барон!
   И князь протянул свою тонкую, костлявую руку.
   Ординарца,  молодого гвардейского офицера,  приехавшего из Петербурга и
немедленно  прикомандированного к  штабу,  светлейший  послал  с  письмом  к
главнокомандующему дунайской армией князю Горчакову{57}, о скорейшей высылке
двух дивизий.
   - Ты,  конечно,  приехал сюда,  рассчитывая,  что в  первое же сражение
свершишь подвиг и  получишь георгия...  А  вместо этого  -  поскорей будь  у
Горчакова... Попроси у него ответ и скорей возвращайся... Тогда, быть может,
и Георгий от тебя не уйдет!
   Разумеется, и молодому офицеру было приказано ехать через Ялту.
   Отправивши  двух  курьеров,   старик  достал  карту  Крыма  и  особенно
внимательно рассматривал дороги,  окружающие Севастополь,  и через несколько
минут позвонил.
   Вошел старый камердинер.
   - Позови ко мне фельдъегеря Иванова и подай, братец, мне чаю.
   Явился коренастый, маленький фельдъегерь, и тотчас же старый камердинер
подал чай, лимон, сухари и вышел.
   - Ты, Иванов, сообразительный человек?
   - Не могу знать,  ваша светлость!  -  зычным голосом ответил, несколько
выкачивая большие круглые глаза,  коренастый фельдъегерь,  казалось, никогда
не думавший о том: сообразительный ли он человек, или нет.
   Старик поморщился.
   - Не кричи, Иванов...
   - Слушаю-с, ваша светлость! - совсем тихо промолвил фельдъегерь.
   - Вот видишь: ты - сообразительный человек. Так и знай... Так слушай, и
чтобы ни  одна душа не  знала о  моем приказании.  Получишь от  меня бумаги,
адресованные в Петербург... Сию минуту сядешь на тройку и поедешь так, чтобы
попасться к неприятелю и тебя взяли в плен... Понял?
   - Понял, ваша светлость... Поеду, значит, будто заблудился ночью...
   - Ты,    братец,    совсем   сообразительный   человек!   -   промолвил
главнокомандующий,  и по его усталому лицу скользнула улыбка.  -  И за это я
произведу тебя в офицеры и дам денежную награду... Семья есть?
   - Жена и трое детей, ваша светлость!
   - Что бы ни случилось, они теперь же будут награждены за твой подвиг...
Понял, что надо, чтобы неприятель перехватил бумаги?
   - Точно так, ваша светлость... И в бумагах, значит, написано для отвода
глаз, ваша светлость.
   - Молодец,  Иванов!.. Ты получишь георгия... Я не забуду тебя... Получи
в канцелярии прогоны и подорожную до Петербурга и вот тебе...
   Скуповатый князь дал пять золотых и прибавил:
   - Надеюсь,  хорошо исполнишь поручение.  Через час будешь в плену...  и
тебя немедленно приведут к генералу...  На допросе говори,  что наша армия в
Севастополе и  что там пятьдесят тысяч...  Говори,  что на  Северной стороне
много батарей... А то говори, что ничего не знаешь...
   - Только,   мол,  приехал  из  Петербурга.  В  точности  исполню,  ваша
светлость!  Приму смерть,  ежели придется, уверенный, что сироты не пропадут
без отца...
   - Зачем такому молодцу умирать...  Только будешь в плену... А как будет
мир, вернешься офицером и с Георгием... С богом!
   Через пять минут фельдъегерь Иванов сел на перекладную,  перекрестился,
велел  ямщику ехать на  Северную сторону и  затем по  боковой дороге рядом с
большой.
   - А если француз, ваше благородие?
   - Проскочим... Темнота! - отвечал фельдъегерь Иванов.
   И снова крестился, почти не сомневаясь, что едет на верную смерть.


V

   Предпринимая свое фланговое движение, князь Меншиков не сделал никакого
распоряжения, не отдал ни приказа, ни приказания по войскам. Все делалось на
словах.   И  потому  только  слепое  счастье  избавило  армию  Меншикова  от
истребления.
   В ночь на двенадцатое сентября двинулась его армия.
   Баталионы шли скорым шагом не  по  дороге,  а  "воробьиным путем",  как
говорили солдаты.  Разговор был шепотом. Трубок не велено было курить. Полки
за  полками  подымались  на  Мекензиеву  гору.  Дорога  оставлена  была  для
артиллерии и обозов,  а солдаты шли целиком по каменистому грунту, покрытому
терновым и кизиловым кустарником.  Шли дубняком,  шли лесом,  карабкались на
высоты и  делали привал.  Путь  был  трудный,  утомительный.  Запрещали даже
шептать и приказывали мягче ступать на землю ногами.
   Не  зная дорог и  не  имея карты окрестной местности,  войска блуждали,
сбивались  с  пути...  На  Мекензиевых высотах  в  лесу  попались  навстречу
английские разъезды. "Неприятель вежливо посторонился и дал русским дорогу".
   До  рассвета ни русские,  ни союзники не подозревали,  что их разделяет
только темная ночь и что они находятся так близко друг возле друга.
   С рассветом дело объяснилось.
   Все три главнокомандующие с удивлением заметили,  что они, по выражению
Нахимова, "играли в жмурки и обменялись позициями": мы шли с юга на север, а
союзники почему-то побоялись брать Севастополь с севера, шли с севера на юг.
   Но опять бездарность главнокомандующих союзных войск спасла нашу армию,
которая настолько ушла вперед, что уже не могла быть атакована неприятелем.
   В  Севастополе вздохнули,  когда с возвышенностей увидали длинную синюю
ленту  французов,  направляющихся в  обход Севастополя на  Южную сторону,  и
скоро было видно, что неприятель не решится немедленно штурмовать город.
   И   каждый   день   нерешительности  союзников   давал   севастопольцам
возможность усиливать оборону города, совсем плохо укрепленного, несмотря на
то,  что и  в  Петербурге,  и  князь Меншиков уже давно знали о  готовящемся
нападении на Севастополь.  И  будь главнокомандующие союзников решительнее и
лучше осведомлены о  слабости укреплений и  на  Южной стороне,  они могли бы
легко войти в Севастополь с распущенными знаменами.
   Но  город  не  терял  надежды  защищаться,   хотя  Меншиков  и   бросил
Севастополь.
   Но  союзники ничего не  предпринимали в  ожидании перехода их  флота  к
Балаклаве и  выгрузки осадных орудий.  А  в  это  время  благодаря энергии и
находчивости  Корнилова,  одушевлявшего всех,  на  Южной  стороне  вырастали
батареи. В две недели было сделано то, чего не подумали сделать за несколько
месяцев раньше.
   По-видимому,  никто не  рассчитывал,  что  наша плохо вооруженная армия
будет так разбита,  несмотря на отвагу и храбрость солдат.  По-видимому,  не
думали,  что  князь  Меншиков,  вельможа  и  умница,  не  имел  способностей
военачальника.
   В  то  время все в  Севастополе видели в  Корнилове того единственного,
решительного,  необыкновенно талантливого и мужественного человека,  который
мог  спасти Севастополь.  И  севастопольцы еще лихорадочнее укрепляли родной
город и не теряли надежды защитить его, хотя Меншиков и бросил Севастополь.
   В  течение десяти дней об  армии не было ни слуха ни духа.  Меншиков не
знал, что с Севастополем, где неприятельская армия. Он точно скрывался.
   А Корнилов,  одетый в блестящую генерал-адъютантскую форму,  окруженный
свитой,  объезжал вдоль всей  оборонительной линии,  приветствуемый громкими
криками матросов и солдат.
   И он остановился и сказал войскам:
   - Царь надеется, что мы отстоим Севастополь. Да нам и некуда отступать:
позади море,  впереди -  неприятель.  Князь Меншиков обманул и обошел его, и
когда неприятель нас атакует, то наша армия ударит на него с тыла. Помни же,
не  верь  отступлению.  Пусть  музыканты забудут  играть  ретираду{61}.  Тот
изменник,  кто протрубит ретираду!  И если я сам прикажу отступать -  коли и
меня!*
   ______________
   * Подлинные слова. (Примеч. автора.)

   Раздалось громкое "ура".
   А матросы прибавляли:
   - Умрем за родное место!
   "В  эти  немногие  дни,  -  говорит  историк,  -  Корнилов,  проявивший
необыкновенную деятельность  и  добровольно  принявший  всю  ответственность
перед отечеством,  был  неизмеримо выше его  окружающих.  Это  был  человек,
сделавшийся руководителем обороны не по старшинству, а по своим способностям
и энергии.  Хладнокровный в столь трудных обстоятельствах,  Корнилов смотрел
на дело прямыми глазами, не увлекаясь, но и не отчаиваясь".
   Ободряя защитников Севастополя утром пятнадцатого сентября,  на  другой
день   после  рекогносцировки{61}  союзных  главнокомандующих  в   ближайших
окрестностях города, Корнилов в тот же вечер писал своей жене:
   "Наши дела  улучшаются.  Инженерные работы идут  успешно.  Укрепляемся,
сколько можем,  но  чего  ожидать,  кроме  позору,  с  таким клочком войска,
разбитого по огромной местности,  при укреплениях, созданных в двухнедельное
время...  Если бы  я  знал,  что это случится,  то,  конечно,  никогда бы не
согласился затопить корабли,  а лучше бы вышел дать сражение двойному числом
врагу...  С  раннего утра  осматривал войско на  позиции:  шесть  баталионов
солдат и  пятнадцать морских,  из  матросов.  Из последних четыре приобучены
порядочно,  а остальные и плохо вооружены, и плохо приобучены. Но что будет,
то  будет  -  других нет.  Может,  завтра разыграется история.  Хотим биться
донельзя.  Вряд ли поможет это делу. Корабли и все суда готовы к затоплению.
Пускай достанутся развалины Севастополя".
   По  счастию,   союзники  не  думали  о  штурме.  Они  приготовлялись  к
правильной осаде.
   Севастопольцы вздохнули и ждали армии.
   Меншиков между  тем  выжидал подкреплений и  продовольствия и,  сам  не
зная,  что с Севастополем и где армия союзников, обнаруживал нерешительность
и, видимо, не имел определенного плана.
   Это  был  далеко не  тот  князь Александр Сергеевич Меншиков,  которого
знали и  видели под  Анапой и  Варной в  1829 году.  Теперь это был человек,
подавленный  силою  обстоятельств,  недоверчивый до  крайности,  недовольный
своим положением и всеми окружающими.
   Но  зато  и  Меншиковым были  все  недовольны.  Особенно  солдаты.  Они
чувствовали презрение  вельможи  и  отчаянного крепостника,  не  понимающего
солдата,  выносливого,  терпевшего все  ужасы  войны,  обираемого и  покорно
умирающего солдата.
   И он имел еще бессердечие доносить в Петербург, что солдаты дрались под
Альмой дурно,  тогда как  они  умирали в  бою  и  должны были бежать главным
образом благодаря самому главнокомандующему и генералам. А Меншиков сваливал
все свои ошибки на подчиненных и на войска.
   Только  семнадцатого  сентября  князь  узнал,   что   Северная  сторона
совершенно свободна, и восемнадцатого сентября он подошел к Севастополю.
   Севастопольцы с радостью смотрели на подходившие войска.
   С  этого  дня  защитники видели,  что  их  уже  не  горсть против армии
союзников.
   Как только вернулись войска и стало известно, что дорога на Симферополь
свободна и  от  неприятеля и  от  разбоев  татар,  часть  которых  перешла к
неприятелю в  Евпаторию,  обложенную отрядом нашей  кавалерии,  пришедшей из
России,  -  все семьи адмиралов,  генералов, офицеров и крымских помещиков и
все более или менее состоятельные жители выехали из Севастополя.
   Он заметно опустел.
   Оставались только военные,  многие отставные матросы, рабочие и мужики.
Остались матроски и  солдатки,  не  пожелавшие оставить мужей  и  сыновей  в
опасности.


ГЛАВА IV


I

   Оба главнокомандующие -  Сант-Арно{63} и лорд Раглан, едва ли способные
полководцы - не сомневались, что после решительной победы под Альмой они без
труда  возьмут Севастополь с  Южной  стороны,  не  совсем  укрепленной,  как
сообщали союзникам татары.
   Но когда неприятельские армии,  не особенно торопясь, подошли, наконец,
к Севастополю и союзники увидели с высот линию укреплений,  окружающих Южную
сторону,  то  сочли  себя  преднамеренно обманутыми  татарами.  И  несколько
проводников татар были повешены.
   Татары,  конечно,  были  правы,  когда пять  дней тому назад говорили о
беззащитности Севастополя, и сделались невинными жертвами.
   Действительно,  в эти дни, когда Меншиков с армией был под Бахчисараем,
выжидая  подкреплений,   а   союзные  армии  направлялись  к  Южной  стороне
Севастополя,  севастопольцы воздвигали  с  поражающей  быстротой  ряд  новых
укреплений,  опоясывающий город на протяжении семи верст.  В две ночи и один
день было поставлено более ста больших орудий.
   Работали севастопольцы и день и ночь: и матросы и все жители города.
   По  словам историка,  "в  земляных работах участвовали все,  кто только
мог:  вольные мастеровые,  мещане,  лакеи  и,  словом,  все  свободные люди,
женщины и дети.  Женщины носили воду и пищу, засели за шитье мешков и кулей;
дети таскали землю на укрепления".
   Несмотря на  быстроту сооружений обороны,  немедленный штурм города,  в
котором было не  более пятнадцати тысяч плохо вооруженных защитников,  отдал
бы его во власть неприятеля;  большая часть севастопольцев была бы перебита,
и условия мира были бы унизительнее для России.
   Французский  главнокомандующий  Сант-Арно,   желавший  угодить   своему
императору,  Наполеону Третьему,  которому помогал в  перевороте и  в измене
против  республики,  которой  оба  присягали,  -  этот  генерал хотел  после
бомбардировки идти на приступ,  чтоб назвать падение Севастополя "крестинами
Второй империи", еще только недавно основанной...
   Но  Сант-Арно,  уже серьезно болевший,  почувствовал себя безнадежным в
тот  самый день,  как  привел свою  армию к  Севастополю.  Главнокомандующий
принужден был сдать армию и уехал, чтоб умереть по дороге в Константинополь.
   Новый главнокомандующий французской армии Канробер{64} и  лорд  Раглан,
главнокомандующий английскими войсками, колебались, и прошло несколько дней,
пока они  совещались о  том,  что  делать:  штурмовать Севастополь или вести
правильную осаду.
   Нечего и говорить, что отъезд Сант-Арно и каждый день нерешительности и
промедления главнокомандующих были на руку севастопольцам.
   Они усиливали оборону,  улучшали укрепления и к четырнадцатому сентября
на оборонительной линии могли поставить уже сто семьдесят два орудия.
   Прошла еще неделя, когда союзники приступили к осадным работам. И в эти
дни русские говорили:
   - Союзники пришли полюбоваться Севастополем нашим.
   - Видно,   ждут,   чтобы   Меншиков   атаковал  их,   как   вернется  с
подкреплениями.
   Меншиков  хоть  и  вернулся,  но  не  смел  и  думать  об  атаке.  Пока
подкреплений   было   очень   мало,    и   главнокомандующий   мог   усилить
севастопольский  гарнизон  войсками.   В  лагере,  на  Северной  стороне,  у
Меншикова оставалось только двадцать тысяч солдат.
   "Была в  его  распоряжении только что  прибывшая в  Крым  кавалерийская
дивизия.  Но  она была поставлена около Евпатории для наблюдения за турецким
корпусом,  укрепившимся в  этом  городе,  для  охранения  наших  сообщений с
Россией  и  для  успокоения  края.   Татары  на  полуострове  волновались  и
разбегались из селений".
   Пользуясь  отсутствием жителей,  войска  наши  были  полными  хозяевами
деревень  и  совершенно разорили  все  окрестное  население.  Главная  часть
богатства,  домашний скот,  был отогнан,  другой - взят войсками. Грабили не
только татар, но и русских помещиков в Крыму.
   Безжалостное  разорение  татар  оправдывалось тем,  что  они  изменники
оттого, что разбежались, и, следовательно, их нечего жалеть.
   Но одно официальное сообщение того времени взывало к жалости.
   Вот  что доносил главнокомандующему доблестный майор Гангардт,  имевший
по тому времени большое гражданское мужество - говорить правду:
   "Татары Евпаторийского уезда,  без сомнения,  сами навлекли на  себя те
бедствия,  которые теперь  испытывают.  Но,  рассмотрев все  обстоятельства,
сопровождавшие быстрое подчинение целого уезда власти неприятеля,  нельзя не
сознаться,  что мы сами виноваты,  бросив внезапно это племя,  - которое, по
религии и происхождению, не может иметь к нам симпатии, - без всякой военной
и  гражданской защиты  от  влияния образовавшейся шайки  фанатиков.  Надобно
удивляться,  что врожденная склонность татар к  грабежам не  увлекла толпу в
убийства и к дальнейшему возмущению в прочих местах Крыма,  долго оставшихся
без  войск.  Я  убежден,  что изыскания серьезного следствия докажут,  что в
татарском народе далеко нет того духа для измены,  какой в нем предполагают,
и  потому  следовало бы  принять решительные меры,  чтобы  жалкое  население
многих деревень Евпаторийского уезда, разбежавшееся от страха, что казаки их
перережут,  и  лишившееся через  то  всего своего имущества,  не  погибло от
голода и стужи с приближением суровой зимы"*.
   ______________
   * "История Крымской войны". (Примеч. автора.)


II

   В  первую ночь на  новоселье у  "дядьки" Маркушка спал отлично.  И  ему
снились те чудные сновидения, которые часто балуют людей, испытывающих наяву
тяжелое горе.
   Мать Маркушки,  веселая,  здоровая,  с добрыми глазами, была около. Она
говорила ласковые слова своему любимцу и гладила его кудрявую голову.
   И Маркушка во сне счастливо улыбался.
   Бугай,  по обыкновению рано вставший, уже выходил на улицу, полюбовался
чудным  ранним  утром,  еще  дышавшим  свежестью,  посмотрел на  любимый  им
Севастополь с его глубокими бухтами,  над которым солнце тихо поднималось по
бирюзовому небу,  помолился и  пошел за бубликами к старому своему приятелю,
татарину-булочнику Ахмету.
   - Что, брат Ахметка? - промолвил Бугай, пожимая руку татарина.
   - Думал: они ночью придут!
   - Видно, бог лишил рассудка француза и гличанина. Не пришли.
   - Придут, Бугай.
   - Встретим, Ахметка!
   - Аллаху все известно.
   - А ты, Ахметка, чего не уходишь?
   - Куда уходить?
   - К турке... Сказывают, ваши бунтуют...
   - Испугались русских и  бунтуют.  Русский не понимает татар,  какие они
народ...  А мне зачем уходить?..  Привык здесь. В Байдар отцы жили, и я умру
там,  если  аллах дозволит...  Под  султаном земли не  дадут...  Там  скорей
человеку секим-башка.
   - То-то оно и есть... Живи, братец ты мой, на своем месте. Ты, Ахметка,
с рассудком. А у бога все люди равны! - неожиданно прибавил Бугай.
   - На сколько тебе бубликов, Бугай?
   - Давай на две. У меня постоялец - Маркушка.
   - Хороший Маркушка! - сказал татарин.
   Бугай взял бублики и пошел домой.
   С кораблей и с ближайших батарей донесся звон колоколов, отбивавших две
склянки -  пять часов утра.  Город еще спал,  но вокруг слышался гул работы.
Слободка поднималась.  Из  хат  выходили мужчины  и  женщины,  направляясь к
окраине города. У многих были ломы и лопаты. У баб - мешки. Все торопились.
   Старик яличник спросил знакомого отставного матроса:
   - Где батареи работаешь?
   - Около четвертого баксиона.  Отсюда ближае!  -  на ходу ответил старый
матрос,  слегка прихрамывая на  одну  ногу,  давно переломанную на  корабле,
когда сорвался с реи и упал на палубу.
   - Как он придет - увидит, как встретим! - хвастливо проговорил какой-то
подросток.
   - И матроски пригодятся, дедушка. Подсыпем земли! - смеясь, проговорила
молодая женщина.
   - И Севастополя, дедушка, не отдадим! - возбужденно воскликнула другая.
   - Молодецкие внучки и есть! - ответил Бугай.
   Он вошел к себе,  заварил чай и только тогда разбудил своего маленького
приятеля.
   Маркушка быстро оделся и вместе с "дяденькой" стал пить чай.
   Мимо открытого окна проходили люди.
   И Маркушка спросил:
   - Это куда наши идут, дяденька?..
   - На работу... Помогать строить батареи, Маркушка...
   - Пустите,   дяденька,   и   меня  к  тятьке  на  баксион...   Приказал
проведать...
   - Сходи...
   - Может, дозволите и подсобить на стройке батарей... А вечером на ялик,
дяденька...
   Бугай ласково посмотрел на мальчика и сказал:
   - Вместе пойдем.
   - Куда?
   - Туда, куда люди пошли...
   - А как же с яликом?
   - Ты молодца... Сердце-то подсказало, что там, - и старый матрос указал
пальцем по направлению к бульвару,  -  мы с тобой нужнее, чем на ялике... Не
торопись... выпей еще стакан... Бублики ешь.
   Через пять минут яличник и его маленький подручный уже шли на пристань,
и  Бугай предложил нанятому им на ночь человеку остаться на день,  а то и на
два или три...
   - А ты?
   - Мы  с  Маркушкой землю копать...  А  у  тебя ног