о благодарен, вашескобродие... Видно, крышка ей? - чуть слышно
спросил матрос.
   И лицо Ткаченко стало напряженно серьезным.
   - Пожалуй,  до утра не доживет. Она и не догадывается. Не показывай ей,
что смерть пришла...
   - Не окажу себя, вашескобродие. Жалко обанкрутить человека.
   - То-то.
   Доктор уехал.
   Угрюмый матрос постоял на улице, выкуривая маленькую трубку.
   Затем спрятал ее в штаны и, возвратившись в комнату, проговорил:
   - Ну, Аннушка, переведу тебя на новое положение... У окна скорей пойдет
выправка.
   Матрос передвинул кровать...
   - Небось лучше?
   - Лучше... Не так грудь запирает...
   - Вот  видишь...  Сейчас  пошлю  к  тебе  Щипенкову,  пока  Маркушка не
обернется... А я на корабль...
   - Когда зайдешь, Игнат?
   - Может,  на  ночь отпустят...  Так  за  Маркушку за  няньку побуду.  И
побалакаем, а пока до свиданья, Аннушка.
   - Отпросись, Игнат...
   - А то как же?
   - Отпустят?
   - Старший офицер хоть и собака, а с понятием. Отпустит.
   - Наври. Скажи, мол, матроска дюже хвора...
   - Форменно набрешу...  А  как ты  придешь ко  мне на баксион и  старший
офицер  увидит,  скажу:  "Так,  мол,  и  так...  Доктур  быстро выправил мою
матроску!"


IV

   Вечером, в восьмом часу, Ткаченко пришел домой.
   Больная  спала.  Дыхание  ее  было  тяжелое  и  прерывистое.  Из  груди
вырывался свист. Маркушка, свернувшись калачиком, сладко спал на циновке, на
полу у кровати,  и слегка похрапывал.  Комната была залита лунным светом.  С
улицы  долетали женские  голоса.  Говорили о  войне,  о  том,  что  будет  с
Севастополем, если допустят француза.
   Матрос осторожно разбудил мальчика.
   Маркушка вскочил и виновато сказал отцу:
   - Маленько заснул... Мамка все спит... На поправку, значит...
   - Ты, Маркушка, иди спать в сени... Выспись...
   - А если мамка позовет?
   - Я  буду  заместо тебя на  вахте...  Ступай!  -  почти нежно прошептал
матрос.
   Матрос присел на табуретке и скоро задремал.  Но часто открывал глаза и
прислушивался...
   В  слободке царила  мертвая тишина.  В  городе часы  пробили двенадцать
ударов. Доносились протяжные оклики часовых: "Слу-шай".
   Матрос поднялся и заглянул в лицо больной. Облитое светом, оно казалось
мертвым.
   Матроска вдруг заметалась и открыла большие, полные ужаса глаза.
   - Испить, Аннушка?..
   - Тяжко... Духа нет... О господи!
   - Постой, капли дам...
   - Дай... Спаси!.. Игнат!.. Родной!.. Смерть!
   Матрос дрожащими руками налил капли в рюмку с водой и поднес ее к губам
жены.  Она вдруг вытянулась и  вздохнула в  последний раз.  Наступила жуткая
тишина.
   Матрос перекрестился и угрюмо поцеловал лоб покойницы.
   Игнат до рассвета оставался в комнате.
   Заснуть он не мог и  курил трубку за трубкой.  В  голове его неотступно
проносились  воспоминания  о  покойной,   об  ее  правдивости,   верности  и
заботливости.  Он вспоминал,  как хорошо они жили четырнадцать лет и  только
пьяным, случалось, ругал ее и бил, но редко и с пьяных глаз.
   И  чем  больше думал  матрос о  своей  жене,  тем  мучительнее и  яснее
чувствовал ужас потери. На душе было мрачно.
   - Прости, в чем виноват! Прости, Аннушка! - взволнованно шептал матрос.
   Наконец стало рассветать, и матрос вышел из дома. Он разбудил Щипенкову
и  просил ее честь честью обмыть покойную и одеть.  Скоро они положили ее на
стол.  От  Щипенковой Игнат пошел звать одну знакомую старую вдову-матроску,
умевшую читать псалтырь,  прийти почитать над  покойницей и  затем  зашел  к
старику плотнику - заказать гроб.
   Когда матрос вернулся, в сенях Маркушки уже не было.
   Он был в комнате, смотрел на покойную и безутешно рыдал.
   - То-то, Маркушка! - мрачно проговорил матрос.
   - Тятенька!..  Разве мамка взаправду умерла?  -  воскликнул Маркушка. -
Тятенька!
   - Взаправду...
   - Как же доктор говорил?
   - Чтоб не  тревожить...  А  он  сразу мне сказал,  что смерть пришла...
Ничего не поделаешь... Нутренность была испорчена.
   Матрос  послал Маркушку просить священника,  а  сам  ушел  на  корабль,
обещая прийти к вечеру...
   Через день хоронили матроску.
   За гробом,  выкрашенным олифой,  шли рядом матрос и  Маркушка;  за ними
десяток матросок.
   Батюшка опоздал к выносу, и вынесли гроб около полудня.
   День стоял теплый, но серый. Дул слабый ветер.
   Все  провожавшие услыхали какой-то  тихий гул в  воздухе,  точно слабые
раскаты далекого грома.
   И  матроски  оглядывались  на  Северную  сторону,   откуда,   казалось,
доносился гром, и крестились.
   - Это пальба слышна...  Менщик не пущает француза!  -  вымолвил матрос,
прислушиваясь.
   Маркушка стал креститься.
   Возвращаясь с кладбища, отец говорил Маркушке:
   - Понаведывайся ко мне на четвертый баксион. Около бульвара... А живи у
Щипенковой... Будешь помогать ей...
   - Я бы к дяденьке лучше.
   - Что ж...  Ежели возьмет...  А потом обмозгую,  где тебе находиться...
может, и к тетке в Симферополь пошлю...
   - Я бы здесь...
   - А ежели бондировка?..
   - Что ж... к вам бы бегал, на баксион...
   - Глупый... А убьют?..
   - Зачем убьют... Уж позвольте, тятенька, остаться...
   - Там  видно будет,  какая будет тебе моя лезорюция...  а  пока прощай,
Маркушка... Завтра приходи на баксион... к полудню... Вот тебе два пятака на
харчи, сирота!
   У  бульвара они  разошлись.  Матрос пошел  на  бульвар,  а  Маркушка на
Графскую пристань.
   Он  снова  видел  матросов,  везущих пушки,  слушал отдаленную пальбу и
вдруг,  охваченный тоской по матери, горько заплакал, направляясь к Графской
пристани.


ГЛАВА II


I

   "Дяденька", старый яличник Степан Трофимович Бугай, только что вернулся
с  Северной стороны  и  видел  там  первого  раненого офицера  в  Альминском
сражении{28}.
   Его привезли в коляске.
   Яличник  видел  полулежащую крупную фигуру  с  черноволосой головой без
фуражки,  с  мертвенно-бледным красивым молодым лицом.  Он  видел напряженно
серьезное лицо военного врача, сидевшего бочком в коляске, лакея в "вольной"
одежде на козлах рядом с ямщиком и двух донских казаков на усталых лошадках,
провожавших коляску.
   Когда  раненого  перенесли  на  катер,   чтоб  переправить  к  морскому
госпиталю,  молодой ямщик  на  минуту остановился около  кучки  любопытных и
сказал,  что привез важного офицера, которому вначале сражения оторвало ногу
ядром,  и  по случаю того,  что "барин княжеского звания и страсть богатый",
для  него  обрядили коляску и  запрягли курьерских со  станции,  чтобы летом
доставить в Севастополь.  Пусть, мол, доктора приложат все свое старание для
князя из Петербурга.
   Ямщик  прибавил,  что  по  дороге  обогнал  пешеходных раненых  солдат,
которые плелись к  Севастополю,  а  видел и  таких,  "кои  истекали кровью в
степи".
   Ямщик поехал на станцию.  Два казака,  молодые, запыленные и довольные,
подъехали к кучке у пристани и спросили,  где бы можно закусить,  отдохнуть,
покормить коней и тогда уж вернуться к своей части.
   Бугай спросил казаков:  как наши управляются с французом и пойдет ли он
наутек, на свои корабли.
   Один казак ответил,  что  по  началу еще  неизвестно.  Однако уже много
наших он перебил и поранил. Его видимо-невидимо, и наши ружья зря палят.
   - Ничего  не  поделаешь против стуцеров!  -  не  без  важности прибавил
другой казак.
   В   нескольких  шагах   остановилась  татарская   маджара{28}.   Казаки
переглянулись и подъехали к ней.
   Не  прошло минуты,  как  верхушки двух  пик  были  увенчаны несколькими
арбузами и дынями, и казаки отъехали с веселым смехом.
   Старый татарин только сверкнул глазами, полными злобы.
   Подъехал  фаэтон  с  господином и  растерянной дамой.  Они  приехали  с
ближнего своего хутора и наняли Бугая перевезти в Севастополь.
   По дороге пассажиры толковали между собой о том,  что будет с их домом,
если придут союзники или  наши.  Наверное,  все  разорят.  Пожилой господин,
по-видимому грек, бранил князя Меншикова за то, что у нас мало войска. Из-за
этого татары волнуются и многие уж бросили хутора и пошли в турецкий лагерь,
чтобы служить им лазутчиками и быть проводниками.
   - Надеются,  шельмы,  что  Крым отойдет к  туркам!  -  прибавил пожилой
обрусевший грек.
   Бугай  перевез пассажиров и  никому из  товарищей-яличников не  сообщил
первых нехороших известий.
   "Еще правда ли?" - подумал старый яличник.
   Однако был в подавленном мрачном настроении. Он как-то лениво попыхивал
дымком из  трубчонки,  которую держал в  еще  крепких белых зубах,  и  часто
сердито  и  тревожно  взглядывал  за  бухту,   напряженнее  прислушиваясь  к
отдаленному гулу выстрелов.
   Раскаты были чаще и, казалось, слышнее.
   И Бугай снял шапку и истово перекрестился.
   - Дяденька!  -  окликнул Маркушка, утирая грязным кулаком глаза, полные
слез.
   Мальчик,  подошедший к ялику,  не походил на прежнего смелого и бойкого
Маркушку.
   Он  напоминал собой  бездомную собачонку,  прибежавшую искать  приюта и
ласки.
   - Что мамзелишь,  Маркушка?  Попало за шкоду,  и  не скуль!  -  сердито
сказал "дяденька", поворачивая голову.
   - Дяденька!..   Мамка...  По-хо-ро-ни-ли!  -  протянул  мальчик,  точно
оправдываясь.
   К горлу подступали рыдания. Но Маркушка старался сдерживать их.
   В  темных глазах мальчика стояло такое отчаяние,  что угрюмое выражение
лица старого яличника быстро смягчилось.
   И он глядел на Маркушку, не роняя слова.
   Его  молчание было тем проникновенным и  участливым молчанием,  которое
дороже слов.  Бугай  точно  понимал,  что  всякие слова утешения бессильны и
фальшивы.
   И  Маркушка чувствовал,  как  тоска  отчаяния смягчалась под  ласковым,
почти нежным и слегка смущенным взглядом маленьких глаз "дяденьки".
   - Что же не валишь в шлюпку,  Маркушка?  -  наконец проговорил Бугай. -
Скоро на ту сторону.  Прокатимся.  Отсюда нема пассажира. Больше оттуда... С
хуторов повалили.
   Маркушка вошел в  ялик и  притих,  довольный,  что  нашел себе приют на
ялике, под боком "дяденьки".
   - Отец на баксионе?
   - На баксионе.
   - Ты обедал?
   - Нет. Тятька дал грошей... Куплю чего-нибудь.
   - Поешь!
   С этими словами Бугай достал из ящика под сиденьем булку, копченую рыбу
и небольшой кусок мяса.
   - Все съешь, а кавун на закуску... То-то и скусно будет.
   Пока Маркушка ел,  яличник раздумчиво посматривал на мальчика,  и когда
тот прикончил обед и принялся за арбуз, Бугай сказал:
   - А пока что у меня живи...  День будешь вроде рулевого на ялике,  а на
ночь в мою хибарку... Хочешь, Маркушка?
   Маркушка ответил,  что  очень  даже  хочет  и  тятьку просил,  чтобы  к
"дяденьке".
   - А отец что?
   - Позволил.  Пока,  говорит,  ежели вы дозволите. А там, мол, видно. Но
только тятька в Симферополь хочет услать... к тетке...
   - И поезжай!
   - За что, дяденька?
   - За то!
   - Мне бы остаться,  дяденька...  И тятьку просил остаться...  Хучь бы и
бондировка...  Я  бы  к  тятьке на  баксион забегал...  Только бондировки не
будет...  Менщик ловок...  Не  допустит.  Теперь он чекрыжит их,  шельмов...
Расстрел их, дьяволов, идет!
   - То-то еще неизвестно. Ешь себе кавун, Маркушка... И как бог даст!
   Бугай   снова  стал   очень  серьезен.   Он   нахмурил  брови  и   стал
прислушиваться.
   - Слышишь, Маркушка?
   - Что-то не слыхать, дяденька!
   - Значит, конец стражению! - прошептал строго Бугай.
   С судов на рейде пробили шесть склянок.
   - Едем! - сказал Бугай.
   Он отвязал конец,  прикрепленный к  рыму на пристани,  отпихнул шлюпку,
сел  на  среднюю банку,  взял весла и  приказал Маркушке сесть на  сиденье в
корме, на руль.
   - Умеешь править? - строго спросил яличник.
   - Пробовал, дяденька! - ответил Маркушка и самолюбиво вспыхнул.
   - Не зевай...  Рулем не болтай.  На дома держи... Вон туда... Видишь? -
сказал,  указывая корявым указательным пальцем на  белеющееся пятно построек
на противоположном берегу.
   - Вижу, дяденька! - несколько робея, промолвил Маркушка.
   Бугай поплевал на свои широкие,  мозолистые ладони и  стал грести двумя
веслами.
   Он  греб  как  мастер своего дела,  ровно,  с  небольшими промежутками,
сильно загребывая лопастями воду.
   И  шлюпка ходко шла,  легко и  свободно разрезывая синеющую гладь бухты
играющей рябью.
   Проникнутый,   казалось,  ответственностью  своей  важной  обязанности,
Маркушка,  необыкновенно серьезный и возбужденный,  с загоревшимися глазами,
устремленными вперед, вцепившись рукой в румпель, правил, стараясь не вилять
рулем и видимо довольный, что нос шлюпки не отклонялся ни вправо, ни влево.
   Рулевой и гребец молчали.
   По временам Бугай вглядывал назад,  чтоб проверить направление ялика, и
удовлетворенно посматривал на серьезного маленького рулевого.
   И на середине бухты проговорил с легкой одышкой:
   - Молодца, Маркушка! Ловко правишь!
   Маркушка зарделся.
   В эту минуту он чувствовал себя бесконечно счастливым.
   - Встречные шлюпки оставляй влево...
   - Есть!  Влево!  -  ответил  Маркушка,  перенявший  обычный  матросский
лаконизм служебных ответов от отца и других матросов.
   И,  когда  встретил вблизи ялик,  Маркушка осторожно переложил руль,  и
ялик, полный пассажирами, прошел в расстоянии сажени.
   - Бугайка!   -   крикнул  яличник.  -  Солдаты  подходят...  Раненые!..
Сказывают, француз одолел!
   Бугай нахмурился и налег на весла.


II

   Когда шлюпка пристала, несколько яликов, полные солдат, отваливали.
   При  виде того,  что  увидал на  Северной стороне Маркушка,  сердце его
замерло.
   И он с ужасом воскликнул:
   - Дяденька!!
   - Видишь: раненные французом! - сердито сказал Бугай.
   - А он придет?
   Старый яличник не ответил и проворчал:
   - И что смотрит начальство! По-ря-дки!
   Большое пространство берега перед пристанью было  запружено солдатами в
подобранных и расстегнутых шинелях. Они были без ружей, запыленные, усталые,
с  тревожными и страдальческими лицами.  Словно испуганные овцы,  жались они
друг к  другу небольшими кучками.  Большая часть сидела или лежала на земле.
Тут  же  скучились  телеги  и   повозки,   переполненные  людьми.   Никакого
начальства, казалось, не было.
   Среди  людей  раздавались раздирающие крики о  помощи,  вопли и  стоны.
Слышались призывы смерти.
   Никакой  медицинской помощи  не  было.  Военных баркасов для  переправы
раненых в госпиталь еще не было.
   Покорная  толпа  ожидала...   То  и   дело  подходили  новые  кучки  и,
истомленные, опускались на землю.
   Маленький,  заросший  волосами  военный  доктор,  сопровождавший первый
транспорт тяжелораненых,  то и  дело перебегал от телеги к телеге и старался
успокоить раненых обещаниями, что скоро доставят их в госпиталь. Он встречал
молящие, страдающие взгляды и глаза, уже навеки застывшие.
   Врач бессильно метался, зная, что помочь невозможно.
   И,  вспомнив что-то, он подошел к шлюпке Бугая, в которую уже бросилось
человек  двадцать  раненых,  и,  обратившись к  молодому бледному офицеру  с
повязкой на голове, из-под которой сочилась кровь, проговорил:
   - Сейчас  поезжайте  в  госпиталь,   Иван  Иваныч...   Бог  даст,  рана
благополучная... Пулю вынут скоро.
   И, словно бы желая облегчить свое раздражение, прибавил:
   - Вы видели, Иван Иваныч... Видели, что здесь делается? Час приехали, и
нет шлюпок. Ведь это что же? Как я перевезу тяжелораненых... Куда я их дену?
Уж десятки умерло... А сколько еще подъедут. Это черт знает какие порядки...
Даже корпии не хватило...
   Прибежал откуда-то пожилой моряк, смотрел на бухту и ругался:
   - Хоть бы вовремя предупредили...  Давно бы были пароходы и баркасы,  а
то...  Разве я виноват?  Доктор!  Вы понимаете, каков штаб у Меншикова!.. Не
знал ли он, что будут раненые?!
   - Это ужасно... Ведь люди! - возмущался доктор.
   Тогда моряк вошел в середину толпы и крикнул:
   - За баркасами послано, братцы! Потерпи. Сейчас вас перевезут!..
   Но доселе безропотно ожидавшие, казалось, взволновались словами моряка.
   Из толпы в разных концах раздались слова:
   - Бросили здесь, как собак!
   - С раннего утра не ели.
   - Хоть бы перевязали... Истекай кровью!
   - В город доставьте... Не давайте умирать!
   - Он нагрянет...
   - Всех нас и заберут!
   Раненые зашевелились. Многие стали подниматься.
   Тогда моряк во всю мощь своего голоса крикнул:
   - Сиди, братцы! Не слушай дураков! Он не придет. Наша армия не пустит.
   С этими словами он быстро вернулся к пристани и крикнул Бугаю:
   - Стоп отваливать!
   С ближайшей телеги донесся голос:
   - Менщик пустил... Пропали мы!
   - Врешь! - закричал на раненого моряк.
   Он  достал  из  кармана  листок  бумаги  и  написал  карандашом на  ней
несколько слов.
   - Ты, рулевой мальчишка! - сказал моряк Маркушке.
   - Есть, вашескобродие.
   - Знаешь квартиру Павла Степаныча Нахимова?
   - Как не знать.
   - Сбегай немедленно к нему и передай записку.
   - Есть!
   В  ту же минуту сбоку,  вокруг толпы,  подъехал к  пристани на крымском
славном иноходце молодой запыленный офицер в адъютантской форме.
   Он  соскочил с  седла,  бросил  поводья  сопровождавшему его  казаку  и
крикнул на отвалившую только шлюпку Бугая:
   - Вернись... Возьми...
   Бугай затабанил, и шлюпка была у пристани.
   - Еду  с  письмом от  главнокомандующего к  Корнилову!  -  взволнованно
проговорил адъютант, пожимая руку знакомого моряка.
   - Ну что?.. Какие вести?
   - Плохие...
   - Отступили?..
   - В беспорядке!.. Срам... Кирьяков с дивизией перепутал...
   - А куда армия?..
   - Отступаем на Инкерман... Ночуем там...
   - А союзники?
   Офицер пожал плечами.
   - Идут за нами...  Может,  и  в  Севастополь!..  -  ответил чуть слышно
офицер.
   И, пожав руку моряка, вошел в шлюпку, и она отвалила.
   Наконец  показалась большая флотилия больших гребных судов,  плывших на
Северную сторону для перевозки раненых в город.
   Старый яличник наваливался на весла, угрюмый, не проронивший ни слова и
прислушивавшийся к подавленному тону разговоров своих пассажиров.
   - Дяденька! Идут! - радостно крикнул Маркушка.
   Он стоял у  руля в маленьком кормовом гнезде сзади переднего сиденья на
ялике.
   "Дяденька" Бугай  быстро  повернул голову,  взглянул секунду-другую  на
военные баркасы и катера и удовлетворенно прошептал:
   - Слава тебе господи!
   Маркушка правил рулем добросовестно.
   Весь отдавшийся своему делу,  он не слыхал,  о  чем разговаривали перед
его  носом  два  офицера:  оба  усталые,  бледные,  молодые,  со  сбившимися
повязками - один - на голове, другой - на шее.
   Офицер с повязкой на голове,  блондин с грустными,  вдумчивыми глазами,
говорил тихим голосом, полным безнадежной тоски, об Альминском сражении.
   - И  что  могли сделать двадцать пять тысяч наших,  почти безоружных со
своими  кремневыми  ружьями,  против  семидесяти  тысяч  союзников,  отлично
вооруженных?  Они  могли  только  умирать  благодаря генералам,  поставившим
солдат под  выстрелы...  Уж  потом  приказали отступать,  когда уж  пришлось
бежать...
   Слезы дрожали в глазах блондина, и он еще тише сказал:
   - И  какая неприготовленность!..  Какое самомнение!..  Ведь все думали,
что закидаем иностранцев шапками... Вот как закидали!
   - Быть может,  еще  поправимся...  Дай нам хорошего главнокомандующего,
хороших генералов...
   - Прибавьте пути  сообщения,  чтоб поскорей пришли из  России войска...
Прибавьте порядок -  видели сейчас на Северной стороне,  - прибавьте хорошее
вооружение и  многое...  многое,  что  невозможно...  Нет,  надо необычайную
глупость неприятеля, чтоб мы могли поправиться... И знаете ли что?
   - Что?
   - Нас разнесут... Понимаете, вдребезги? - прошептал блондин.
   И еще тише прибавил:
   - Для нашей же пользы.
   - Какой?
   - Еще бы!  Мы избавимся от самомнения и слепоты...  Поймем,  отчего нас
разнесут. В чем наша главная беда... О, тогда...
   Молодой офицер внезапно оборвал...  Его большие славные глаза словно бы
сиял