Зачем?
   - На  смерть лезет...  Видит:  вовсе нет  нам  одоления...  Одна только
оттяжка Севастополя...  Какой Менщик...  и какие распорядки... Так, по своей
совести,  Нахимов ищет смерти,  чтоб не видать, как нас расстреливают да под
конец разнесут Севастополь.  Только ни  ядро,  ни  бомба,  ни  пуля не берут
его...  Пока Пал Степаныч цел,  нет-нет и  надежда не пропадает...  Он,  наш
праведник и матросам отец, мол, вызволит...
   - Сказывали,  дяденька,  что  Нахимов заговоренный.  Оттого всякая пуля
прочь от него! - заметил Маркушка.
   - Для матросиков,  видно,  бог его бережет... Чтобы народ не приходил в
отчаянность.  А Пал Степаныч во всякую минуту готов принять смерть...  Прост
он с  нашим братом...  Понимает,  что все люди одного шитья...  На службе ты
матрос, а душа в нем такая, как у начальника, будь ты хоть полный адмирал...
Оттого и  смерти не  боится...  А  которые о  себе  полагают и  над  простым
человеком зверствуют,  те  смерти  боятся  и  при  первой царапинке сейчас с
баксиона  в  укромное  место...   "Очень,  мол,  непереносима  конфузия",  -
переиначил   Бугай    "контузию",    передразнивая   своим   сиплым   баском
предполагаемого им трусливого офицера.
   И прибавил:
   - Ты понимай это, Маркушка.
   - Понимаю, дяденька!
   - Только на смерть зря лезть не годится...  Это разве Нахимову можно...
Слава богу,  оказал себя во  всю  жизнь...  И  обидно ему за  Севастополь...
Смекнул, Маркушка?
   - Смекнул...
   - А  ты про себя все полагал:  "На баксион да на баксион!"  Вырастешь -
пойдешь на  баксион,  если понадобится.  Жизнь-то,  братец ты мой,  ко всему
приведет...  А  теперь  своему  "дяденьке" помогай  пока  что  в  рулевых на
ялике...
   - Я всем доволен, дяденька, около вас...
   - И я доволен, что ты со мной.
   - Никуда от вас и не уйду! - вдруг решительно произнес Маркушка.
   - Разве сманивал кто?.. Уж не яличник ли Брынза?
   - Я бы ему поднес дулю... Милосердная сестра в госпитале говорила...
   - О чем?
   - Тебя,  говорит,  Маркушка,  надо лучше устроить.  И жить, мол, будешь
лучше...
   - А ты что?
   - Мне, мол, и при своем деле хорошо.
   - Что же  тебе советовала милосердная?  Человек-то она,  прямо сказать,
праведный по своей работе... Дурного не присоветует мальчонке...
   - Обучиться тебе, мол, грамоте надо...
   - Это,  брат мой,  умно присоветовала... Ловко бы тебя обучить и книжку
понять и писать... Чего лучше?
   И Бугай призадумался.
   - Я и сам обучусь, дяденька... Достать бы только такую книгу.
   - Книгу мы  спроворим,  а  как без учителя...  Без учителя не понять...
Пойми-ка... Не хвастай, Маркушка.
   Мысль  о  том,  что  Маркушка будет "форменно умный",  очень обрадовала
Бугая, и он придумывал, где бы найти ему учителя в безопасном месте.
   А  Маркушка,  по-видимому и  сам  желавший самому почитать книжку,  еще
решительнее сказал:
   - Я, дяденька, немного умею по складам...
   - Умеешь? - изумился старый матрос.
   - Вот те крест: умею... Сам выучился...
   - Однако и башковатый же ты,  Маркушка!  -  протянул Бугай, проникнутый
необыкновенным уважением к мальчику, выучившемуся без учителя по складам.
   Это казалось ему неимоверно трудным.
   И в доказательство этой трудности прибавил:
   - Скажи мне:  "Бугайка!  Пойми книжку или получи триста линьков", - я в
секунд принял бы порцию линьков... А ты... сам?
   Решено было  насчет книги спросить "милосердную",  а  ежели понадобится
что  показать,  так  Маркушка спросит знакомого писарька...  Он  каждый день
шмыгает на Северную... Дорогой и покажет...
   Этот  план  привел  в  хорошее настроение старого яличника и  несколько
отвлек Маркушку от тоскливых мыслей...
   В  шесть часов утра они уже были на  ялике и  принялись за обычную свою
работу - перевозить пассажиров из Севастополя на Северную сторону и обратно.
Один греб. Другой правил рулем.
   В  первый же рейс Бугай и  Маркушка сходили на большую насыпь над общей
могилой,  постояли  несколько  минут,  истово  крестились  и  становились на
колени.  И  мальчик,  значительно облегченный от  исполненного им  долга,  и
Бугай,  посетивший  могилу  бывшего  приятеля,  поручившего  сына,  и  снова
пообещавший в мысленных словах беречь мальчика, - оба торопливо и, казалось,
спокойнее  вернулись  на  шлюпку  и,   забравши  пассажиров,  повезли  их  в
Севастополь.
   - А милосердная придет? - спросил под вечер Бугай.
   - Беспременно  придет.   Обещалась!  -  уверенно  и  доверчиво  отвечал
Маркушка.
   - Как  только  ей  оторваться от  дела...  Работает,  добрая  душа,  до
отвала...
   - Переведут госпиталь к Графской, и сам к ней сбегаю.
   - Она ведь все знает... И скажет, где достать книжку! - заметил Бугай.
   И  действительно,  сестра  милосердия,  не  забывшая  понравившегося ей
Маркушку, через три дня, часу в восьмом утра, пришла на пристань и окликнула
своих друзей.


ГЛАВА XI


I

   - Небось пришла!  -  шепнул,  полный горделивого чувства своей правоты,
Маркушка, подталкивая Бугая.
   И оба, при виде сестры милосердия, встали на своем ялике и сняли шапки.
   - Вот  и  пришла проведать маленького рулевого.  Здравствуй,  Маркушка!
Здравствуй, Бугай... Мы ведь соседи... Вчера перебрались в морское собрание!
- говорила сестра  спокойно,  тихо  и  тем  грудным мягким голосом,  который
звучал проникновенной, охватывающей душу сердечностью.
   Но особенно ласковы были глубокие глаза,  большие, лучистые и грустные.
Они точно светились особенным тихим внутренним светом,  исходящим из них,  и
эти  глаза  делали поблекшее,  усталое и  худое продолговатое лицо  в  белом
коленкоровом форменном капоре сестры милосердия необыкновенно чарующим своей
прелестью высшей духовной красоты.
   В Севастополе не знали, кто она и откуда.
   Об этом сестра милосердия не рассказывала.
   Знали и благословляли раненые только "милосердную" Ольгу.
   Одному  Нахимову,   к   которому  она   явилась  вскоре  после   первой
бомбардировки с  просьбой разрешить ей  ходить за ранеными,  приезжая должна
была сообщить,  что она княжна Ольга Владимировна Заречная,  и пояснить, что
дочь того известного богача и  опального сановника Заречного,  который живет
теперь за границей.
   И княжна попросила Нахимова оставить в секрете об ее звании.
   - Пусть для всех я буду сестра Ольга и, если нужно, просто Заречная!
   Нахимов,  сам не знавший и не терпевший тщеславия,  молча,  но с особым
уважением пожал руку княжне, добровольно приехавшей в Севастополь на тяжелый
подвиг, и, разумеется, исполнил обе ее просьбы.
   - А я знал,  барыня,  что вы придете! - возбужденно-радостно воскликнул
Маркушка.
   - А почему, Маркуша?
   - Обещали... И вы...
   Маркушка внезапно оборвал речь.
   - Что  ж  замолчал?..  Ну,  какая по-твоему?  -  с  вызывающей добротой
спросила сестра Ольга.
   И она почувствовала себя в особенно хорошем настроении здесь, на берегу
моря,  с  Маркушкой и  Бугаем,  неожиданно ставшими близкими,  хотя и такими
далекими по  своему положению,  такими грязными и  плохо  одетыми и  такими,
казалось ей, мужественными и хорошими.
   - И скажу,  коли хотите! - самолюбиво вспыхивая, ответил Маркушка. - Вы
не таковская, чтоб объегорить.
   - То есть не исполнить обещания?
   - Ну да...  Обыкновенно: объегорить или поддедюлить! - деловито пояснил
Маркушка, видимо щеголяя своим уменьем распоряжаться глаголами.
   - Спасибо... Ишь ведь ты какой доверчивый, Маркуша.
   Но  эта  искренняя хвала  Маркушки  вдруг,  казалось,  напомнила сестре
милосердия что-нибудь невеселое,  потому что  она с  грустной раздумчивостью
промолвила:
   - Не очень-то хвали, Маркуша...
   - Нешто объегориваете?
   - Случалось, и мне приходилось лгать...
   И,   снова  отдаваясь  хорошему  настроению,   именно  благодаря  этому
жизнерадостному,   впечатлительному   мальчику,   сестра   Ольга   заботливо
проговорила:
   - Да что вы стоите...  И без шапок...  Еще напечет солнцем.  Садитесь и
наденьте их.
   Они надели свои измызганные матросские фуражки.
   Но Бугай не садился и сказал, кивнув головой на Маркушку:
   - Очень обнадежен был, что вы придете... Дожидал вас...
   И, спохватившись, прибавил:
   - А  я,  старый  дурак,  и  не  предложил барыне прокатиться...  Погода
форменная.  Может,  на Северную угодно,  в  Голландию{137},  а  то в Ушакову
балку... Пожалуйте, барыня! Со всем удовольствием прокатим и... не требуется
платить... Милосердная... Чертенок Маркушка! Проси барыню...
   - Ловко прокатим... Передохнете от своей службы, добрая барыня.
   Как  благодарно улыбалось  лицо  бледной  женщины!  Как  заманчиво было
предложение старика яличника, поддержанное симпатичным маленьким рулевым!
   Утро выдалось бесподобное.
   Море так  и  манило и  своей чарующей таинственной красотой затишья,  и
ласковым шепотом лениво набегающего прибоя,  и  нежными,  как  тихие вздохи,
ритмическими переливами замлевшей синевы вод.
   Оно дышало бодрящей свежестью и каким-то особым ароматом морской травы.
Солнце так нежно грело с бирюзовой и, казалось, улыбающейся выси.
   А утомленной бледной сестре и ее исстрадавшейся из-за людских страданий
душе так хочется хоть короткого отдыха, хочется быть хоть чуть-чуть подальше
от несмолкаемого грохота орудий и шипенья и свиста бомб и ядер, так до тоски
хочется  полной  грудью  надышаться чудным  воздухом моря  после  спертого и
смрадного воздуха палаты.
   Но там,  в госпитале,  страдания.  Там люди ждут от нее слова, взгляда,
даже мановения участья...
   И сестра говорит:
   - Спасибо,  милые...  Хотелось бы  прокатиться,  но  не  могу...  Через
четверть часа мне на дежурство...  Но как-нибудь я  поеду с  вами...  А  ты,
Маркуша,  отчего меня ждал?..  Или надумал уехать отсюда?..  Только скажи. Я
отправлю тебя в приют или в школу...
   Маркушка снова энергично замахал головой.
   - Он,  барыня,  насчет книжки хотел вас спросить, - осторожно промолвил
Бугай. - Он у меня башковатый... Сам по складам умеет... Вот он у меня какой
Маркушка...  И спасибо вам, барыня, он в задор вошел... Хочет сам выучиться.
Так  где  нам  такую  книжку  достать?   А  мы  деньги  заплатим...  Сколько
потребуется...
   Сестра Ольга обрадовалась.
   - Ай да молодец, Маркуша!..
   - Только достаньте книжку, а я выучусь.
   Сестра  обещала  через  несколько  дней  достать  азбуку  и   склады  и
предложила Маркушке заходить к  ней на  квартиру на  четверть часа по утрам.
Она ему поможет.
   Но Маркушка деликатно отказался.  Он и сам может,  и знакомый писарек в
случае чего покажет.
   - А забежать - забегу... И на ялике прокатим вас, добрая барыня. Только
прикажите.
   Сестра  Ольга  еще  несколько  минут  проговорила  с  Маркушкой  и  его
пестуном,  узнала,  где  они  живут,  обещала заходить на  пристань и  звала
Маркушку к себе.
   - Буду угощать тебя чаем с вареньем.
   Через три дня Ольга Владимировна принесла Маркушке азбуку.
   Он стал заниматься с  необыкновенным усердием.  Выкрикивал склады и  на
ялике и дома.


II

   Наступили холода.  Особенно холодны  были  ночи.  Часто  дули  жестокие
норд-осты.
   Неприятельские батареи подвигались все ближе и ближе,  и неприятельские
траншеи были в очень близком расстоянии от наших.
   Бомбардировка не  прерывалась.  Защитники умирали и  от  снарядов и  от
болезней...   Говорили,  что  Меншикова  сменят  и  на  его  место  назначат
Горчакова.
   - Он поправит дело!  -  говорили многие севастопольцы, которым хотелось
верить.
   - Он разобьет французов и прогонит их домой... Не суйся!
   Но пока Меншикова не сменяли,  он не воспользовался скверным положением
союзников во  время холодов поздней осени.  Подкрепления еще не  прибыли,  и
войско неприятеля значительно уменьшилось благодаря болезням. Запасы, одежда
и помещения их были едва ли лучше наших.
   По словам перебежчиков,  положение союзников в  это время было такое же
тяжкое,  как и наше.  Жили солдаты в палатках.  Бараки еще не были устроены.
Равнодушие союзных главнокомандующих к  нуждам армии,  пожалуй,  походило на
равнодушие князя Меншикова.
   "Если крушение армии,  -  писал корреспондент англичанин в  "Times",  -
честь  страны и  положение английского государства должны быть  спасены,  то
необходимо  бросить  за   борт  все  уважения  личной  дружбы,   официальной
щекотливости и  придворного прислужничества и  поставить во главе управления
опытность, дарование, энергию и достоинство даже в самой суровой и грубой их
форме.  Нет интересов выше общего интереса, потому что с падением последнего
все рушится. Итак, нет возможных причин и извинений против немедленной смены
начальников,  оказавшихся  недостойными  исполнять  обязанности,  к  которым
призвали их  протекция,  старшинство и  ошибочные воззрения.  Не  стыдно для
человека  не  обладать  гением  Веллингтона{139},  но  со  стороны  военного
министра преступно позволять офицеру,  хотя один день, браться за исполнение
обязанностей, забвение которых довело великую армию до гибели".
   "В настоящую минуту,  -  писал другой английский корреспондент, - дождь
идет как  из  ведра,  небо черно как  чернила,  ветер воет над колеблющимися
палатками,  траншеи превратились в  каналы,  в палатках вода иногда стоит на
целый фут,  у  наших солдат нет  ни  теплой,  ни  непромокаемой одежды,  они
проводят по  двенадцати часов в  траншеях,  подвержены всем бедствиям зимней
кампании;  между тем нет,  кажется,  ни души,  которая позаботилась бы об их
удобствах,  или даже о сохранении их жизни.  Самый жалкий нищий, бродящий по
лондонским  улицам,   ведет  роскошную  жизнь  в   сравнении  с  британскими
солдатами, которые жертвуют здесь своею жизнью".
   По  словам историка "Севастопольской обороны",  "с  каждым днем  лагерь
союзников все более и более погружался в грязь;  палатки не держались против
ветра и  дождей.  Каждый помышлял о том,  как бы выстроить себе пристанище и
устроиться в  нем удобнее.  Но  это удалось весьма немногим;  большинство же
вставало и ложилось посреди грязи, ила и сора и часто не просыпалось, потому
что сырость и холод были нестерпимы".
   Не имея теплой одежды и  порядочного жилья,  союзники к тому же терпели
недостаток в  пище и  топливе.  В  течение многих дней они  довольствовались
корабельными сухарями,  очень дурною водою и  сушеным мясом,  но последним в
весьма малом количестве.  "Исхудалые лица,  небритые бороды,  всевозможные и
всецветные одежды,  покрытые недельною грязью,  ежедневно возобновляемою,  -
таков наш вид,  столь же  жалкий,  как и  новый",  -  писал один французский
офицер.
   Французы не имели топлива и для согревания употребляли все,  что только
способно было гореть;  корни деревьев,  не исключая винограда, и все остатки
исчезнувшей растительности шли на дрова, если только попадались под руку.
   Снег для союзников был настоящим бедствием.
   О бедственном положении союзников сообщали и перебежчики,  но - главное
- корреспонденты,  бывшие при  неприятельских армиях,  и  газеты -  особенно
английские -  не  стеснялись знакомить публику с  правдой,  как она ни  была
ужасна.
   И  князь Меншиков знал все это.  И в Петербурге благодаря газетам знали
об армии союзников едва ли не более, чем о нашей.
   Если Меншиков, потерявший сражение при Евпатории, показал в донесении к
государю убитых триста человек, тогда как в действительности их было семьсот
семьдесят,   то  не  мудрено,   что  подчиненные  относились  к  правде  еще
бесцеремонней, тем более что в те времена она далеко не была удобной.
   Союзники  благословляли  бездействие  нашей   армии  осенью  и   зимой,
благодаря чему они могли дождаться подкреплений и весны.
   - Наши главнокомандующие умны,  -  острили французы,  -  а  русские еще
умнее!
   В Петербурге нетерпеливо ожидали известий о наступлении.
   - Доложите князю Горчакову, - говорил князь Меншиков, отправляя в южную
армию Столыпина,  -  что я  не решаюсь атаковать неприятеля с нашею пехотою,
которая получает в год только по два боевых патрона, и с кавалерией, которая
после сражения при Полтаве{141} не сделала ни одной порядочной атаки.
   Севастопольцы,  не понимавшие поведения нашего главнокомандующего в эти
два месяца, едко подсмеивались над ним и его штабом:
   - Два месяца почти совершенное бездействие.  По три раза в день набожно
смотрят на термометр и молятся норд-осту!
   Матросы,  ожидая смерти на своих бастионах,  повторяли "выдумку" одного
товарища:
   - Хотел,  братцы мои, господь наказать за наши беззакония чумой. Однако
показалось мало. Дай я вместо чумы накажу Севастополь Менщиком.
   В  это  время Меншиков всякий намек на  возможность атаки считал личным
оскорблением и жаловался,  что фельдмаршал Паскевич{141} чернит его в глазах
государя.


ГЛАВА XII


I

   В одно ноябрьское воскресенье погода была отчаянная.
   Норд-ост дышал ледяным дыханием и крепчал. К концу дня он ревел.
   Ревела и бухта.
   Волны поднимались в  каком-то  бешенстве и  яростно разбивались одна  о
другую.  Седые гребни рассыпались алмазной пылью.  Ее  подхватывал ветер,  и
бушующая бухта была подернута точно мглой.
   Нечего и  говорить,  что ялики не могли ходить.  Яличники вытащили свои
шлюпки на берег и разошлись по домам.
   Бугай  и  Маркушка,  оба  в  полушубках,  с  обмотанными шарфами шеями,
все-таки очень зазябли на  ледяном ветре.  Особенно холодно было ногам.  Они
быстро направились домой и  скоро вошли в  свою маленькую комнату в  домишке
близ рынка,  против Артиллерийской бухты.  Домишко этот принадлежал солдатке
Бондаренко, жене крепостного артиллериста, служившего на одном из приморских
фортов.
   В  комнате  было  тепло.  Солдатка  догадалась вытопить печь.  Сожители
обогревались, испытывая физическое удовольствие тепла.
   - Славно! - воскликнул Маркушка.
   - То-то, брат, тепло!
   "А на баксионах не тепло!" - подумал Бугай, но промолчал.
   Скоро  крепкая,  приземистая чернявая солдатка,  которую Бугай  называл
"Ивановной",  принесла разогретый борщ  и  кусок  баранины и,  между прочим,
рассказала,  что  утром  совсем близко залетела шальная бомба  и  убила двух
мальчиков.
   Бугай  выпил  сегодня за  ужином более  своих обычных двух  стаканчиков
водки.
   - Праздник и видишь,  Маркушка,  какая собака - погода! Так чтоб ног не
ломило!  - проговорил Бугай, словно бы считая нужным объяснить Маркушке свои
соображения,   заставившие  его  выпить  полштоф.  Поднес  он  два  раза  по
стаканчику Ивановне.
   - С  праздником,  Ивановна!  И будьте здоровы!  А борщ и барашек у вас,
Ивановна, форменные. Настоящий хохлацкий борщ!
   - На то я и хохлушка. С праздником!
   После ужина напились чаю и зажгли сальную свечку.
   Тогда Маркушка достал из-за пазухи свою довольно захватанную и  грязную
книжку, подсел к Бугаю и значительно произнес:
   - Хотите послушать книжку, дяденька?
   - Опять заскулишь рцы, мрцы... бра-вра? - промолвил старик, усмехаясь.
   - Я по-настоящему, дяденька...
   - Что ж... Попытай! - недоверчиво сказал Бугай.
   Затягивая слоги  и  повторяя  слова  с  серьезным видом  напряженного и
нахмуренного лица, словно бы одолевавшего необыкновенно трудные препятствия,
читая по-книжному и  несколько монотонно-торжественно,  не  меняя интонации,
Маркушка читал крошечный рассказик о великодушном льве.
   Бугай, казалось, не верил ушам.
   Он  пришел  в  восторженное изумление.  Несомненно,  Маркушка читал  по
книжке  про  льва.  Маркушка являлся в  глазах  Бугая  более  необыкновенным
мальчиком,  чем лев,  про которого так же напряженно слушал,  как напряженно
Маркушка читал.
   Когда  Маркушка наконец кончил и  поднял глаза на  старика,  ожидая его
приговора,  Бугай  глядел  на  мальчика точно  на  героя,  свершившего нечто
необыкновенное.
   Словно бы еще не освободившийся от чар Маркушки и,  пожалуй,  отчасти и
от  чар  полштофа,  почти умиленный,  Бугай в  первую минуту,  казалось,  не
находил слов.
   И наконец воскликнул:
   - Ну и башка. До чего дошел!
   - И  в