и доктора испросил... Одним словом...
   И,  возбужденный,  видимо торопясь рассказать матери все,  что  видел и
слышал в это чудное сентябрьское утро, воскликнул:
   - А  что,  мамка,  в  Севастополе!..  Француза-то  допустили на берег в
Евпатории...
   - Допустили? - протянула чахоточная.
   - То-то допустили...  И  Менщик со всеми солдатами там...  прогонять...
Сказывают,  француз жидкий народ...  Прогонит обманом, если их много... И на
улицах  матросы...  Орудии с  кораблей везли...  Чтобы  поставить их  кругом
Севастополя.  А многие,  которые дуры,  барыни наутек,  зря струсили.  Разве
Нахимов пустит француза в  Севастополь?  Дяденька так  и  сказал,  что никак
невозможно!
   Отрывочные,  возбужденные слова  Маркушки взволновали больную в  первые
мгновения.
   Но уверенность чахоточной,  которая и не допускала мысли о том, что дни
ее сочтены, слышалась в ее проникновенном голосе, когда она проговорила:
   - Не  придет француз!  Он безбожник!  Господь нам поможет...  Наша вера
угодней богу.
   И,   выпростав  из-под  одеяла  исхудалую  бескровную  руку,   матроска
перекрестилась;   ее  губы  что-то  прошептали  -   вероятно,  молитву  и  о
Севастополе, и о скорейшей поправке.
   Маркушка никогда не думал о таких деликатных вопросах.  Он, разумеется,
не понимал,  чья вера лучшая,  так как дружил и  с "дяденькой",  и со старым
одноглазым татарином Ахметкой,  который  нередко  угащивал Маркушку в  своей
фруктовой лавчонке и виноградом и попорченными фруктами,  дружил и с портным
евреем Исайкой, жившим в слободке, который дарил ему лоскутки, помог сладить
большой змей и, посылая его с поручением, всегда давал три или пять копеек и
в придачу еще - маковник или горсть рожков.
   Но   слова  матери  о   французах  были  очень  приятны  Маркушке.   Он
перекрестился вслед за матроской и горячо воскликнул:
   - Дай бог всех французов до одного перебить!
   И,  подсев к  окну,  стал  чистить тарань,  глотая слюни  и  предвкушая
вкусную закуску.
   Несколько минут царило молчание. Даниловна о чем-то загадочно думала, и
злорадная усмешка кривила ее беззубый рот.
   Старая,  с  угрюмым морщинистым лицом и злыми маленькими пронзительными
глазами, похожая на ведьму, поднялась Даниловна с табуретки. Ее сгорбленная,
приземистая  и  крепкая  еще  фигура  выпрямилась и  стала  будто  выше.  И,
обращаясь к  больной,  она  заговорила,  слегка  шамкая,  каким-то  зловещим
голосом:
   - Видно, и милосердному конец терпению... Велики грехи Севастополя... И
накажет за это господь... Ой, накажет!"
   Матроска  беспокойно  вздохнула.   Она   чувствовала,   что   Даниловна
закаркает,  и  в  то же время не спускала с нее жадно-любопытных и тоскливых
глаз.
   А Даниловна продолжала:
   - Недаром дурачок Костя пророчил... Небось слышала, что говорил?
   - Мало ли что брешет дурачок...
   - Думаешь,  мы умные?  А он дурачок,  может быть,  блаженный, и бог ему
внушает...  Третьего дня его форменно "приутюжили" в полиции...  А он никого
не  испугался...   Поплакал  и  все  свое  бормочет...   Неспроста,  значит,
говорит... И попомни, матроска... Быть великой беде... Не замолить грехов...
Накопились на всех - и на вышних начальствах, и их барынях, и на матросах, и
матросках...  Господь и  отступился...  Может,  князь  Менщик изменщик перед
нашим императором, ежели допустил высадку?.. Разве можно с моря допустить?..
Николай  Павлыч  прикажет Менщика  в  кандалы  да  с  фельдъегерем прямо  во
дворец...  "Как смел,  такой-сякой, князь?.." А старый, что пустил француза,
лукав,  матроска...  Отвертится от  самого  Николая Павлыча...  Император не
сказнит...  А  тем временем француз и  турка нагрянут.  Всех перекокошат.  У
француза такие ружья,  что  за  версту бьют{16} и  заговоренные Бонапартом -
антихристом...  Наш солдат и  не видит француза,  а  у  солдата пуля в самое
сердце...  Убит...  И  как войдут в  Севастополь,  сейчас турка всех жителев
прикончит...  без  разбора сословий...  Только  каких  молодых заберут и  на
корабль...  вроде  как  в  крепостные  пошлют  турецкому  султану...  И  все
разграбят...  И  камня на  камне не  останется...  Дьявол-то  во всей силе с
французами объявится...  Бог  все  ему позволит...  Пропадай,  мол,  грешный
город!..   А  ты:   не  придут!  Жалко  тебя,  хворая,  что  не  скоро  тебе
оправиться...  Ушла бы из Севастополя со своим щенком.  А я оставлю дом и...
гайда... Не согласна пропадать... Прощай!..
   И Даниловна пошла в двери.
   Ее  слова произвели на  чахоточную сильное впечатление.  Поражен был  и
Маркушка.
   Но,  когда он  взглянул на  мать и  увидел выражение ужаса в  ее лице и
слезы на ее щеках, он бросился к матери и сказал:
   - Мамка! А ты не верь... ведьме. Она брешет!..
   И затем подбежал к окну, высунулся в него и крикнул Даниловне:
   - Ведьма!..  Ведьма!  С перепуги набрехала...  Ведьма! Старая карга! На
том свете за язык привесят...
   - Подлый щенок! Тебя первого француз убьет!.. - прошипела Даниловна.
   - Он не придет...  А  вот я  возьму да и  убью ведьму...  Только приди.
Утекай лучше к французам... Сама французинька!
   И Маркушка кричал, пока Даниловна не скрылась в своей хате:
   - Ведьма-французинька... Ведьма-изменщица!
   Матроска только простонала.  Но не от боли,  а от тоски и обиды за свое
бессилие.
   Еще бы!
   Даниловна страшно накаркала Маркушке,  и  матроска не могла подняться с
постели, чтобы по меньшей мере выцарапать глаза "подлой брехунье".
   Но  больная  все-таки  почувствовала значительное душевное  облегчение,
когда слышала, как хорошо "отчекрыжил" Маркушка старую боцманшу.
   И с гордостью матери, любующейся сыном, радостно промолвила:
   - Ай да молодца, Маркушка! Не хуже настоящего матроса отчесал ведьму.
   - То-то!   Не  баламуть.   Не  смей  каркать,   изменщица!  -  все  еще
взволнованный от  негодования и  сверкая  загоревшимися глазами,  воскликнул
Маркушка.
   - Изменщица и есть...
   - А то как же?  По-настоящему следовало бы прикокошить старую ведьму...
Как ты думаешь, мамка?
   - Ну ее...  Из-за ведьмы да еще отвечать?.. И так навел на ее страху...
Не трогай... Слушайся матери, Маркушка!
   - Не бойсь,  мамка...  Не трону...  Черт с  ней,  с ведьмой.  Больше не
придет к нам баламутить... Наутек поползет.
   Матроска успокоилась и скоро задремала.
   А  Маркушка,  уже отдумавший "укокошивать" Даниловну и  довольный,  что
заслужил одобрение матери за  "отчекрыжку" старой "карги",  стал  продолжать
свой обед -  тарань и краюху хлеба -  и,  прикончив его виноградом, тихонько
подошел к постели.
   Он  взглядывал на восковое лицо матери.  Он слышал какое-то бульканье в
ее горле. И он невольно вспомнил слова Даниловны.
   Сердце Маркушки упало. Ему стало жутко.
   Он подсел к  окну и жадно смотрел на безлюдную и безмолвную улицу -  не
проглядеть доктора.
   Но страх понемногу проходил,  когда Маркушка думал о  том,  что доктор,
разумеется, быстро выправит мать какими-нибудь каплями. И она опять войдет в
силу,  станет крепкая и сильная,  как прежде, и с раннего утра будет уходить
на рынок к своему ларьку.
   И он станет проводить время по-старому. Он опять будет с нею пить чай с
горячими бубликами,  с  ней  вместе уходить и  заниматься своими делами.  Он
навестит Ахметку и  Исайку,  побывает на Графской:  нет ли офицера,  который
куда-нибудь пошлет,  заглянет к "дяденьке" и прокатится на шлюпке, поглазеет
на  лавки  в  Большой улице,  пойдет  к  матери на  рынок  пообедать с  нею,
потолкается на рынке, поиграет в бабки с товарищами в слободке, потом пойдет
купаться на "хрустальные воды" -  в затишье Артиллерийской бухты около рынка
- и вечером на бульвар или на Графскую и спать домой.
   "Разумеется,  доктор выправит мамку,  и  дяденька говорил,  что мать не
умрет. Зачем ей умирать?"
   И,   успокоенный  за   мать,   Маркушка  уже  не   смущается  более  ни
мертвенностью ее исхудалого, изможденного лица, ни слабостью, ни ознобом, ни
свистом, вылетающим из ее груди, ни прерывистым, трудным дыханием.
   И  в  голове Маркушки пробегали мысли о французе,  которого пустили,  о
пушках,  которые видел утром, о толпе, матросах, об отъезде барынь, о словах
"дяденьки",  о Менщике, ушедшем со всеми солдатами не пускать в Севастополь,
о гривеннике доброго мичмана,  об адмиралах,  куда-то спешивших, о Нахимове,
который обнадежен матросами.
   А  палящий зной так и  дышал в маленькое оконце...  В низенькой комнате
охватывала духота... А Маркушка так устал, летавши во весь дух на Графскую в
обратно.
   И Маркушка перестал думать.  Он невольно приклонил лицо к подоконнику и
моментально заснул.


III

   - Протри зенки,  Маркушка!  -  раздался над ухом мальчика грубоватый, с
легкой сипотой голос.
   Внезапно  раскрывший глаза,  Маркушка спросонья хватился бы  затылком о
раму низенького оконца, если бы большая, шершавая и вся просмоленная рука не
лежала на его всклокоченной голове.
   - Отчепни двери... А то дрыхнете, как зарезанные...
   Маркушка сорвался с места.
   - Кто там? - словно бы в полусне прошептала матроска.
   - Тятька пришел!  -  радостно сказал Маркушка и  побежал в  сени  снять
щеколду с дверей.
   - Ну,  как мамка? - пониженным голосом, казалось, спокойным, проговорил
приземистый,  черный как жук матрос лет сорока,  с  загорелым смуглым лицом,
заросшим черными волосами.
   - Здорово исхудала... И не ест... Доктор придет сейчас.
   - Доктор? Кто добыл?
   - Мичман Михайла Михайлыч... Встрел на Графской, когда за вами бегал, и
сказал, что мамка больна.
   В  знак одобренья фор-марсовой с "Константина" Игнат Ткаченко,  в белой
праздничной матросской  рубахе  и  в  парусинных башмаках  на  босых  ногах,
потрепал по спине сына и вошел в комнату.
   Целую неделю не видел матрос жены и,  как увидал ее, то едва не ахнул -
до того за неделю она изменилась.
   Матрос понял, что в эту комнату пришла смерть.
   Но он скрыл от больной свое тоскливое изумление,  когда подошел к  ней.
Он только осторожнее и  словно бы боязливо пожал ее восковую руку с  желтыми
длинными ногтями и с еще большего шутливой грубостью проговорил:
   - А ты что это вздумала валяться,  матроска?.. Ден пять тебе отлежаться
и, смотри, опять во всем своем парате в поправку...
   - То-то и я обнадежена... А ждала тебя... Думала: загулял...
   - Дура ты,  Анна, и есть... Не спускали... Оттого и не пришел. И сейчас
отпустили всего на один час... Разве что завтра отпустят.
   - То-то зайди...
   - А то,  думаешь,  не зайду...  Скоро и вовсе на баксион переберемся...
Тогда  буду  забегать.  По  другой части  будем...  вроде  как  крупа...  На
сухопутье...
   И  матрос стал рассказывать,  что приказано затопить несколько кораблей
на входе на рейд и  остальные корабли разоружить...  Орудия со всех кораблей
на батареи и  матросов к  своим пушкам...  И  Нахимов будет и  на сухой пути
начальником...  И Корнилов{19} тоже. Башковатый адмирал... И оба они просили
Менщика вытти всему флоту к французским и английским кораблям...  Сцепиться,
мол,  с  ними и  -  будь что будет,  а изничтожить неприятельский флот...  А
Менщик не допустил.  "Вы,  говорит, адмиралы, зря только себя изничтожите...
На них корабли все с  машинами жарят под парами...  Куда хотят,  туда и иди,
вроде как праходы...  А вы-то что с одними парусами?  Ежели ветра не будет -
что вы поделаете?..  А  он всех и  перетопит...  Будет себе палить,  как ему
вгодно, и шабаш!.." Нахимов и покорился... Ничего не поделаешь...
   И матрос примолк.
   - Так как же, Игнат? - спросила матроска.
   - Насчет чего,  Аннушка?  -  переспросил матрос, отводя взгляд, чтоб не
смотреть на эти тревожные лихорадочные глаза, глубоко запавшие в глазницы.
   - Значит, он придет к нашему Севастополю? Господь допустит?
   - Ни в жисть! Нахимов с матросами не допустит. Всех французов перебьет!
- с задорной уверенностью и не без отваги воскликнул Маркушка, сообразивший,
что отец не забегал по дороге в питейный и, следовательно, зря не треснет.
   Однако на всякий случай Маркушка попятился к дверям.
   Матрос не  поднял своих клочковатых,  нависших бровей,  придававших его
добродушному лицу свирепый вид, и не сжал руки в здоровенный кулак.
   Он  взглянул на Маркушку с  какою-то ласковой жалостью,  точно понимал,
что мальчик скоро будет сирота.
   Но для порядка отец все-таки не без строгости проговорил:
   - Видно, давно не клал тебе в кису, Маркушка!
   - На прошлой неделе наклали, тятенька!
   - То-то  давно!  -  усмехнулся  матрос.  -  Вовсе  ты  стал  отчаянный,
Маркушка! Скажи пожалуйста, какой вырос большой матрос. Рассудил!
   И, обращаясь к жене, прибавил:
   - Не сумлевайся,  Аннушка... не оконфузимся... Скоро обозначится война.
Князь  Менщик окажет,  какой он  есть  генерал против французского,  ежели к
десанту не  поспел...  Еще,  может,  поправится...  Ну и  то,  что у  их все
стуцера{20},  а  у наших таких ружей нет.  У француза стуцер далеко бьет,  а
нашему ружью не хватает дальности. Вот тебе и загвоздка.
   - Зачем же нашим не роздали стуцеров? - нетерпеливо спросил Маркушка.
   - Ой молчи, Маркушка... Не перебивай... Съезжу!
   - Слушай, что отец говорит, Маркушка! - ласково промолвила матроска.
   Матрос продолжал:
   - К  строку не изготовили этих самых стуцеров.  Солдатику и  обидно.  И
ежели Менщик в  полном своем генеральском понятии да  скомандует:  "В штыки,
братцы!" -  крупа не осрамит своего звания и врукопашную... Не так обидно...
Француз -  известно,  жидкий народ -  похорохорится...  однако не  сустерпят
штыка...  И  драйка  к  своим  кораблям  и  гайда  домой...  "Ну  вас!..  Не
согласны"...
   Маркушка даже щелкнул языком от удовольствия.
   Но Маркушкина спесь была значительно сбита,  когда после минутной паузы
отец раздумчиво проговорил:
   - И опять-таки обмозгуй ты,  Аннушка: какие есть генералы при солдатах?
Есть ли  при рассудке в  них отчаянность и  умеют ли распорядиться солдатом?
Это как и по нашей флотской части.  Ежели начальник с флотским понятием, зря
не суетится -  и матросу лестно, и никогда он не обанкрутит начальника... За
Нахимова Павла Степаныча куда вгодно... То-то оно и есть... Какое от Менщика
будет одоление -  скоро узнаем...  Хучь и  приди француз -  а за Севастополь
постоим... Живыми не отдадимся...
   Несколько времени царило молчание.
   - Завтра на баксион перебираться... - промолвил Игнат.
   - А жить где? - спросила жена...
   - В землянках...
   - И харч, как на корабле?..
   - Все  по  положению по  морскому довольствию...  И  наш командир будет
начальником баксиона...  И  прочие офицеры...  палить будем,  ежели  француз
придет... А за тобой, Аннушка, кто приглядывает? - вдруг спросил матрос.
   - Да  кто?  Все  Маркушка...  Заботливый.  Вроде  как  нянька ходит  за
матерью...
   - А Даниловна?
   - Сидела давеча, как Маркушка за тобой бегал.
   - Небось больше не придет! - вмешался в разговор Маркушка.
   - Отчего это?
   - Она ведьма и  изменщица...  Я  не  пущу ее,  тятенька!  -  решительно
воскликнул Маркушка.
   И,  волнуясь и спеша, он рассказал, почему именно Даниловна изменщица и
злющая ведьма, и не отказал себе в удовольствии похвастать, как он "отчесал"
боцманшу.
   Слушая  Маркушку,  матрос только усмехался,  видимо довольный не  менее
матери,  что  "мальчонка  башковат,  и  пестует  мать,  и  форменно  изругал
боцманшу".
   - А какая она изменщица?..  По какой такой причине? Она, братец ты мой,
не изменщица...  Даниловна злющая и  много о себе полагает.  А за брехню ты,
Маркушка, правильно отчекрыжил.
   И, обращаясь к жене, сказал:
   - Небось, как был жив боцман, она не посмела бы шипеть, как гадюка... У
него рука была тяжелая...  Держал свою гадюку в  понятии...  С рассудком был
боцман... И пьянствовал в плепорцию.
   В эту минуту к домику подъехали дрожки.
   - Доктор, мамка! - доложил Маркушка и, просветлевший, побежал встретить
доктора.
   Пожилой сухощавый доктор с  рыжими волосами и  бачками вошел в комнату,
потянул длинным носом, и на его лице пробежала гримаса.
   - Ну и душно здесь...
   - Точно  так,   вашескобродие!  -  ответил  матрос,  вытянувшись  перед
доктором. - И дух чижелый... - прибавил он.
   - Твоей жене,  Ткаченко, и дышать труднее... Как тебя, матроска, звать?
- спросил доктор, приблизившись к больной.
   - Анной,  вашескобродие!  -  взволнованно и внезапно пугаясь,  ответила
матроска.
   Доктор взглянул на ее лицо и стал необыкновенно серьезен.
   - Ты,  Анна,  не волнуйся...  Нечего меня бояться... Твой матрос знает,
что я не страшный.
   Рыжий доктор в  белом кителе проговорил эти ободряющие слова с шутливой
ласковостью.  Но его мягкий голос слегка вздрагивал.  Добрый человек, он был
взволнован при  виде умирающей молодой женщины,  спасти которую невозможно и
которой надо спокойно врать,  чтобы она не отчаялась, узнав свой приговор. А
бедняга как чахоточная, разумеется, и не догадывается, что дни ее сочтены.
   - Не бойся,  Аннушка... Господин старший доктур добер... Вызнает, что в
тебе болит нутреннее, и поможет, - сказал Игнат.
   - Я  не  боюсь,  вашескобродие!  -  промолвила матроска слабым,  глухим
голосом и старалась приподняться,  но не могла и бессильно уронила голову на
подушку.
   - Не подымайся... не надо, - приказал доктор.
   И подумал:
   "К чему беднягу беспокоить осмотром. Не все ли равно?"
   Но добросовестность врача говорила о  долге и  об обязанности облегчить
хоть последние минуты потухающей жизни.
   И,  по-прежнему необычайно серьезный и точно в чем-то виноватый,  рыжий
доктор  еще  мягче  и  ласковее проговорил,  вынимая из  кармана молоточек и
стетоскоп:
   - Вот послушаем, что у тебя, Аннушка... Не бойся... Не бойся...
   Доктор опустился и  приложил свое ухо к трубке,  уставленной у груди...
Слушал, потом постукивал, потом опять приложил свое ухо к сердцу Аннушки.
   Она испуганно и стыдливо закрыла глаза.
   Матрос напряженно-серьезно смотрел на  лысую,  блестевшую потом голову.
Маркушка,  напротив, был торжественно весел. Ему казалось, что доктор узнал,
что внутри мамки, пропишет капли, и мамка пойдет на поправку.
   Доктор  поднялся,   прикрыл  одеялом  матроску  и   увидал  ее   жадный
вопросительный взгляд...
   - Простудилась...   Надо  тебе  полежать...  Пропишу  капли,  и  станет
легче...
   - И скоро можно встать, вашескобродие? - нетерпеливо спросила матроска.
   - Скоро! - не глядя на больную, проговорил рыжий доктор.
   Он отошел к окну,  присел,  отдышался,  вырвал из своей записной книжки
листок, прописал рецепт и, казалось, чем-то раздраженный, подозвал Маркушку.
   - Беги  в  госпиталь,  получишь даром  пузырек  с  каплями и...  А  кто
присматривает за матерью?..
   - Я.
   - Ты? - удивленно спросил доктор.
   - Он  башковатый,  вашескобродие...  Все время не отходит от матери!  -
серьезно промолвил отец.
   - Ласковый! - протянула матроска.
   Доктор потрепал Маркушку по голове и сказал:
   - Как  принесешь,  дай  матери десять капель в  рюмке  воды...  Сумеешь
отлить?
   - Потрафит! - заметил Игнат.
   - К  ночи  дать еще  десять.  Завтра утром опять десять капель...  Мать
лучше будет спать... Не буди... Понял?
   - Понял... Мамка ведь скоро поправится от капель, вашескобродие?
   - Да...
   - Дай вам бог здоровья! - радостно проговорил Маркушка.
   И сказал отцу:
   - Тятенька!  Пока буду бегать за каплями, спроворьте матроску Щипенкову
посидеть около мамки... А я живо обернусь!
   С этими словами Маркушка исчез и понесся вниз.
   - Славный у  тебя мальчик,  Аннушка...  Ну,  поправляйся...  От  капель
будешь спать.  Сном и уйдет болезнь... Завтра заеду... Не благодари... Не за
что!.. - проговорил доктор.
   И, обратившись к матросу, прибавил:
   - Перетащи кровать с больной к окну... И немедленно!..
   - Есть, вашескобродие!
   Доктор вышел. За ним пошел матрос и крепко притворил двери.
   Доктор остановился и сказал:
   - Попрошу старшего офицера, чтоб на ночь тебя отпустили домой.
   - Премног