич
- живой  турникет{107} морского  собрания (отличавшийся искусством прижимать
артерии при  ампутациях) едва успевал следовать призыву врачей,  переходя от
одного стола к другому;  с неподвижным лицом,  молча, он исполнял в точности
данные  ему  приказания,  зная,  что  неутомимой руке  его  поручалась жизнь
собратов.  Бакунина{107} постоянно присутствовала в  этой комнате,  с пучком
лигатур{107} в  руке,  готовая следовать на призыв врачей.  За столами стоял
ряд коек с  новыми ранеными,  и  служители готовились переносить их на столы
для   операций;   возле  порожних  коек   стояли  сестры,   готовые  принять
ампутированных. Воздух комнаты, несмотря на беспрестанное проветривание, был
наполнен испарениями крови,  хлороформа;  часто примешивался и  запах серы -
это   значило,   что   есть  раненые,   которым  врачи  присудили  сохранить
поврежденные члены, и фельдшер Никитин накладывал им гипсовые повязки.
   ______________
   * Сюда сносились все безнадежные и тяжелораненые. (Примеч. автора.)

   Ночью,  при свете стеарина, те же самые кровавые сцены, и нередко еще в
больших размерах,  представлялись в  зале морского собрания.  В  это  тяжкое
время  без  неутомимости врачей,  без  ревностного  содействия  сестер,  без
распорядительности начальников  транспортных  команд:  Яни  (определенного к
перевязочному пункту  начальником штаба  гарнизона  князем  Васильчиковым) и
Коперницкого (определенного сюда незабвенным Нахимовым),  не было бы никакой
возможности подать безотлагательную помощь пострадавшим за отечество.  Чтобы
иметь понятие о всех трудностях этого положения, нужно себе живо представить
темную южную ночь,  ряды носильщиков при тусклом свете фонарей, направленных
ко  входу  собрания и  едва  прокладывавших себе  путь  сквозь толпы раненых
пешеходов,  сомкнувшихся в дверях его. Все стремятся за помощью и на помощь,
каждый хочет скорого пособия: раненый громко требует перевязки или операции;
умирающий - последнего отдыха; все - облегчения страданий".


II

   В  первый  период  осады  Севастополь еще  не  представлял собою  груды
развалин.
   Неприятельские укрепления еще не  приблизились к  нашим,  и  снаряды не
долетали,   как  позже,   во  все  концы  города,   и  дома,  в  дальних  от
оборонительной линии улицах, были обитаемы.
   Во  многих частных домах  были  помещены раненые.  Большой казенный дом
командира порта,  с огромным садом,  был цел. Еще красовался Петропавловский
собор,  построенный в  древнегреческом стиле,  с  красивой колоннадой,  хотя
несколько колонн  уже  были  разбиты  бомбами.  В  казенных и  частных домах
квартировали адмиралы,  генералы, штабные офицеры гарнизона и оставшиеся еще
семьи  офицеров-моряков.   Раненые  офицеры-моряки  оставались  дома,   чтоб
пользоваться уходом немногих жен  или матерей,  не  покидавших Севастополя и
после жестоких бомбардирований.
   Не уезжала,  конечно,  из города и  большая часть матросок,  торговок и
обитательниц слободок.  Они только выбрались из  них подальше от  снарядов и
устраивались на новых квартирах,  но многие и  оставались в  своих домишках,
скрываясь в  погребах днем  и  не  теряя  надежды,  что  не  лишатся  своего
достояния.
   "Прогонят же наконец француза!  Получит Менщик подкрепления,  пойдет на
неприятеля, и город останется цел!"
   Оставались в городе и некоторые лавочники,  и торговцы, и многий бедный
люд,  привыкший к  насиженному месту.  Появились с  разных  концов  и  люди,
хотевшие воспользоваться случаем скоро нажиться.
   И,  вдали от бастионов, Севастополь был полон той обычной мирной жизни,
которая  по   временам  напоминала  прежний  оживленный  город  черноморских
моряков.
   Рынок по-прежнему был оживлен. Он служил центром всех новостей, слухов,
судачения,  перебранок  торговок,  умевших  ругаться  не  хуже  боцманов,  и
критических замечаний отставных старых матросов, не стеснявшихся и бранить и
высмеивать Меншикова.
   На большой Екатерининской улице по-прежнему многие магазины и  лавки не
закрывались,  и нередко днем,  под грохот орудий,  женщины заходили в лавки.
Приказчики так же клялись,  и дамы так же торговались,  как прежде,  покупая
ленточки,  прошивки или  новую шляпку,  чтоб  вечером,  после бомбардировки,
показаться в люди,  на Графскую пристань или на бульвар Казарского, наряднее
и авантажнее.
   Даже на  бастионах,  где ядра и  бомбы чуть ли  не ежеминутно приносили
увечья и смерть,  появлялись и бойкие ярославцы, умевшие "заговаривать зубы"
своими веселыми и остроумными присказками, и офени-владимирцы{109}, и хохлы,
и греки, и евреи - все эти "маркитанты" с жестянками разных закусок, ящиками
сигар,  табаком,  спичками,  бутылками вин и даже сластями, раскупаемыми, не
торгуясь,  офицерами.  Появлялись и  торговки с рынка с булками,  бубликами,
колбасой и  квасом для продажи солдатам и  матросам.  Похаживал и сбитенщик,
выкрикивая в блиндажах о горячем сбитне.  Заходил и старый татарин Ахметка с
корзинами, полными винограда. Забегали и храбрые прачки, стиравшие на господ
на бастионах.
   Все  они рисковали жизнью ради хорошей наживы и  надежды на  бога и  на
"авось".
   Но многие неустрашимые матроски, приносившие на бастионы своим матросам
кое-что  съестное,  булку,  выстиранную  рубаху  и  доброе  ласковое  слово,
рисковали жизнью только любви ради.
   И   напрасно  матросы  приказывали  матроскам  не  ходить  и   казались
сердитыми,  втайне необыкновенно счастливые этими посещениями, - быть может,
в последний раз.
   Эти   счастливцы  особенно   наказывали  этим   "глупым"  с   "опаской"
возвращаться, под пулями, в город.
   Забегали и дети-подростки.
   Матросы грозили "форменно проучить" их, если еще осмелятся прийти сюда.
   А  сами,  тронутые  своими  неустрашимыми детьми,  горячо  целовали их,
словно  бы  прощаясь  навсегда,  и  удерживали тоскливые слезы,  стараясь не
показать их своему мальчику, товарищам и начальству.
   "И у других останутся сироты. И сколько уж осталось!" - невольно думали
защитники на бастионах.
   Недаром же матросы говорили в последнее время осады:
   - Хоть по три матроса на пушку останется, еще можно драться, а как и по
три не останется, ну, тогда шабаш.
   А один солдат на вопрос главнокомандующего князя Горчакова,  обращенный
к солдатам на втором разрушенном бастионе: "Много ли вас здесь на бастионе?"
- ответил:
   - Дня на три хватит, ваше сиятельство!
   И  Нахимов,   незадолго  до  своей  смертельной  раны,  однажды  сказал
начальнику бастиона,  доложившему своему  адмиралу,  что  англичане заложили
батарею, которая будет поражать его бастион в тыл:
   - Что ж такое? Не беспокойтесь... Все мы здесь останемся!


III

   В  этот  прелестный октябрьский вечер  рестораны двух  лучших  гостиниц
Севастополя были  полны  офицерами.  Моряки,  пришедшие  с  бастионов,  шутя
говорили,  что  отпущены со  своих кораблей "на  берег" и  "на берегу" можно
поесть  и  посидеть по-человечески.  Что  на  своих  "кораблях" опасно -  не
говорили,  но  зато  рассказывалось много  о  том,  на  каком бастионе лучше
блиндажи  и   лучше  кормят,   где  удачно  стреляли  и   подбили  пушки  на
неприятельских укреплениях,  кто  проигрался в  карты,  кто  выиграл прошлую
ночь.  Ели,  пили,  шутили.  Передавались слухи о том,  что Меншиков решился
послать  большой отряд  на  рекогносцировку.  Генерал Липранди несколько раз
ездил к главнокомандующему со своим планом,  и на днях будет дело.  Конечно,
подсмеивались над  старым  князем,  который не  показывается с  Северной,  и
войска не знают его в  лицо.  Анекдотов ходило в  то время много и про князя
Меншикова, и про генералов, и молодежь смеялась.
   Артиллеристы  и   пехотные  офицеры,   приехавшие  с  позиций,   сидели
отдельными кучками  и  с  невольным уважением посматривали на  тех,  которые
приходили с  бастионов.  Особенно с  третьего и четвертого,  на которых было
очень жутко.
   И молодой пехотинец,  пришедший с оборонительной линии,  где стоял полк
для  прикрытия,  не  без гордости сказал,  что во  время бомбардировки много
перебило и в полку...
   - Несообразителен  полковой  командир...   Оттого  и  били  солдат.  Не
догадался отвести людей  подальше и  скрыться в  ложбинке...  А  говорил ему
командир  бастиона!..   -   резко  заметил  пожилой  штаб-офицер,   моряк  с
перевязанной головой,  сидевший за бутылкой портера вблизи пехотинцев, среди
которых ораторствовал молодой прапорщик.
   - Позвольте объяснить, что полковому было приказано, где стоять... И он
не смел